Потом, хохотнув и назидательно наставив на Симагина указательный палец, сказал: — Практика — критерий истины!— О-о! — будто бы сдаваясь, Симагин поднял руки вверх. Бок ударило тупой болью. — Но вот только практика бывает разная. Удалось зарезать или растлить — одна практика. Удалось обмануть — другая практика. Удалось вылечить — третья практика. Удалось воспитать — четвертая…— Нет, — уже совершенно серьезно возразил гость. — Все гораздо проще. Ты победил — одна практика. Тебя победили — другая. Ты добыл жратвы для себя и своей самки — или тебя добыли на жратву. И третьей нет.— Вот в чем разница, — задумчиво сказал Симагин. — Можно гнить в яме и не мечтать ни о чем ином. А можно карабкаться, срываться…— Да не гнию я в яме! — возмущенно воскликнул человек напротив. — Я стою на земле! — Он даже притопнул, а потом даже подпрыгнул и с силой ударил каблуками изящных туфель в цементный пол камеры. — Твердо стою на земле-матущке!— Земля-матушка, знаешь ли, мало того что круглая — она еще и неровная.— Охотно верю, что залезть на Монблан, Эльбрус или, скажем, пик Коммунизма — интересно и где-то даже полезно для здоровья. Но всю жизнь там жить — холодно и уныло, ты не считаешь?— Это только потому, что тело наше, поднимаясь на гору, удаляется от той высоты, к которой наилучшим образом приспособлено. А для души та высота, на какую она поднялась, и является самой естественной.— Ну-у-у… — с утрированным разочарованием протянул человек напротив и слегка развел руками. — Когда начинается разговор о душе, совести, бескорыстии и прочих явлениях, существование которых, мягко говоря, не доказано, я умолкаю. Мне мое время дорого.— Не я начал этот разговор, — пожал плечами Симагин и чуть сморщился от боли — сломанные ребра даже при этом невинном движении тут же напомнили о себе. А ведь когда начну работать, все-таки придется регенерировать все повреждения, подумал Симагин. Да и не годится к Асе в таком виде показываться. — Не я тебя сюда звал, чтобы поболтать…— Намек удалиться, — улыбнулся гость. — Хорошо. Значит, не позже как сегодня вечером или, самое позднее, в ночь я должен ожидать нападения. Гляжу на тебя и не верю. Вот он ты, как на ладони. Единственно что — мыслей твоих я прослушать не могу, не то что у Листрового или у святой девочки Кирочки. Или у Аси твоей, — он бросил на Симагина испытующий взгляд, но тот был невозмутим. — Запасся энергией, да. Нелепо затеял обернуть время вспять. Хоть бы заэкранировался от меня, чтоб я не знал, где ты, что предпринимаешь… Ведь у тебя хватило бы возможностей.— Разумеется, хватило бы. Большого ума тут не надо. Но пока я ничего не придумал — какой смысл?— Да элементарно! Ты что, не можешь себе представить, как я беспокоился бы, тыркался во все углы, пытаясь тебя нащупать, прозванивал бы мироздание по косвенным признакам, паниковал бы?.. Следил бы за мной и удовольствие получал! Сил запасал!— У меня другие удовольствия. И сил мне такие увеселения не прибавляют. Наоборот, — Симагин помедлил. — Не хватало еще начать тебя жалеть… как, дескать, он беспокоится, как мечется, бедняга, как страдает… может, поговорить с ним еще разок, объяснить — он же не глупый, поймет…Гость откровенно захохотал, запрокидывая голову. Симагин тоже улыбнулся. На губе проступила кровь.— Да, — сказал гость, отсмеявшись и аккуратно промокнув кружевным носовым платком углы глаз. — Давненько так не веселился. Все-таки есть в вас, праведниках, что-то извращенное. Противоестественное. Никогда мне вас не понять, — вздохнул, окончательно успокаиваясь после приступа смеха. — Ладно. Значит, как я понимаю, завтра утром встречаемся и подводим итоги, да?— Согласен, — ответил Симагин, и гость исчез.
Ася ждала.Рабочий день тянулся невыносимо медленно. Она то и дело ошибалась, все путала. По десять раз переспрашивала одно и то же. Постоянно теряла что-нибудь. Если телефон звонил, прыгала к нему, как тигра, а если его занимал кто-то из своих, готова была из собственной шкуры вывернуться и уж в таком вот окаянном виде, окончательно остервенев, загрызть болтуна. Или болтуныо. Словом, как вполне самокритично констатировала она, краешком сознания наблюдая себя со стороны, налицо все признаки отчаянной юной влюбленности, и только совершенно непонятно, куда при этом девать седые волосы, гастрит, тахикардию, скачущее давление, а также довольно длинную и мало располагающую к новому сотворению кумиров биографию. Но наблюдать-то себя со стороны она еще могла, а вот сделать что-нибудь с собой — уже нет.Почему-то она была совершенно уверена, что Симагин не подведет. Обещал появиться вчера или сегодня. Вчера не появился. Значит, сегодня.Домой она неслась. Но по дороге пробежала по магазинам, как встарь, чтобы было чем попотчевать мужика, ежели тот и впрямь соизволит. Смех и грех. Взмокла, как кобыла на скачках. Ну не дура ли ты, Аська, говорила она сама себе, а душа с восторгом пела в ответ: дура, дура! За каких-то два дня, да и видевшись-то, по сути, один вечер, на старости лет по уши втрескаться в собственного бывшего мужа! Не смешно ли? А солнце сверкало и подмигивало: смешно, ага. Ну конечно, смешно! И она смеялась, в мелькающем ритме чикая на потемневшей от времени дощечке приправы для подливки в какой-никакой, а настоящий гуляш. В хлебнице лежал купленный в последнюю минуту заветный кр-рэндель. Пусть мука стала не та, пусть не так вкусно. Я его достану, и на столе все будет как тогда, и он поймет, что все — как тогда. И я — как тогда.Потом затеяла свирепую высокоскоростную уборку. Перестелила — тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! — постель, снабдила ее всем свежим. Булькало и шипело на четырех конфорках, ревел пылесос; раковины, ванна и унитаз засверкали, как свежевставленные зубы. Жизнь была прекрасна. Поколебавшись несколько секунд — а вдруг он именно сейчас и позвонит, — все-таки нырнула в душ. Невозможно его встречать так — склеившись от старушечьего своего пота. Нет, невозможно. Невозможно. Как встарь, плясала под тугими горячими струями, полировала кожу мыльной пеной и ошалело представляла себе его ладони — и здесь, и здесь, и вот здесь. И сердце падало, как у двадцатилетней. Вроде еще не очень дряблая. Не слишком жирная. Пригодна к употреблению. Не с кем-нибудь, с кем все равно, а — с возлюбленным. А, Аська? Пригодна? Дошла женщина, чувствовала она. Созрела. Позавчера еще не созрела… хотя… Но теперь уже точно созрела. А если он не догадается? Намекнуть — или это разврат? Или это безнравственно — пытаться самой соблазнить того, кого предала? Может, он испытывает к тебе непреодолимое отвращение, и только долг по отношению к ребенку заставляет его… Она кокетничала, когда думала так. В глубине души она знала, знала точно и наверняка, что он — не испытывает к ней отвращения. Просто в тот раз она еще не созрела. Если бы он попытался что-то… она не знала, как повела бы себя. Скорее всего, вздохнула и уступила бы. Но возник бы некий привкус, будто она платит ему за его обещание помочь.А сегодня — не возникнет привкус, будто она расплачивается за то, что он что-то… да не что-то, а — самое главное!.. уже выяснил? В один вечер сделал то, чего она не могла сделать несколько месяцев? И авансирует на будущее?Ох, только бы не начал размышлять на эти темы он. А то с него станется — зайти, чаю выпить скромненько, отчитаться о проделанной работе и ускакать с последним трамваем. И сделать вид, что ему ничего от нее не надо — лишь бы не выглядеть корыстным. Лишь бы его не заподозрили в личной заинтересованности, да еще несколько отличающейся от чисто духовной. А ведь станется. Ох станется! И самой навязываться никак нельзя. Надо, чтоб он хоть как-то дал понять: прощаю. Не просто помогаю, не просто жалею, не просто пришел подставить плечо, а — прощаю. И тогда я честно скажу то, что чувствую теперь сама: а я себя никогда не прощу.Ох, Аська, размечталась ты не в меру. А если у него молоденьких десяток? Она тщательно вытерлась, выскочила в комнату, показавшуюся после ванной очень прохладной — нет, не звонят. Ни в дверь, ни в телефон. Принялась наскоро унавоживаться косметикой. Ну и физиономия. .. мисс Освенцим. А кожа-то на руках — наждак наждаком. Компания скелетов… Если бы скелетов! Наоборот, вон на боках как трясется, будто жру прям в три горла, а не заглатываю на бегу… Ну и что же, что десять молоденьких? Это было бы только естественно. Что ж ты думаешь, Аська, он так и сох по тебе столько времени? Это тебе не кино сталинских времен. Каким ты был, таким остался — я всю войну тебя ждала… То есть, может, где-то в глубине души даже и сох, он человек душевный — но одно другому не мешает. Если позовет — пойду в одиннадцатые, что уж… а там как-нибудь разберемся. Может, семь-восемь постепенно отсеем; ну а с двумя-тремя — уживемся, ничего. Вновь обратим все свои помыслы к вечному жениху. Ох не женится на тебе женишок твой вечный, Аська, ох не женится! А мы все равно все помыслы обратим! Она улыбалась до ушей, и ерничала, и смеялась над собой — и ничего не могла поделать с оголтелым, бесшабашным счастьем, свалившимся вдруг.И что мы наденем? Надо серьезно продумать, что мы наденем Для приема высокого гостя. Когда-то ему мини-юбки девчачьи нравились, но извини, Симагин, рада бы… для тебя, родимого, что угодно… но вот в девочки я уже не гожусь никак. Самой жалко, так что не сердись. А вообще-то я твои непритязательные вкусы помню. Постараюсь сейчас, насколько это в моих силах, прийти с ними в соответствие.Это же надо — третьего дня в это самое время еще не помнила, как его зовут. Сережей обозвала, идиотка.Все-таки, похоже, я малость сумасшедшая. Хожу-хожу дерево деревом, потом бац по башке. И все извилины уже в другую сторону. И с тем первым так было… ну не хватало только этого! Она даже засмеялась. Теперь забыла, как того звали! Начисто! Погоди, что за бред. Да Боже ж мой, я же Антона в его честь назвала! Ну, Аська, ты ва-аще! Значит, Антоном и звали!Она едва закончила с увлажняющим кремом — вода наша водопроводная так шкуру сушит, что потом буквально лохмотьями лезешь, будто кислотой ошпарился, — когда телефон зазвонил. Ася будто окаменела. Телефон звонил. Она медленно положила тюбик, забыв, разумеется, навинтить на него лежащую рядом крышечку, и на обмякших ногах потащилась к аппарату. Телефон звонил. Ну вот, подумала она. Ну вот. Он же обещал. И — вот он. А вот я. Она подняла трубку и, теряя дыхание, сказала:— Это я.— Кто это — я? — подозрительно спросил старушечий, действительно совсем уже старушечий, квакающий и дребезжащий, голос. — Мне Мусечку.— Мусечку? — обалдело переспросила Ася.— Ну да. Самого.Ах Мусечка еще и мужского рода…— Какого Мусечку?— Как какого? — не теряясь, ответила ведьма. — У вас их там что, много? Моего Мусечку.— Тут такого нет, — стараясь сохранять вежливое спокойствие, сказала Ася.— Как нет? — сварливо осведомилась ведьма. — А куда вы его дели?— Съела, конечно, — ответила Ася. — Уж не обессудьте. Время сейчас голодное. Вот так взяла и съела, я ж не знала, что он ваш.И повесила трубку.Идиотство какое, подумала она. Вот уж действительно ведьма, другого и слова-то не подберешь. Что за Мусечка? Что она с ним сделать хочет? Может, сама собралась съесть, карга? А может, за любимого-родного беспокоится, но по-своему, по-хамски. Ох, не дай мне Боже когда-нибудь так за кого-нибудь беспокоиться…Почему-то эта нелепость сильно на нее подействовала, почти испортила настроение. Придавила как-то. Удалая, ухарская веселость куда-то утекла, испарилась. Старость все-таки дает себя знать. Раньше, в предыдущую-то симагинскую эру, мне бы такое было — тьфу. Ничем бы не прошибли. А теперь такая сделалась ранимая, просто тошнит. Наверное, потому что тогда я все-таки была увереннее. Жизнь — стабильная, ребенок — маленький, при юбке трется, Симагин каждый день под рукой… Ну вернее, каждый вечер. А теперь все не то. Каждый день сюрпризы. Да, поманежит он меня сегодня, я чувствую. Чтоб девка прочувствовала и прониклась. К полуночи заявится, не раньше. Надо чем-то заняться таким не быстро заканчивающимся, чтоб не сидеть, как дура, в трепетном ожидании. Стирку затеять, что ли? Ну да, стоило мыться и мазаться. Нет уж. Буду пить девичью чашу до дна. Буду сидеть как дура. В трепетном ожидании. Что тут поделаешь — любовь. Широкий выбор: или одна, как перст, или сиди у окошка и высматривай, когда ненаглядный покажется. А царица у окна села ждать его. Одна.Восхищенья не снесла и к обедне умерла. Ну вот уж это фиг вам всем! Только теперь и жить. Она и впрямь придвинула стул к окошку и уселась, положив сцепленные ладони на подоконник, а на них — подбородок. Снаружи уже вечерело, янтарно смеркалось. Дома напротив стали бесплотно-красивыми, будто не на питерской улице задыхались, медлительно прокисая и растворяясь в воздушных кислотах, а проклюнулись из пряничной сказки.Как, па самом-то деле, донести до мужчины нешутейно воскресшие нежность и преданность? Один раз они уже были — и подвели. Он же больше не поверит… в лучшем случае решит, что я вежливо их разыгрываю из благодарности. Не понимаю. И вот от этого затянутого непонимания действительно можно истрепетаться насмерть.Возбужденное предвкушение встречи выгорало впустую.А если с ним все-таки действительно что-то случилось?!Вот этого не надо. О чем угодно можно думать, хоть про Мусечку, хоть про… хоть про стирку. Ну, я не знаю. Хоть про марсианские каналы. Только ни на секунду, ни на секунду, Аська, пожалуйста, умоляю тебя… не надо воображать ужасы. Иначе через полчаса начнется истерика. Ты все равно ничего знать не можешь. И даже если что-то не в порядке — все равно помочь не можешь. Хотела бы, да. Конечно. Еще бы. Но пока вы еще не совсем вместе — можешь только ждать и верить. Ты это умела когда-то. Учись сызнова. Иначе нет тебе места нигде, кроме одиночества. Ничего не случилось. Следователь ничего плохого ему не сделал. Никто ничего плохого ему не сделал. Просто он… ты же помнишь, он времени не замечает, если чем-то увлечен. Сколько раз так было. Не смей сердиться, не смей беспокоиться, не смей, не смей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52