В мозгах у Листрового со скрежетом провернулся некий объектив, и изображение вроде бы попало наконец в фокус.— Вы с ним разошлись давно?— Да. Собственно, мы с ним вместе и не были. Просто на меня дурь напала. Отвратительная, непростительная дурь.— Вы с ним хоть изредка встречаетесь? Или просто видитесь в компаниях, или…— Нет. Нигде, никогда. Совершенно не представляю, что с ним и где он.Показать бы ей, что с ним и где он, опять подумал Листровой.— Вы его ненавидите?Да не под силу ей было бы его зарезать, не под силу…— Нет, — снова помолчав, ответила женщина. И улыбнулась беззащитно: — Я себя ненавижу.Ну форменная достоевщина. Только вот как это увязать с двумя трупами? С изнасилованием девочки? Которая, если я правильно понял и если вахтер прав — а у таких дедов глазок-смотрок! в людях они понимают побольше любого Достоевского, потому что Достоевские людей выдумывают, а деды людей знают! — тоже была влюблена в нашего аспида, как кошка. Ай да аспид! Султан, а не аспид!Где две, там и три? Может, заигрался наш ученый Казанова? Может, девочку-то его очередная подруга прирезала из самой что ни на есть обыкновенной, безо всякой достоевщинки ревности, а он ее застукал по случайке и выгораживает теперь?Ага, ну да. Подруга прирезала, подруга и изнасиловала. Вот ведь бред. Ничего не увязывается. Ничего. Может, тут вообще теплая компашка извращенцев подобралась? Скажем, пришли они вдвоем к девочке Кирочке, с этой самой очередной… а может, даже и не с очередной, а вот с этой самой высокомерной и хладнокровной, до отвратительности откровенной Асей, и Симагин, значит, девочку Кирочку по полу пластал, а эта, которая ради него в лепешку якобы готова, хихикала и возбуждалась, наблюдая, а потом резала? Топорик, так сказать, мыла?И куда она потом из квартиры делась? И почему ее вахтер не видел?Да. От полной безнадеги в башку лезет такая чушь, что пора на пенсию по маразму.— Позавчера, когда вы беседовали с Симагиным после довольно долгого перерыва в общении… я правильно понял, что был долгий перерыв в общении?— Да, совершенно правильно. Более чем долгий.— Говорили вы о Вербицком?— Нет. У нас было довольно более интересных тем.— Симагин знает, кому он обязан крушением семьи?У нее сузились глаза. Ага, все-таки ты, красотка, живая, не статуя…— Нет.— Вы уверены?— Да.— Но откуда вы можете быть уверены? Ведь вы не встречались с ним несколько лет! И затем, повстречавшись, вообще, как вы только что заявили, не разговаривали на эту тему!Ася не ответила.Так. Так-так.А что, собственно, так-так? Теоретическая возможность того, что Симагин зарезал Вербицкого из ревности существует, она допускалась с самого начала. А вот что физической возможности этого не существует — мы узнали не сразу, но узнали вполне достоверно. И даже то, что она сейчас молчит, никак не меняет дела. Абсолютно никак не меняет.И почему, собственно, Симагину приспичило резать соперника — да какой там, снова-здорово, соперник, лет-то сколько прошло! — именно вчера? Мы-то предполагали, что именно Ася именно накануне ему что-то сказала, и после этого он взбеленился…— Вы абсолютно убеждены, что фамилия Вербицкого не всплывала во время вашего последнего разговора?Ох, ведь был же еще разговор по телефону. Как это могло произойти? Ведь врет, врет, врет!!!Но откуда тогда она знала, что я приду? А ведь знала, была готова, я это сразу почувствовал…— То есть… предпоследнего?— Абсолютно убеждена. — И тут она все же не выдержала: — Ну при чем тут Вербицкий? Что вы все про него?Ах, как было бы сладостно, как эффектно ответить ей с этакой небрежностью: «При том, что Вербицкий был зверски убит вчера вечером и оставил предсмертную записку, в которой обвинил в убийстве вашего Симагина». И удалиться, не слушая ни рыданий, ни воплей: «Нет!!! Этого не может быть!!! О Боже!!! Нет!!!»Нельзя.— Не могу вам пока ответить, — сказал Листровой, но, не удержавшись, все-таки подпустил невидимую Асе, только ему самому понятную шпильку: — Возможно, ваш Симагин вам объяснит, когда зайдет сегодня или завтра.Посмотрим, как он к ней зайдет, думал он, возвращаясь в управление. Для начала посмотрим, как он ко мне зайдет. В кабинет. Как он до кабинета дойдет.Настроение было отвратительным. Женщина так и не спросила, зачем, собственно, он приезжал и все это выспрашивал. Когда он прощался и стандартно-официально благодарил за содействие, предупреждал, что, ежели чего, мы вас еще вызовем — похоже, хотела… но так и не спросила.Бестолковый и томительный разговор с нею не продвинул дело ни на шаг — наоборот, окончательно все запутал. Ну, заглянул в замочную скважину к нормальной сумасшедшей семейке, к двум придуркам, витающим в облаках. Понятно, что колобродить они будут, покуда кого-нибудь одного не разобьет паралич. Тогда тот, кто уцелел, мигом позабудет и незабвенное имя, и ангельский лик. Правда, может, и наоборот: бросит дурить наконец, плюнет на все, что казалось прежде не менее важным, нежели этот самый лик, и примется истерически дневать и ночевать у постельки болящего; и, естественно, надорвавшись в процессе самозабвенного ухаживания, сам загнется куда раньше того, за кем судно выносил… Но убийцами такие не бывают. Можно, конечно, руководствоваться нехитрой истиной: чем более не от мира сего человек выглядит, тем он на самом деле подлее. Чем более высокие слова произносит, тем низменнее и гнуснее его реальные мотивы. Листровой знал некоторых своих коллег, которые на этой аксиоме работают всю жизнь. И раскрываемость у них не сказать что худая. Такая же худая, как и у всех прочих.Листровой ощущал полную безнадежность. Интуиция и опыт вопили хором: «глухарь», «глухарь»! То есть засудить Симагина за девочку Кирочку, конечно, можно. Можно. А гражданин властитель дум? Писателя-то на кого повесить?Ёхана-бабай, а ведь еще июльские изнасилования ведено сюда же сплюсовать… Да. Будет мне благодарность за быстрое раскрытие очевидного преступления, вот чует мое сердце; такая будет благодарность… во все дырки.На столе его уже дожидалось заключение медэкспертизы, а поверх — размашистая записка: «Вождь телефон оборвал. Звони ему немедленно!» И Листровой, стараясь не глядеть в заключение, чтобы не отвлекаться от разговора с начальством, позвонил немедленно.У Вождя даже голос в трубке был потным от нервного перенапряжения. Объявился папа жертвы. Все уже на ушах. А мама жертвы — по-прежнему то ли в истерике, то ли в обмороке. Что только усугубляет папину жажду справедливости: Возмездия, справедливого возмездия к завтраку! И согласись, папу можно понять. Плюнь пока на писателя, понял, Пал Дементьич? Потом разберемся, если руки дойдут… задним числом. Сейчас надо немедленно выходить на процесс по дочке, и чтобы вышка извращенцу была обеспечена с полной гарантией. Понял? Немедленно! И хрен с ними с июльскими, в этой ситуации уже не до них. Желательно, конечно, но… Как дело-то движется?Испытывая неколебимую уверенность в том, что извращенец — это он сам и что Симагину вышку с полной гарантией он то ли обеспечит, то ли нет, это еще бабушка надвое сказала, а вот себе — обеспечит непременно первым же словом, Листровой невозмутимо ответил:— Да не все так просто оказалось. Выявились кое-какие нестыковки, так что придется повозиться.Полковник некоторое время обалдело молчал и только сопел. Потом спросил проникновенно:— Паша, ты что? С ума сошел?А потом он орал. На протяжении ора Листровой смог лишь однажды вставить «Но…», дважды «Никак нет», пятижды «Так точно» и семижды — «Слушаюсь». После седьмого «Слушаюсь» Вождь удовлетворенно всхрапнул и швырнул трубку. Тогда Листровой вытер лоб ладонью и взялся за заключение.И вот тут духота насквозь простреливаемого солнцем кабинета окончательно стала такой густой и вязкой, что Листровому пришлось снять пиджак, расстегнуть, благо никто не видит, рубаху до пупа и кинуть под язык белое колесо валидола.Кранты, ребята.Все, абсолютно все телесные повреждения, каковые имеют место на преступнике, могли быть нанесены только при задержании. Только при задержании. Преступник оказал ожесточенное сопротивление, и поэтому на его теле имеют место многочисленные телесные повреждения. Такие, и вот этакие, и еще вот разэтакие. Мирно, покорно отворил дверь и начал оказывать ожесточенное сопротивление. Ни одно из обнаруженных телесных повреждений не может быть квалифицировано как нанесенное потерпевшей при сопротивлении насилию.Раз.Ну а два — это вообще туши свет. Можно ли предположить, что преступник, прежде чем приступить к своему ужасающему злодеянию, на глазах у ничего не подозревающей потерпевшей аккуратно разделся догола и отложил шмотки подальше? Можно ли предположить, что, унасекомив невинную девицу и заслышав, как ломятся в дверь бравые защитники правопорядка, преступник пошел в душ, тщательно помылся, насухо вытерся и аккуратно оделся, а уж потом пошел открывать дверь? А ничего иного и предполагать нельзя, потому как ни на верхней одежде, ни на исподнем, ни на собственной коже окаянного аспида нет ни малейших следов крови жертвы! Более того — и ни малейших следов семенной жидкости! Девочка Кирочка этой жидкостью наполнена буквально до ушей — а вот на мужике, который якобы девочку ею наполнял, ни малейших следов нету!И — последний аккорд. «Произвести сравнительный анализ спермы, обнаруженной на теле потерпевшей, и спермы подозреваемого на предмет ее отождествления не представилось возможным ввиду телесных повреждений, полученных подозреваемым».Тупо глядя в стену, Листровой закурил. На пенсию, пора на пенсию… Хватит. Это сумасшедший дом. Может, для кого-то это все просто: взглянет орлиным взглядом — и факты выстроятся в единый ряд, кончиком указывающий на суть дела. А я, ребята, пас.Ну, предположим, что не было там никакого изнасилования, а была, так сказать, дефлорация к обоюдному удовольствию. И не за минуту до прихода ребят, а за полчаса. И замечательный человек Симагин, оставив девочку лежать на полу в сладостной прострации и упиваться своим новообретенным женским счастьем — в каковом положении ее и нашли, действительно успел принять душ… Ага, ну да. И только заслышав звонок в дверь, зачем-то решил подружку зарезать и инсценировать изнасилование. Видимо, чтобы строгая мама ее не ругала за излишнюю уступчивость. Все, кранты. Ничего не понимаю. И писателя-то кто зарезал?!Относительно прежней симагинской работы покамест никакой информации ребята наскрести не успели, но это уже как-то и не взволновало Листрового. Ну что за разница, как называлась, скажем, тема его кандидатской и сколько раз он уклонялся от поездок на картошку? Ну, работал такой восемь лет назад, ну, пусть даже пять; ну, проявлял себя как способный работник и активный общественник… Провались пропадом.Все произошедшее вчера — физически невозможно! Только по отдельности. Но не разом, не вместе. Листровой надавил кнопку звонка. И, когда вошел дежурный, с каменным лицом процедил:— Давайте ко мне этого Симагина.Дежурный нерешительно потоптался, а потом, пряча глаза, пробормотал:— Да он, знаете…— Ничего! — заорал Листровой, в бешенстве приподнявшись со стула. — Доковыляет!!К тому моменту, как доставили подозреваемого, он выкурил еще пару папирос и немного успокоился. Перестал пытаться строить предположения, которые вывинчивались из извилин одно уродливее другого. Рефлекс, просто рефлекс — пытаться выстраивать факты в непротиворечивую картину. Но тут сей рефлекс мог довести до психушки. Ничего, успокаивал он себя, вот поговорю сейчас с этим уникумом — может, и прояснится что-то, А может, осенит.Ввели Симагина, и Листровой подумал: да. Основательно же он оказывал, так сказать, сопротивление. Почему-то стало тошно. Еще он подумал: на Зевеса, которого дожидается женщина Ася, этот шибздик никак не тянет. Хотя кто их разберет, этих малахольных баб с идеалами… И еще он понял сразу, что имел в виду вахтер, когда сказал, что у него — глаза. Да, это трудно описать словами, особенно если словарный запас — вохровский; надо быть поэтом, что ли… Глаз-то почти не видать, все заплыло раздутым лиловым, а — глаза.Убивайте меня, кроите на ветчину — не насиловал он и не резал никого. На пенсию меня, ради Христа.До пенсии еще трубить и трубить…Деньги-то где брать, если в отставку?Опять домой не приду вовремя.— Присаживайтесь, Андрей Андреевич, — напряженно и негромко сказал Листровой.Широко расставляя ноги, будто в промежности у него болталось нечто размерами по крайней мере с чайник, подозреваемый подошел к стулу и осторожно, затрудненно сел напротив Листрового.— Хотите закурить?Симагин молчал.Значит, в молчанку играть собрался. Ну-ну…— Я разговаривал с вашей подругой час назад. Она сказала, вы ей звонили ночью.Симагин разлепил бурые ошметки губ. Корка на нижней губе сразу треснула, проступила кровь.— Раз вы так говорите, значит, так и было, — не очень внятно, но, по крайней мере, явно стараясь, чтобы получилось внятно, произнес он.Что-то этот ответ смутно напомнил Листровому. Он даже головой затряс — но не вытряс ничего, кроме дополнительного раздражения. Слишком глубоко утонуло то, что он тщился вспомнить, под ссохшейся слоенкой обыденных, деловитых, суетливых мыслей и впечатлений. Из институтского курса, нет? Какой-то знаменитый судебный прецедент… Вроде вот так же вот кто-то кого-то допрашивает, а тот тоже — либо молчит в тряпочку, либо: как ты сам сказал, так и есть… Нет, не вспомнить. Черт с ним.— Откуда вы ей звонили, в таком случае?Молчание.— Не могли бы вы рассказать, что произошло вчера вечером на квартире, где вы были задержаны?Подозреваемый молчал и смотрел щелками глаз Листровому прямо в глаза. Листровой попытался выдержать взгляд, но не смог.— Так, — сказал он, старательно суровея голосом. — Когда вы в последний раз видели Валерия Вербицкого?Симагин молчал.Листровой вскинул глаза и тут же опустил, снова напоровшись на взгляд Симагина.— Послушайте, — сдерживаясь, заговорил Листровой. — Я не уверен в вашей виновности, несмотря на очевидность многих улик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52