да что же это творится, люди? да как же мы дошли до жизни такой? да не могу я этого больше! — а он сидел себе в своей ароматизированной клети и негромко, но жестко, с ясными глазами и очень серьезным видом вопрошал: «Вы уверены, что ваши чувства к сестре вашей матушки столь глубоки, что вы действительно сумеете облегчить ей ее последние часы в сем мире?» — если отрешиться от всего этого, то интервьюер был образцом предупредительности и даже сочувствия.
Но Лёка отрешиться не мог — и потому, верно, ему постоянно мерещилось некое запредельное самодовольство в каждой гримасе и каждой реплике чиновника. Вот, мол, я приехал сюда из своего таунхауса на своем «вольво», чтобы заниматься крайне важным делом: в целях, как сказано в законе, принятия превентивных мер борьбы с русским экстремизмом, а также прочей неостановимо растущей преступностью — лезть к тебе в душу и решать твою судьбу. Зачем мне быть невежливым с тобой? Неопрятным и тупым? Это все грубые, первобытные формы самоутверждения — а я интеллигентный человек. Я могу просто-напросто вежливейшим образом отказать тебе — и потом останусь веселиться дальше, а ты отвалишь весь в дерьме, и я даже скажу тебе на прощание: мне очень жаль.
— Да, я все понимаю, — скорбно поджимая губы, покивал чиновник где-то на двенадцатой минуте интервью. — Конечно. Случай бесспорный, у меня нет ни малейшего повода отказывать вам, И вашему несовершеннолетнему сынишке, несомненно, тоже. Это очень мило, что мальчик сам изъявил желание проводить свою двоюродную бабушку в последний путь. Вы хорошо его воспитали. Что же касается… — Он глянул в написанную Лёкой заявку. — Э-э… Обиванкина. Вы коротко с ним знакомы?
— Нет, — честно ответил Лёка. — Совсем даже нет.
— Однако вы все же сочли целесообразным найти его, получив телеграмму?
— Да. Я от тети Люси знал, что у нее в Питере есть давний друг Обиванкин, она о нем изредка рассказывала.
Поди проверь сейчас, рассказывала мне тетя Люся или нет.
— Но о близких их отношениях вы до сего дня не догадывались?
— Нет, конечно.
— Какое впечатление он на вас произвел?
— Да честно говоря, никакого. Опрятный старик, речь культурная… По первому впечатлению — ничего худого не скажу.
Чиновник покивал с пониманием.
— Мне нужно с ним поговорить самому. Он здесь?
— Естественно. Мы вместе пришли. Он прямо за мной в очереди.
— Тогда пригласите его, будьте добры. Тут надо разобраться и подумать.
Лёка, кивнув, повернулся и, упершись обеими руками, навалившись, отворил тяжелую звукоизолирующую дверь. Вывалился в духоту приемной. На него уставились десятки глаз, тщась, как прекрасно понимал Лёка, в очередной раз угадать: разрешили? отказали? какое у господина начальника настроение? Эти взгляды вскидывались на каждого, кто выходил из опросной.
Один из этих взглядов был — взгляд Обиванкина.
Лёка, придержав дверь, чтоб не затворилась от собственной тяжести, чуть кивнул старику и едва слышно процедил сквозь зубы:
— Загрунтовал я его нормально. Вперед.
Лауреат Ленинской премии, бывший знаменитый ракетчик или что-то вроде того, взволнованно, точно студент на экзамене, пригладил седые волосы и шагнул в опросную.
Он вышел через десять минут. Лёка был уверен, что за эти десять минут он, Небошлепов, должен был бы тоже поседеть — так тянулось время. Но в приемной не было зеркала проверить.
Лоб Обиванкина был влажным от пота, и нос — влажным.
— Вроде нормально… — выдохнул он. — Идите, зовет.
Лёка снова погрузился в полусумрак опросной.
— Да, я удовлетворяю все ваши просьбы. Любовь — святое чувство, она заслуживает уважения. Особенно та, которую люди пронесли через всю жизнь…
По Лёкиной спине текло.
Чувствительный микрофон донес до Лёки жужжание принтера. Заполненная подорожная и три ближние визы, подрагивая, словно живые, шустро отрастали из него одна за другой.
— По этим документам вы, уважаемый господин Небошлепов, в любой кассе города или области приобретете билеты на сегодняшний день до Твери — и обратно от Твери до…
Пол качнулся под Лёкой.
— Как до Твери?
Чиновник не слышал. Или не слушал.
— …Петербурга на означенный в подорожной согласно вашей заявке день возвращения. По ним же в Твери вы сможете приобрести билеты на пригородный электропоезд до Клина и соответственно обратно — от Клина до Твери. Автобусные билеты от Клина до вашей деревеньки мы не бронируем, это местное сообщение, разбирайтесь сами. По квитанции с гербом Евросоюза — вот она, сейчас я ее передам — на втором этаже вы оплатите стоимость визы, без документа о внесении сбора виза недействительна. Желаю вам приятной поездки. — Чиновник ляпнул стандартную концовку и лишь с секундным запозданием сообразил, что фраза не из того сценария. Не меняя тона, без зазрения совести добавил: — Примите мои соболезнования.
Документы вылезли к Лёке из щели под стеклянной перегородкой.
— Только до Твери?!
— Ну конечно, — улыбнулся за толстым стеклом чиновник. — С приближением летнего сезона мы пустили дополнительный пассажирский поезд, который делает остановки во всех значимых промежуточных пунктах, и разгрузили экспрессы. Уменьшается скученность, увеличивается безопасность как резидентов столиц, так и пассажиров… Вы чем-то недовольны?
Лёка взял себя в руки.
— Благодарю вас, — чуть хрипло сказал он. — Вы очень любезны.
— Это моя работа, — скромно ответил чиновник. Лёка во второй раз вышел наружу. Снова взгляды — и среди них один.
— Ну что? — свистяще выдохнул Обиванкин. Лёка молча взял его за локоть и поволок прочь из приемной. Они протолкались к двери, потом протолкались по лестнице вниз и, оба мокрые, как из горячего душа, с трудом переводя дыхание, вывалились во двор.
— Что такое? Что? — бормотал Обиванкин. Лёка молчал и упрямо волок его, точно муравей — сосновую иголку.
Когда они оказались достаточно далеко от хвоста очереди, так что их уж никак и никто не мог услышать, Лёка, по-прежнему стискивая локоть Обиванкина, остановился, развернул ученого к себе лицом и сказал:
— Стало быть, такой расклад. Культура обслуживания на транспорте повысилась. Билеты у нас на сопряженные поезда, пассажирский до Твери и затем на электричку до Клина. И обратно, естественно, тоже от Клина на Тверь и затем из Твери на Питер. Нет Москвы.
Хорошо, что Лёка не выпустил локоть старика. Тот пошатнулся и схватился за сердце. Мог бы и упасть.
— Спокойно! — вполголоса прикрикнул Лёка.
— Как спокойно? Как спокойно?! Вам хорошо говорить…
— Да, мне очень хорошо говорить. — Мысли у Лёки в голове скакали, будто взлетающие над водой мальки, за которыми в невидимой глазу опасной глубине охотится щука. Сверкнут серебряными капельками вразнобой — и опять пропадают, ни единого толком не разглядишь. — Обратного хода уже не может быть, мы должны ехать. Если начнем отказываться, привередничать, они заинтересуются нами уже плотней, и все всплывет. Ничего. Ничего, Иван Яковлевич, прорвемся. Клин очень близко от Москвы, и, главное, граница уже позади окажется. Завтра мы будем там, а обратно в воскресенье. Я не знаю, какие дела у вас в Москве, долгие ли, короткие… Но, честное слово, за это время из Клина туда пешком можно сходить. На перекладных… леваками…
— То есть мы все-таки едем?
— А вы как думали? Визы на руках!
С минуту они молчали.
— Доберетесь, — тихо, убежденно проговорил Лёка. — От Клина — доберетесь. В воскресенье мы будем вас ждать. Только… — Он перевел дыхание. — Только не попадитесь там. Без визы в столице… Начнут разматывать — всплывет подлог.
Опять помолчали. У Обиванкина вдруг задрожали губы. Он долго смотрел Лёке в лицо — будто они минуту назад встретились и он видел журналиста впервые.
— Алексей Анатольевич… — пробормотал он, насмотревшись. — Голубчик… Вы же собой рискуете. Почему вы так помогаете мне?
Потому что я прав, подумал Лёка.
Потому что я хочу хоть что-то в жизни довести до конца. Потому что я начал и уже не могу отступиться. Потому что вы мне симпатичны, Обиванкин. Потому что вы так же несчастны в этом мире, как и я. Потому что у меня рабья кровь.
Вслух он сказал:
— Я очень уважаю лауреатов Ленинских премий. Буквально благоговею.
У Обиванкина чуть приоткрылся рот. А потом он рассмеялся — отрывисто, трескуче и совсем не весело.
— Все, — сказал Лёка. — Я вас поставил в известность. Вы не отказываетесь ехать при таком раскладе?
— Безусловно, нет… Безусловно — нет!
— Тогда пошли платить.
Лэй, перекинув суму через плечо, шумно скатывался по лестнице — возбужденный, окрыленный, предвкушающий дальнее путешествие и бесшабашную дорожную свободу. Лёка тоже шагнул было через порог, но Маша коротко, тут же отдернувшись, коснулась кончиками пальцев его спины — и он обернулся.
— Я вчера сказала грубость, — с трудом выговорила она. — Прости. Я не хотела тебя обидеть.
Лёка ободряюще улыбнулся ей.
— Совсем даже не грубость, — сказал он. — Просто правду.
Помолчали. Он смотрел ей в лицо; она смотрела в сторону. Так часто бывало и прежде: он искал ее глаза, она их прятала.
— У меня такое чувство почему-то… Будто я тебя уже никогда больше не увижу, — сказала она. — Вообще.
— А у меня такое чувство, — мягко сказал он, — что ты после этой поездки будешь мной гордиться.
Она, чуть склонив голову набок, тронула ладонью волосы над левым ухом.
— Одно не исключает другого, — сказала она.
— Не беспокойся за Леньку, — сказал он. — С ним все будет в порядке, обещаю. Я его привезу, выгружу перед домом и сам уже не стану подниматься.
— Вот спасибо, — сказала она. — Утешил.
Тогда он мимолетно, чтоб она, даже если захочет, не успела отстраниться, обнял ее за плечи; чуть притянул к себе — и сразу выпустил. Она покорно качнулась к нему, потом от него. Он повернулся и молча вышел из дома.
Бо москош — чужi люди, роблять лихо з вами
Общественный центр споспешествования располагался в самом центре Петербурга, на Невском — на третьем этаже крупнокаменного, похожего на мощный форт кубического здания, по привычке до сих пор в просторечии называемого «Аэрофлотом». Собственно, на первом этаже и впрямь иногда еще продавали авиабилеты, но, поскольку расстояния, на которые имеет смысл летать самолетами, теперь непременно уводили в какое-нибудь зарубежье, народу у касс было раз-два и обчелся. На днях вот ко входу, двигаясь мягко и плавно, будто на воздушной подушке, подрулил, на радость зевакам, длинный белый лимузин, похожий на редкостную, наверняка в Красную Книгу занесенную (не вздумайте ее тревожить! находится под защитой государства, и не одного!) экзотическую зверюгу; из лимузина выскочил торопливый человечек, скрылся в кассовом зале, через пять минут вернулся и нырнул обратно в загадочные, что твоя пещера Али-Бабы, недра, немедленно поплывшие дальше. Как раз накануне по всем СМИ прошло сообщение о новой победе демократии — установлении прямого авиасообщения Петербурга с Нассау, столицей Багамского рая, и в собравшейся небольшой толпе немедленно было высказано предположение: «Абрамчуку билеты на Багамы из мэрии покупать приехали!» «Почему обязательно Абрамчуку?» — засомневались иные. «Так выборы ж на носу! Надо ведь намекнуть человеку, за кого голосовать!»
Ведшая наверх, на административные этажи лестница никак не связана была с распространением в народе авиабилетов и ни малейшей помпы на ней не наблюдалось — узкая, довольно крутая, она четкими углами изламывалась вокруг старомодного тихоходного лифта. Спокон веку здесь были какие-то конторы; так и теперь осталось. И незачем этим конторам роскошь, не в роскошь тут играют.
Гнат Соляк проворно, точно молодой, взбежал к запертой двери без опознавательных знаков, хлопнул по кнопке звонка. Через мгновение в ребристых щелочках интеркома раздалось шипение и голос:
— Вы куда?
— К господину Вэйдеру, — ответил Гнат.
— Вам назначено?
— Так точно. Вызов на десять ноль-ноль.
Последовала мирно шуршащая пауза. Гнат знал, что сейчас его лицо с трех сторон обследуют сканеры. Да пожалуйста, думал он. Обследуйте, резвитесь. Кожний дроче як вин хоче.
Дверь щелкнула и открыла одну створку.
— Пожалуйста, — с некоторым запозданием произнес голос из интеркома, и шуршание угасло.
В приемную Гнат вошел за три минуты до назначенного времени.
Дежурный офицер в штатском — впрочем, тут все всегда были в штатском, — даже голову не поднял при появлении Гната, так и сидел, уткнувшись в свой монитор. Наверное, в «минера» играет, выше ему по его интеллекту не подняться, подумал Гнат. Но все равно — признак был недобрый, очень недобрый.
— Привет, — сказал Гнат.
Нулевой эффект. Тогда Гнат подошел к столу дежурного вплотную, оперся кулаками о его стол и гаркнул:
— Здравия желаю, товарищ либерейтор!
Офицер лишь поморщился. Крепкие у байстрюка нервы.
— Не паясничайте, Соляк, — сказал он с отчетливым акцентом.
— И не думал даже, — ответил он. — Просто я только что с фронта и очень рад как мирной жизни в целом, так и тому, что вижу вас в добром здравии, сэр.
— Я вам не сэр, — терпеливо проговорил дежурный. — И не товарищ. Я секретарь господина Вэйдера господин Дроед. Будем знакомы?
— Будем, — ответил Гнат.
— И простимся с миром, — подытожил дежурный.
— Даже так? — чуть поднял брови Гнат.
— А вы как думали? — Дежурный наконец оторвался от монитора и посмотрел Гнату в глаза. Насмешливо. Даже с неким торжеством. — Все игрушки? Кончились игрушки, Соляк.
Худо, подумал Гнат. Если эта вошь со мной так разговаривает — все. Подлежит списанию…
Вернее, подлежу.
Он прекрасно знал, что они его не любили. Слишком независимо он себя вел. Будто равный с равными.
Опять карачун моей самостийности, подумал Гнат.
Из-под потолка музыкально блямкнул сигнал в две ноты. Хрустальное «блям», и потом пониже тоном, малость уже по-чугунному — «блям».
— Заходите, — сказал господин Дроед и вновь уткнулся в монитор.
Было ровно десять.
Этих тоже ненавижу, думал Гнат, входя в кабинет вербовщика.
Как он радовался, когда в Севастополе спускали осточертевший русский триколор!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29