- Это, однако же, не помешало Корнелиусу бросить его на верную смерть, а самому вернуться целым и невредимым, чтобы ухаживать за тобой!..
- Что же ему было делать? - возразила Жюльета, принимаясь плакать навзрыд. - Я знаю, что Армстронг питал ко мне нежное чувство. Но Корнелиус тоже влюблен в меня... и я не знаю, почему ты так резко о нем отзываешься. Да, наконец, чем он виноват, что остался в живых?
И мисс Брэнтон продолжала плакать, качаясь в своем кресле.
Нетти встала. Молния сверкнула в ее глазах.
- Короче говоря, Армстронга нет, и вы не прочь выйти теперь замуж за Ван Дика.
- Как можешь ты, Нетти, так говорить! Ведь бедный Франк еще даже не похоронен! Ты - дитя и ничего в этом не понимаешь... видно, что ты не любила... иначе твое сердце тебе многое бы разъяснило...
- Что ж, это правда... Я не более как дитя... и, по-твоему, ничего не понимаю в любовных страданиях... Ты права. А все-таки я была другом Армстронга и я не могу забыть, что однажды он дал мне... и это единственная вещь, которую я получила от него...
Нетти произнесла последние слова вполголоса, как бы разговаривая сама с собой. Затем она смолкла и погрузилась в грустные раздумья...
Кузина ее молча плакала, раскачиваясь в кресле.
- Меня всего более возмущает, что ты готова так скоро отречься от всякого воспоминания о доблестном льве и привязаться к трусливому оленю. Послушай, Жюльета, обещай мне не выходить замуж за Корнелиуса по крайней мере до тех пор, пока смерть Армстронга не будет удостоверена. Подожди хоть один год, ну, хотя бы полгода в память о нем.
- Как бы не так! Это чтобы сказали, что я ношу по нему траур, - сказала Жюльета, уже забыв и о платке и о слезах. - Милая Нетти, это невозможно, и если отец потребует, я должна буду послушаться, несмотря на всю мою печаль...
Милое личико Нетти при этих словах еще более побледнело.
- Ну, в таком случае я тебе должна открыть секрет... Когда господин Армстронг уезжал в поход, он оставил мне письмо. Хочешь узнать, что он говорит в этом письме?..
- Письмо!.. От Франка! К тебе? Как он смел!..
- О, не будь, пожалуйста, ревнива, - возразила со слабой улыбкой Нетти. Бог свидетель, что Франк был более привязан к тебе, чем ты к его памяти. Письмо адресовано мне, но оно, без сомнения, обращено к тебе. Хочешь, я тебе его прочту? Распечатывать?
- Увы, делать нечего! - отвечала Жюльета, снова закрывая платком глаза. Это новый удар моему сердцу... Но я должна принести себя в жертву. Нетти, не обращай внимания на меня и на мое горе.
Нетти взглянула на нее с полным участием; ей стало совестно за сделанные кузине упреки, и она сказала:
- Полно, Жюльета, не плачь, быть может, лучше не читать письма? Я сберегу его у себя, если ты позволишь... Однако должна же я узнать его последнюю волю, чтобы исполнить ее. Как бы он огорчился, если бы узнал, что я хочу уклониться от этого тяжелого долга. Как подумаю, что теперь труп его, может быть, валяется где-нибудь в степи... он, может быть, оттуда смотрит на нас и в эту самую минуту...
Жюльета вздрогнула и оглянулась кругом.
- Ты меня приводишь в ужас, - сказала она. - Распечатывай же письмо, читай, наконец! Ты ведь видишь, я страдаю. Зачем же ты томишь и мучишь меня...
Нетти более не колебалась. Вынув из-за корсета сложенный конверт, она прочитала две строки, написанные на конверте: "Открыть только в том случае, если я буду убит или взят в плен индейцами. Нетти Дашвуд, самому лучшему и вернейшему другу моему".
- Вы слышите, он называет меня лучшим и вернейшим другом. Да благословит его Бог! Бедный юноша!
И Нетти, устремив взор к небу, осталась на минуту безмолвною.
- Прошу тебя, не заставляй меня ждать! - вскричала нетерпеливо Жюльета. Ты, право, не ставишь ни во что мое горе.
Нетти поспешно распечатала конверт и вынула письмо; оттуда выпал локон волос...
- О, это мне, Жюльета! Ты ведь не станешь оспаривать этого, не так ли? Это он посылает, чтобы показать, что не забывал и меня в то время, как писал...
Тут Жюльета перестала плакать.
- На твоем месте я прежде всего прочитала бы письмо, - заметила она сухо. - Иначе как узнать, кому предназначается этот локон?
- Как бы то ни было... ты мне их оставишь?.. Ведь у меня от него ничего нет...
- Да читай же, наконец, письмо или давай мне, я прочитаю!
Тут уж Нетти не заставила себя более просить.
"Форт Лукут, 13 сентября.
Я отправляюсь в опасную экспедицию, откуда поклялся вернуться не иначе как с тем, чтобы о моих похождениях было сказано в приказе по армии. Если бы я мог предположить, что кто-нибудь прочтет это при моей жизни, я бы не стал этого писать. Вы знаете, как я чужд всякого хвастовства. Но вы также знаете, зачем я так стремлюсь отличиться: излишне вам и говорить, добрая и дорогая Нетти, что это в надежде, быть может безумной, приблизиться, благодаря славе, к вашей кузине Жюльете, светозарной звезде моей жизни...
(Улыбка тщеславия заиграла тут на розовых губках Жюльеты).
Я решился пробраться в лагерь индейцев. И если я оттуда вырвусь, то, конечно, со славой. Если же в течение месяца я не вернусь, это будет значить, что мы уже более не увидимся. Ван Дик - добрый малый, но я не думаю, чтобы он рискнул идти со мной; да я и не позволю себе осуждать его за это. Если бы я был богат, как он, и был бы кузеном Жюльеты Брэнтон, - не знаю, дорогая Нетти, долго ли бы армия имела удовольствие считать меня в своих списках. Но я должен составить себе имя, а дорога, ведущая к этому, полна опасностей. Никакой риск мне не страшен, когда впереди такая награда! Я верю в свою судьбу, и я достигну своего или сложу голову.
Я вам пишу это, Нетти Дашвуд, полагаясь на вашу честность и верность вашей дружбы. Когда меня уже не будет, скажите Жюльете, как сильно я ее любил. Она так прекрасна и блестяща, что в окружавшей ее толпе поклонников, может быть, и не заметила меня, самого робкого. Но вы, маленький друг мой, вы знаете все; вы знаете, что я стал сам не свой с того знаменитого бала, вы помните - того бала, когда вы, подражая большим, просили у меня, и я дал вам пуговицу с мундира. Милая Нетти, тогда вы были еще ребенком, но я и теперь с удовольствием вспоминаю ваше обращение со мной. Отчего вы не мальчик! Как жаль: мы были бы с вами неразлучны.
(Эта часть письма, надо сознаться, очень мало понравилась Жюльете. Она даже бросала какие-то особенно недружелюбные взгляды на кузину во время этого чтения).
Но к чему я заговорил о прошлом, когда должен думать теперь только о приведении своих дел в порядок перед смертью! Я оставил свое завещание капитану Сент-Ору, который взялся исполнить мою последнюю волю. Мою шпагу я прошу отослать моей матери, некоторые мелочи - моим родным. Вам, дорогая Нетти, я доверяю исполнить самое дорогое и священное для меня поручение... В письме вы найдете локон волос... Возьмите на себя труд передать его Жюльете. Скажите ей, что моя последняя мысль принадлежала ей, и последнее мое слово было ее имя. Еще скажите ей, прочитав это письмо, что более никогда... никогда она не услышит имени
Франка Армстронга".
Упавшим голосом окончила Нетти чтение письма, замолкла и неподвижно уставилась на клочок голубого неба, видневшегося в окно, а слезы невольно струились по бледному лицу; но видно было, что к ее горю примешивалась какая-то отрадная мысль, так как что-то похожее на улыбку виднелось на ее губах.
Вдруг раздраженный голос кузины привел ее в сознание.
- Что же ты не отдаешь мне его локона? Ведь тебя поручили передать локон мне, а ты, кажется, не прочь его присвоить?
Нетти встала вся бледная и выпрямилась.
Жюльета сделала то же, и обе девушки очутились одна против другой, как бы меряя друг друга взглядом.
- Ну что же, отдашь ты мне локон? Ты ведь знаешь, что это подарено мне, а не тебе, потому что ты для него была ничто?
- Ничто! И ты решаешься говорить, что я была для него ничто? Разве не на меня он возложил самое важное поручение? Он хотел именно меня и никого другого иметь посредником между ним и тобой. А такое доверие не безделица, Жюльета, и ты это понимаешь и сознаешь, иначе ты не была бы так раздражена. Франк, когда писал эти строки, мне верил более, чем тебе.
Вместо ответа Жюльета, взбешенная, протянула было уже руку, схватила драгоценный сувенир, и вдруг, к ее удивлению и ужасу, Нетти как подкошенная упала без чувств к ее ногам.
Мисс Брэнтон бросилась к двери и стала звать на помощь.
Комендант, его жена, весь дом - поспешили на эти крики. Послали тотчас за доктором Слокумом.
Когда он, после долгого осмотра больной, поднял голову, лицо его было крайне озабочено.
- Тут нужен отдых, тишина, полное спокойствие, темнота... - сказал он вполголоса. - Напряжение нервов в высшей степени... Я сильно опасаюсь воспаления мозга, - добавил он, наклоняясь к уху коменданта.
- Вот беда! - невольно воскликнул тот. - Завтра чуть свет мы выступаем в поход, а судью Брэнтона вызывают на запад...
- Скажите, что же, бедное дитя серьезно и опасно больна? - спросила госпожа Сент-Ор.
- Боюсь, что да, - ответил доктор. - А между тем ей необходимы абсолютный отдых и покой. Отпустить в дорогу в подобном состоянии - значит убить ее.
- В таком случае, она останется здесь, вот и все, - сказала миссис Сент-Ор решительным тоном. - Я буду ходить за ней как за своей дочерью.
Комендант бросил на жену беспокойный взгляд.
- Друг мой, - сказала она, - не беспокойся обо мне. Ты знаешь, как я бываю одинока, когда вы все уходите в экспедицию. Дитя это послано небом, чтобы меня развлечь, быть моей подругой в одиночестве; надеюсь, что ее болезнь, как она ни серьезна, не так опасна, и что мои попечения помогут ей. Решено, иди-ка лучше к господину Брэнтону и убеди его ехать по своим делам, а больную оставить на моем попечении.
- Если так, - сказал доктор, заметно ободренный, - я за нее отвечаю. С такой сиделкой, как миссис Сент-Ор, мы отлично обойдемся и без господина судьи и без ее королевского высочества девицы, его дочери...
На следующее утро, когда трубачи играли зорю, судья, немного озабоченный, и Жюльета, немного сконфуженная тем, что покидает Нетти, которая в таких обстоятельствах наверное не покинула бы ее, уселись в поданный шарабан, который и умчал их на ближайшую станцию железной дороги. В это время миссис Сент-Ор расположилась у изголовья маленькой страдалицы.
Глава 12
ЗОЛОТОЙ БРАСЛЕТ, ВОЖДЬ ИНДЕЙЦЕВ
Местность, где речка Желтый Камень под острым углом впадает в реку Твин, представляет широкую и богатую долину, расположенную между высокими берегами соединившихся рек.
На вершине крутого берега, образующего северную границу долины, стоит человек высокого роста, одетый в богатый индейский национальный костюм, и любуется прелестной картиной. Богатство наряда говорит о знатном происхождении индейца.
Головной военный убор его украшен длинными орлиными перьями; к волосам привешен конский хвост, развевающийся по ветру; одеяло, накинутое на плечи, вышито золотым галуном; мокасины застегнуты драгоценными пуговицами; обнаженные руки покрыты множеством серебряных браслетов, и между ними блестит и сверкает великолепный золотой браслет с крупными бриллиантами.
Все в этом человеке указывает на индейское происхождение: орлиный нос, выдающиеся скулы, проницательные глаза, бронзовый оттенок кожи, спокойная твердость в лице и почти кошачья гибкость всех его движений, невольно напоминающих тигра.
А между тем его фигура не лишена изящества; красота движений и отсутствие ярких цветов, даже в индейском костюме, показывали, что человек этот не чужд образованности.
Подле него стоял человек в обыкновенном костюме жителя Канады, французского уроженца, занимающегося торговлей у Гудзонова залива по реке Орегон; на нем был длинный шерстяной плащ с капюшоном.
Но лицо, скрывавшееся под этим капюшоном, не имело в себе ничего французского; это был не кто иной как горец Эван Рой. А вождь в индейском костюме был Мак Дайармид, человек смешанной крови, бывший кадет Вест-Пойнтской академии.
Взоры обоих были устремлены на реку, которая на протяжении тридцати миль извивалась по открытой местности между изумрудными лугами и темными береговыми соснами.
Спокойное великолепие и роскошь этого вида наводили на мысль о мире и безмятежном счастии. Со всех сторон паслись стада буйволов, не стесняясь соседством человека, как будто бы они были все ручные. На расстоянии не более двух миль от стада растянулся огромный стан индейцев, расставивших в каком-то поэтическом беспорядке свои шалаши, вокруг которых бродили лошади.
Как вид окружающей природы, так и вид этого лагеря представлял картину глубокого мира. Изредка показывалась человеческая фигура, переходившая от одного шалаша к другому, да виднелись дети, резвившиеся на солнце.
- Ведь это просто глазам праздник, такое зрелище! - воскликнул Эван Рой под влиянием охватившего его впечатления. - А еще бы лучше было, если бы у этих бедняков были настоящие жилища и домашний скот для существования зимой.
- Какое благо дала им цивилизация, чтобы они приняли ее законы? - спросил молодой вождь, возвращаясь к своим привычным размышлениям. - Тебе хотелось бы, чтобы у них были дома и стада. Ну, а надолго ли янки оставили бы все это в их владении? Нет, уж лучше им оставаться в бродячей бедности - это их последняя защита.
- Да, это хорошо в теплое время года. А что будет с ними, когда наступит зима? Если бы они могли, как степные звери, менять убежище со сменой времени года!
- А почему они не могут этого сделать? - спросил с гневом молодой человек. - Бывало, они так и делали: каждый год с наступлением холодов уходили к озерам до устья Симморона. Никто им в этом не мешал. Они жили свободно, как жили их отцы, дрались храбро, когда это требовалось, и были счастливы. Нужно же было прийти белым для того, чтобы вытеснить индейцев, украсть у них их родовую собственность. Да, да, Эван Рой, украсть! О, я не стану выбирать выражения. Отец мой, не правда ли, думал, что он поступил хорошо, дав моей матери титул и права белой женщины. Он мечтал спасти нас от жизни дикарей, воспитывая в городе. Что принесло нам это воспитание? Какое благо?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21