Сев на могучего коня современной французской техники, я пришпориваю его, и он с яростным ревом мчит меня в сторону Берна. Тихого, сонного Берна, жить в котором одно удовольствие… А быть может, и умереть. Как говаривал Бруннер: «Умереть в Берне!..» И все же у меня иной девиз: умереть всегда успеешь.— И долго еще ты будешь так вот нестись сломя голову? — спрашивает Борислав, который то дремлет рядом со мной, то болтает о том о сем.— Сломя голову не шибко понесешься, — отвечаю.— Лично я не прочь позавтракать. И выпить две-три чашки кофе.Похоже, я действительно увлекся, совсем как милая Розмари: чем сильней меня донимают всякие мысли, Тем крепче я нажимаю на газ. А ведь уже целый час, как мы в Австрии. И вообще нет оснований нестись сломя голову.Шоссе извивается среди роскошных альпийских пейзажей. Вот они наконец, эти роскошные пейзажи, знакомые нам по цветным открыткам. Высокие заснеженные пики, застывшие на фоне голубого неба. А под ними — плавные изгибы хребтов, поросших хвойными лесами. А еще ниже — изумрудные пастбища.Если же сделать еще один-единственный шаг, отделяющий великое от смешного, то мне придется добавить: а еще ниже средь этой необъятности, по узкой и серой полоске ползет черная машина — куда он так торопится, этот махонький жучок? — а в машине, покачиваясь, едут двое. Тот, что дремлет, — Борислав. А другой… Ну, так уж и быть — ваш покорный слуга Эмиль Боев.— Эмиль, — снова подает голос проснувшийся Борислав. — Если ты не остановишь машину у первого попавшегося заведения, может прохудиться радиатор.С худым радиатором в эту июньскую теплынь далеко не уедешь, к тому же скоро десять, а в такое время даже последние бездельники успели позавтракать, а о порядочных людях и говорить не приходится.Еще два изгиба шоссе, и перед нами возникает упомянутое заведение: кокетливый ресторанчик с террасой, примостившийся на взгорке, у самой дороги, текущей в темной зелени хвои.— Здесь тебе нравится? — спрашиваю, сбавляя скорость.— Не все ли равно, где завтракать! Отпуск нам здесь не проводить. Останавливайся, и дело с концом!Останавливаюсь. «Вольво» оставляю на обочине шоссе, так как не вижу другого места, куда бы можно было приткнуться, поднимаемся по лестнице на террасу и садимся за столик в тени сосен. Борислав заказывает завтрак, а я — газеты, и немного погодя каждого занимает свое: меня в основном пресса и кофе, а моего друга — сдоба и конфитюр.— Что там пишут о твоей истории? — спрашивает Борислав, продолжая жевать.— Чего только не пишут: «Лозанна: в подвале сводят счеты… тремя пулями убит метис, личность не установлена… рядом еще два трупа: Макс Бруннер и Отто Кениг… Владелицу виллы нашли в комнате связанной… Ведется следствие…»Откладываю в сторону утренние газеты, чтобы еще раз проверить качество австрийского кофе, сравнив его со швейцарским. Затем снова обращаюсь к прессе — этому могучему средству массовой информации.— Но это еще не все, — продолжаю информировать друга, вчитываясь в последнюю полосу газеты. — «Вооруженное нападение в Женеве: американский подданный Ральф Бэнтон ворвался, вероятно, с целью ограбления, в контору ювелира Тео Грабера» и так далее и тому подобное. «Грабер ранен двумя выстрелами… доставлен в больницу в тяжелом состоянии… Ральф Бэнтон задержан. Ведется следствие».— Ну как, достаточно? — спрашиваю у Борислава, имея в виду газетную хронику.— То есть как достаточно? Сейчас еще закажем, — отвечает он, занятый в основном завтраком.Не успела удалиться от нас русоволосая официантка в тирольском костюмчике, как со стороны лестницы доносится звонкий и приветливый голос:— О Пьер! Я не сомневалась, что вы здесь! Видела внизу вашу машину.— Я здесь и всегда к вашим услугам, дорогая, — галантно говорю в ответ, вставая, чтобы дать стул моей бывшей квартирантке и соблюсти полагающуюся церемонию — представить ее Бориславу.Гостья садится, а мой спутник подает знак, чтобы принесли еще один кофе, после чего Розмари получает наконец возможность излить чувства, накопившиеся в ее груди:— О Пьер! Что это был за кошмар! Они стреляли друг в друга, как дикие звери, в том подвале…— Дикие звери не стреляют, дорогая, — спешу ей заметить. — Они несколько сдержанней в этом отношении, чем люди. — И добавляю: — Я все же надеюсь, что вы предусмотрительно дождались, пока канонада закончится…— Естественно… Не стану же я соваться под пули. Но все было настолько ужасно!.. Эта кровь…— Да, — сочувственно вставляю я. — Без крови дело не обходится. Кровь и брильянты! Ну и как же все-таки кончилась эта история с брильянтами?— В мою пользу, естественно, — отвечает Розмари с достоинством. — Потом поясняет, уже поскромней: — Хотя и не совсем…— А именно?— Когда эти дикари наконец поубивали друг друга…Она замолкает, так как к столу приближается русоволосая австриячка с громадным подносом. Розмари явно не в силах продолжать свой рассказ, она, очевидно, изголодалась не меньше Борислава, и ей необходимо что-то пожевать и глотнуть кофе с молоком. Лишь после этого она снова обретает способность говорить:— Как только закончилась стрельба и рассеялся дым, я, конечно, кидаюсь вниз, чтобы поглядеть, что же произошло, и обнаруживаю это убежище. Флора настаивает, чтобы я немедленно выпустила их, и старательно мне объясняет, что и как нужно сделать, но я не с последним дождиком родилась на свет, как вы любите говорить, поэтому я велю сперва подать мне брильянты, а тогда уже поговорим об остальном. Она, естественно — вы же знаете мерзопакостный характер этой немки, — и слышать не желает о такой сделке и принимается нахальнейшим образом врать, будто там вообще не оказалось никаких брильянтов, она, видите ли, готова передать мне какой-то там чемоданчик с ценностями — больно мне нужен ее чемоданчик, стала бы я столько месяцев торчать в этом скучном Берне ради какого-то чемоданчика. Раз такое дело, я предъявляю ей ультиматум: или сию же минуту мне будут переданы все десять брильянтов, и ни одним меньше, или я жму до предела на рычажок — и вечная память! Ну и конечно, при всем ее мерзком характере она вынуждена уступить, а чтоб ей не морочил голову Бэнтон, мне пришлось передать ей пистолет — конечно, так, чтобы она в меня не пальнула. А сама сижу на корточках возле кранов и жду, пока появится коробочка, которая вам, наверно, хорошо знакома, — как две капли воды похожая на ту, вашу, с фальшивыми брильянтами. Я внимательно проверяю содержимое коробочки и убеждаюсь, что у меня в руках не подделка, а настоящие брильянты, и только после этого предпринимаю следующий шаг.— Плотно задвигаете стену…— Нет, Пьер! У меня мелькнула такая мысль, но вы же знаете меня, сентиментальную утку, да еще глупую фантазерку, — стоило мне вообразить, каково им будет, чтобы я тут же отказалась от своего намерения.— Естественно… — замечает Борислав после того, как ему удается окончательно утолить голод.— Естественно? — вскидывается Розмари и смотрит на него своими темными глазами. — Естественно, конечно. Однако, будь на моем месте эта Флора, можете не сомневаться, все бы сложилось немножко иначе и не так естественно.Она на время замолкает, чтобы допить кофе и закурить сигарету, которую ей галантно подносит Борислав. Я щелкаю зажигалкой, и Розмари продолжает:— Я, конечно, не стала сразу их выпускать. Сперва надо было разделаться с той паршивой лицемеркой, которая лежала связанной там, наверху. Я ее не застрелила, и тут вы тоже скажете «естественно», а между тем было бы вполне естественно застрелить ее, чтобы навеки заткнулась. Но я женщина слабая, Пьер. Настолько слабая, что мне никогда бы не добраться до этих брильянтов, если бы не вы, Лоран.— Я на благодарность не рассчитываю.— Вы ее не заслуживаете, милый! — сражает меня Розмари. — Эти брильянты вы с одинаковой щедростью сулили всем: и мне, и Флоре, и Бэнтону, и Виолете, кому угодно.— Что я могу поделать, такой у меня характер. Люблю доставлять радость людям. Страсть как люблю. Что же касается брильянтов — я имею в виду не пустые обещания, а именно брильянты, — то их я с самого начала предназначал вам… Во имя нашей общей слабости к импрессионистам… И нашей старой дружбы…— Я совсем не уверена, что это так, хотя мне хотелось бы в это верить, — выражает она некоторое сомнение. — Но вопреки всему я вам благодарна: обнаружили брильянты вы, и достались они мне… — После этих слов Розмари, вероятно, вспоминает что-то не очень приятное и, помолчав немного, делает небольшое уточнение: — Достались мне все, кроме двух.— Почему кроме двух?— А все из-за этой паршивки Виолеты! Будь это Флора, она бы, наверно, ничего ей не дала, но я со своей мягкотелостью все-таки подарила ей два…— Этим вы проявили великодушие не только к ней, но и к бедным детям, — вставляю я для ясности. — Почему к бедным детям? — удивляется Розмари.— Она доверительно сказала мне, что если получит брильянты, то непременно построит детский дом на берегу озера.— Детский дом? — презрительно смотрит на меня Розмари. — Никак не ожидала, что вы такой наивный при вашей мнительности. У этой хилой и подлой лесбийки есть другая голубая мечта. Это Эмма Фрай, ее приятельница по пансиону, вы, наверно, слышали про эти пансионы для молодых девиц, вернее сказать, для молодых лесбиек. Это Эмма Фрай, да будет вам известно, никакая не мечта, а всего лишь порочная до мозга костей кукла из Лозанны — я об этом узнала в ту ужасную ночь, когда мне пришлось тащиться за Виолетой до самой Лозанны и караулить ее в машине до утра, пока эти две мерзавки забавлялись в доме, а бедняга Пенеф, не подозревая о моем присутствии, тоже выслеживал ее в ста метрах от дома. Так что ей понадобились денежки не на детский дом, а на то, чтоб ублажать эту развратницу, с которой нашу целомудренную лесбийку еще со студенческих лет связывают брачные узы, а Эмма вертит ею как хочет, и, если бы Виолета действительно сумела прибрать к рукам брильянты, она наверняка положила бы их к ногам своей возлюбленной, конечно, не все сразу — она не настолько глупа, — а по частям, чтобы не порывать связь с этой извращенной куклой. — Розмари замолкает на минуту, как бы для того, чтобы преодолеть подступившее чувство отвращения. Потом продолжает: — И вопреки всему мне пришлось, как видите, подарить ей целых два брильянта, из-за которых я столько раз рисковала своей шкурой.— Подарила ей ее собственные брильянты, — уточняю я. — И разумеется, те, что поменьше.— А вы бы хотели, чтоб я ей отдала большие? И потом, с какой стати «собственные»? Брильянты краденые, и я ей со всей прямотой об этом заявила; а она в ответ: «Знаю, что краденые, но это мне не помешает выдать вас полиции», так что в конце концов пришлось швырнуть ей хоть что-нибудь, чтоб она заткнулась.— И вы ее развязали…— Я не настолько глупа. Сунула камни ей под матрац и пошла вниз освобождать тех. С пистолетом в руке, конечно. И хорошо, что у нас с Флорой были пистолеты, потому что Бэнтон до того осатанел, что готов был на все, но мы ему здорово вправили мозги, особенно Флора — я еще удивляюсь, как это она не продырявила башку этому американцу, — и мы отчалили вдвоем, я с брильянтами, а Флора с этими двумя чемоданчиками, которые, надо полагать, тоже кое-чего стоят.— И у нее так и не появилось соблазна разрядить в вас пистолет?— А зачем ей рисковать? Я ведь тоже могла это сделать. И потом, мне кажется, что она уже примирилась. Ее потрясла смерть Бруннера. Мы как-никак женщины, Пьер! Мы не такое зверье, как мужчины.— Знаю, знаю, — киваю я. — Вы так чувствительны, в вас столько нежности. Тайфуны с ласковыми именами.В сущности, в этой истории все они, и женщины и мужчины, оказались во власти одного и того же тайфуна — тайфуна алчности, он оторвал их от твердой почвы, заставил забыть обо всем остальном. Необузданная страсть к созвездию брильянтов первой величины ослепила их настолько, что для них больше не существовало ни былых связей, ни привязанностей. Что касается женщин, этих тайфунов с ласковыми именами, то, я не отрицаю, их шальные порывы в какой-то мере были мне на пользу. Может быть, благодаря тому, что я не женоненавистник.При этих мыслях я перевожу взгляд на Розмари и спрашиваю:— А как ваш Грабер? Вы навестили его в больнице?— Почему в больнице?— А где же еще? На кладбище ему пока рано. И чтобы дать ей понять, что к чему, предлагаю ей газету.— Ах, этот негодяй! — возмущается она, не дочитав до конца.— Кого из двух вы имеете в виду?— Бэнтона, конечно. Грабер, может быть, тоже не ангел, но никогда бы не выстрелил в живого человека.— А кто стреляет в мертвецов? В сущности, вы должны быть довольны. И благодарить Бэнтона.— Вы циник, Пьер. — Это я уже слышал от вас.— Довольна или недовольна, но, должна признаться, я испытываю чувство облегчения. Грабер никогда бы не простил мне…— А теперь куда? — спрашиваю.— Если вы хотите знать куда, поедемте со мной. Конечно, вы человек довольно скучный… Но где их взять, интересных? Хотя, я знаю, со мной вы не поедете. Так что незачем говорить вам «куда». Да и не все ли вам равно?— Все равно, — признаю. — Просто мне хотелось знать, как начнется наконец триумфальное восхождение к вершине счастья.— Счастья? Вы знаете, что я человек не претенциозный. Но и дожидаться старости в заботах о закладных на том чердаке у меня тоже нет никакого желания.Она и в самом деле мало похожа на человека, сияющего от счастья. Обычное дело: достигнутая мечта неожиданно утрачивает свой блеск, даже такая, брильянтовая. Наступают будни. И с течением времени становится все более реальным риск, что какой-нибудь мошенник не сегодня-завтра освободит тебя от бремени легко нажитого богатства.Взглянув на часы, Розмари объявляет, что ей пора. Мы встаем, чтобы проститься, и, подавая мне руку, моя бывшая квартирантка говорит:— Ну, Пьер… Мы, наверно, больше не увидимся…— Наверно… — машинально повторяю я за ней.— Поцелуйте же меня!Мне неудобно перед Бориславом и еще более неудобно стоять как истукан, после того как мы столько времени провели вместе в том зеленом холле, на той глухой вилле, в том бесславном квартале.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38