Брызнули искры, лейтенант пришел в сознание и бешено оглянулся па дверь— Ему показалось, что в дверь кто-то лезет, черный, толстый. Футы, черт! Он остервенело помял лицо ладонями, но как только лицо осталось в покое, сознание закатилось, и голова рухнула снова.
Телефонный звонок расколол ночь.
— Да… — осипшим со сна голосом отозвался лейтенант.
— Что «да», чем вы там занимаетесь? — спросила трубка,
— Двадцать два, двадцать три, лейтенант Петренко, слушаю вас, — поправился дежурный. Сон отлетел, голова прояснела.
— Ну, то-то, — смилостивилась трубка, — где у вас командир дивизии?
— На месте… то есть дома.
— А начштаба, начпо… эти тоже по домам?
— Так точно!
— А где экипаж Петрова?
— В море.
— Когда приходят?
— Через месяц, наверное,
— Так, ладно, подождем, а экипаж Жукова, я слышал, прибыл с контрольного выхода?
— Так точно!
— Замечаний нет?
— Никак нет!
— Когда они за угол?
— Точно неизвестно, но где-то четвертого.
— Боеготовность кораблей?
Лейтенант перечислил.
— А с кем я разговариваю? — наконец-то сообразил он.
— С резидентом японской разведки, — отчеканила трубка и заморзячила многоточием.
Все! Жизнь кончилась. Лопнула в барабанных перепонках. Вокруг плыла ослепительная тишина. Черные тиски сдавили бедную человеческую душу. Все! Продано! Он продал. Всех. Позор. Позор, вонючий, липкий, как лужа под себя.
Лейтенант рванул ворот, он тонул в испарине, китель противно лип к телу, руки дрожали, пальцы выплясывали. Лейтенант расстегнул кобуру, вытащил пистолет и, положив его на стол, ошалело уставился перед собой. Холодное дуло коснулось виска, подбородок затрясся. Сейчас, сейчас… В горле царапался колючий язык. Сейчас… Главное, с предохранителя… с предохранителя, главное… Он… сейчас… Он сделает… сможет…
Кто-то ворвался в рубку, схватил его за руку, за плечи и закричал. Он не слышал, не видел, не понимал. Наконец он узнал его. А-а, однокашник. Да, вместе учились.
Как сквозь пелену, до него донеслись крики:
— …Ты что? Это ж я был… это я был сверху… с верхней палубы… там есть телефон… ты что?
Лейтенант затрясся плечами, его колотило, било беззвучно.
Потом он плакал; мокрый, маленький, жалкий… Он все время тянул носом. Слезы оставляли грязные полосы…
Таяла ночь.
Равнодушный рассвет гнал в открытую дверь сырость.
Было серо и холодно, дышалось с трудом, и на дне каждого вдоха собиралась усталость.

ЛИЧНЫЙ ВРАГ ФЮРЕРА
«Горбатая» ["Горбатая" — ракетная подводная лодка] только что отстрелялась малышами и теперь всплыла, продув среднюю.
Малыши — это такие небольшие торпедки-шумелки. Подводная лодка в стрессовой ситуации выбрасывает их и, пока они гремят на всю Атлантику, тихо смывается. Так, во всяком случае, по теории.
После стрельбы нужно всплыть и найти этих малышей. Потеряв ход, они торчат из воды оранжевыми головами. Вылавливают их торпедоловы — специальные катера, сокращенно — те-элы.
— Начать поиск торпеды! — передали на те-элы приказ командующего. Его вывозили в море на «горбатой».
Лодка дала средний ход, и катера вслед за ней запрыгали по волнам,
Самый страшный зверь на таком катере — мичман, поэтому при выходе на торпедные стрельбы для устрашения на него подсаживают какого-нибудь старпома с лодки и пару «веников» — вахтенных офицеров, лейтенантов как правило.
Группы были посажены в 24.00, За ночь не спали ни капли.
Старпом двести шестнадцатой, усиливший собой те-эл 1124, капитан второго ранга Гаврилов, пребывал в засученном состоянии. Он раскатисто зевнул, снабдив остатки мозга кусочком кислорода, мотанул головой и осоловело уставился в волны.
От ботинок до заломленной на ухо фуражки все говорило о том, что он прожил биографию, полную мата и романтики, а умеренный алкоголизм плюс карьера с перебитым хребтом, волочившая бесполезные задние ноги, сформировали его отношение к жизни, протяжное, как плевок под ноги.
Оттопырив губы и уши, насквозь сырой, взъерошенный, Гаврилыч пристроился за спиной у рулевого, с ненавистью наблюдая проклятые голубые просторы: видимость двадцать миль, чтоб ее черви съели.
На горизонте показалась точка. Точка стремительно вырастала.
Прямо на нас. Кто это к нам так чешет? Двадцать восемь узлов, не меньше. Где у нас бинокль?
Получив бинокль, Гаврилыч привинтил его к глазницам.
Двадцать восемь узлов за несколько минут сделают из точки корабль. Так и случилось: из точки получился корабль.
Дистанция сто тридцать пять кабельтов. Крейсер УРО [УРО — управляемое ракетное оружие]. Атомный. Типа «Миссисипи». Америкосы пожаловали. Посмотреть нас приехали.
Примчались, курвята!
Крейсер сбросил ход и на инерции вывесил флаги.
Международный свод. Вот, черт!
Гаврилыч мгновенно проснулся. На обоих те-элах и на «горбатой» лихорадочно читали американские флажки и не могли прочитать. Даже в дрейф легли, чтоб не мешать процессу. Тяжкое это дело для подводника — флажки.
Гаврилыч наконец расшифровал, напополам с грехом: «Застопорил ход. Прошу соблюдать осторожность».
Всего-то? Чтоб вы подохли. Ну и что же мы будем иметь дальше с вашей осторожностью?
Крейсер-то покрупнее наших будет. Широкий, гад. У наших нос острее. А эти утюги утюгами. Но скорость хорошая. Вон как налетел. Соблюдает он осторожность. Как же. Негров на палубе много. Что-то почернел флот Соединенных Штатов, почернел. Блестит чего-то. А-а, фотоаппараты. Щелкать нас сейчас будут, чтоб вас похоронило.
— Петров!
Гаврилыч подозвал лейтенанта; лейтенант вовсю укачивался.
— Ну-ка, оторвись, еще накашляешься.
— На, — вручил он лейтенанту бинокль, — чем блевать без толку, лучше изучай врага.
От крейсера отделилась точка и на всех парах помчалась к подводной лодке.
— Резиновая шлюпка, — доложил лейтенант, — навесной мотор. В шлюпке двое. Рулевой и еще один хрен в жилете. Чешут прямо на нас. Нет, они к лодке пошли. Анатолий Иванович, по-моему, они с ней скоро поцелуются.
— Дай сюда, — Гаврилыч вырвал у лейтенанта бинокль. — Так, глиссер, значит. Прямо на командующего дует. Взрывать, что ли, нас едут? А, Петров? Ну и что же наши командиры? Да, они сейчас какают во все глаза. Принимают решение. Что-то долго они там ботинок жуют. Ну! Рожайте!
— Приказ командующего! — крикнули в рубку. — Те-элам отогнать шлюпку!
— Ну наконец-то, родили. Полный вперед!
На-а! Выстрелили двигатели; винты вспороли воду; катера дрогнули, рявкнули по-собачьи и рванули. Пошла травля!
Шлюпка удирала, как заяц от гончих; катера летели, настигали: вот-вот сейчас догонят, навалятся, возьмут в клещи, разнесут на клочки.
Шлюпка дразнилась, сбрасывала ход, крутилась на месте. С нее что-то кричал тот, в жилете.
Давай, давай, смотри не захлебнись!
Катера проскакивали, начинали сначала, догоняли, чуть не сшибались: вот-вот кто-то врежется, а шлюпка — та только квакнет. Дрожал корпус, и люди дрожали от злости, скачки, нетерпенья.
У Гаврилыча пропал весь его алкоголизм. Красный, потный, полный жизни, сразу молодой, азартный, с выпученными глазами, широко растопырив ноги, он вцепился в плечо рулевому и кричал ему:
— Дай! Дай ему! Дай!
Матроса не надо было взбадривать. Он все равно ничего не слышал. Он видел только шлюпку: вот она!
— Ррраз-дав-лю! — рычал рулевой, — Ррраз-дав-лю, сука, раздавлю!
Рывок — и шлюпка, намного обставив те-элы, бросилась к малышам.
Уволочь хотят! Вот вам херушки!
— Стреляй! — крикнул Гаврилыч лейтенантам, стоявшим в состоянии «на-товсь».
Лейтенанты действовали как автоматы: грохнули из ракетниц. Две ракеты с шипеньем прошли над шлюпкой и шлепнулись в воду: промазали. А жаль.
В шлюпке сильно пригнулись, распластались и, проходя мимо малыша, торопливо треснули его молотком по голове и бросились к крейсеру.
Рулевых оттаскивали силой: иначе они бы таранили крейсер.
Шлюпка спряталась под бортом крейсера. Играть ей расхотелось.
Малыши не пострадали: наше железо ни в какое сравнение не идет с их пластмассой.
Гаврилыча потом долго таскали: Рейган прислал ноту — «нападение на беззащитную шлюпку» и еще там чего-то.
Гаврилыча называли «личным врагом фюрера». Он написал кучу объяснительных: как стрелял, чем стрелял, зачем стрелял, где ваша прокладка? покажите ваши курсы!
Какие курсы? Крутились, как жопа на помеле.
Гаврилыч заперся в каюте и напился. Он долго сидел пьяненький, в распахнутом кителе, обиженный и сам себе говорил:
— …от флот, едрена мама. Ведь собака на цепи. А зачем собаку держать на цепи? Чтоб гавкала? Пугала народ? Символизировала? Лизала себя? Так они ж знают прекрасно, что ты ее с цепи никогда не спустишь. Слаб подгузничек-то, слаб. Эх вы, писеньки! Объяснительные ему пиши. Не желаю я! Я! Старпом Гаврилов! Атомного! Ракетного! Подводного! Советского! Флота! Пь-янь бе-зо-браз-на-я! Не желаю! Никому и ничего объяснять! Я им по морде дать желаю! По мор-де! Мне плюют в мою государственную харю, и я же еще и извиняюсь? Да я их распетушу так, что они у меня маму вспомнят. Изуродую, как Бог черепаху! Курвы тыловые! Учить меня вздумали. Суки. Курс ему проложи. Воткни карандаш в жопу и проложи. Курсы. От, едрена мама…
Гаврилыч сидел взъерошенный и злой.
Но скоро спирт, этот великий успокоитель, начал действовать, и Гаврилыч ослаб, осел, раздался, осоловел, но все еще, бедняга, говорил, говорил и говорил…

«МАРШАЛ ЧОЙБАЛСАН»
Крейсер лежал на рейде, как большое серое привязанное животное. День догорал. На крейсере сдавалась вахта. Старый лейтенант сдавал молодому лейтенанту. Впереди было воскресенье, и капитан улыбался. Его ждали любовь и жаркое.
— Ну, салага, — сказал он лейтенанту, направляясь к последнему на сегодня катеру, — смотри, не позорь меня, служи, как пудель. Тебе служить еще, как медному котелку. Ох, — капитан закатил глаза и вздохнул, — если бы все сначала и я опять лейтенант, повесился бы.
— Да, совсем забыл, — вспомнил он уже на трапе, — завтра не забудь организовать встречу «маршала Чойбалсана».
«Маршалом Чойбалсаном» на Тихоокеанском флоте называли баранину из Монголии. Ее подвозила портовая шаланда. Молодой лейтенант о таком названии баранины не знал,
— Не беспокойтесь, — кричал он капитану па отходящий катер, — все будет нормально.
После того как катер отошел, лейтенант прозрел.
— Чего ж я стою? Скоро ж драть начнут. Надо начальство завязать на это дело, маршал прибывает.
К счастью, лейтенант был начисто лишен изнеженности и впечатлительности. Это был крепкий троечник, только что из училища и сразу же сдавший на самостоятельное управление. Его не жрал с хвоста комплекс неполноценности. Наоборот, в компенсацию за такие условные потери, как изнеженность и впечатлительность, он был с избытком награжден решительностью. Такие нужны на флоте: суровые и решительные, творцы нового тактического опыта, влюбленные в железо и море.
Именно решительность избавила лейтенанта от разбрасывания фекалий пропеллерными движениями копчика в первый же момент поступления такой лихой вводной о маршале Чойбалсане. Вводную нужно было отдать, и лейтенант отправился к старпому.
— Разрешите? — втиснулся он в дверь,
— Да, — старпом был, как ни странно, трезв. — Ну? — воззрился он на мнущегося лейтенанта.
Услышав о завтрашнем посещении корабля маршалом Чойбалсаном, старпом на мгновение почувствовал во рту запах горького миндаля.
— Лейтенант, — скривился он, — ты когда говоришь что-нибудь, ты думай, о чем ты только что сказал. У меня такое чувство… что ты когда-нибудь укараулишь меня со спущенными штанами в районе унитаза и объявишь, вот с такой же счастливой рожей, войну Японии. Я укакаюсь когда-нибудь от ваших вводных, товарищ лейтенант.
— Товарищ капитан второго ранга, — заспешил лейтенант, — я здесь ни при чем, по вахте передали, с берега передали, — присочинил он.
— Кто передал?
— По вахте…
— Кто с берега передал?
Притертый к стенке лейтенант мечтал уйти невредимым.
— Командир… видимо… — выдавил он.
— Хе, — видимо, — хмыкнул старпом.
«Вот командир, — подумал он, — салага, сынок с мохнатой лапой, вот так всегда: исподтишка позвонит, и на крыло. Все я, все везде я. А награды? Одних выговоров семь штук. Так, ладно».
Старпом сидел в старпомах уже семь лет и был по крайней мере на пять лет старше командира.
«Чойбалсан же умер», — подумал старпом.
«Черт их знает в этой Монголии, — подумал он еще. — сколько у них там этих Чойбалсанов».
— Так, ладно, — принял он волевое решение, — большая приборка по подготовке к встрече. Завтра на подъеме флага форма два. Офицеры в белых манишках и с кортиками. Всех наших «албанцев» сейчас расставить, понял? Кровь из носа! Я сейчас буду. Красить, красить, красить, понял? Если что найду, размножалки оборву.
Дежурный исчез, а старпом отправился обрадовать зама. Он представил себе физиономию зама и улыбнулся. Старпом любил нагадить заму прямо на праздничное настроение.
«Сейчас он у меня лозунг родит», — радовался старпом. Собственные мучения представлялись ему теперь мелочью по сравнению с муками зама. Старпом толкнул дверь, зам сидел спиной к двери и писал.
«Бумагу пачкает, речью исходит, — с удовольствием отметил старпом, — сейчас он у меня напряжется».
— Сергеич, — начал он прямо в острый замовский затылок, — дышите глубже, вы взволнованы. Сейчас я тебя обрадую. Только что с берега передали. К нам завтра на борт прибывает маршал Чойбалсан со своей сворой. Так что пишите лозунги о дружбе между нашими флотами. Кстати, твои «козлы» умеют играть монгольский гимн?
«Козлами» старпом называл корабельный духовой оркестр.
С лица зама немедленно сползло вдохновение, уступив место обычному выражению. Оп вскочил, заметался, засуетился и опрокинул стул. Старпом физически ощущал, как на его незаживающие раны каплет бальзам.
— Я в политотдел, — попал наконец в дверь зам. — Михалыч, — кричал он уже па бегу, — собери этих «козлов», пусть гимн вспоминают.
Зам прыгнул в катер и уплыл, помогая руками.
Через несколько минут взъерошенный оркестр на юте уже пытался сыграть монгольский гимн на память. Выходило плохо, что-то среднее между вальсом «Амурские волны» и «На сопках Маньчжурии».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34