Тут я сообразил, что это он кукарекает, просто я не слышу. Поцеловал я на прощание женщину под собой в ее горячие зубы и поднялся и сыт, и пьян. Вернулся неслышно в свою комнату, отпустил Пастрмаца спать, залез в кровать и подумал:
«Всему этому должно быть какое-то разумное объяснение. Какая-то приемлемая и понятная каждому разгадка». – С этими мыслями я разулся и поставил на поднос свой левый сапог. Сапог, полный теплой женской крови.
– Наконец-то человеческий завтрак, а не эти объедки, – пробормотал я и сладко заснул.
Вечером следующего дня я поспешил к стеклянной двери, надеясь снова встретиться с той женщиной. Она была там, по ту сторону своего стекла. Она показалась мне такой красивой, словно ее согревали четыре лунных света, и на этот раз она тоже читала.
– Кто ты такая? – спросил я. К моему изумлению, она ответила:
– Я могу быть только одной-единственной персоной. Той самой, которая сейчас держит в руке три ключа: твою книгу, в этой книге твой рассказ «Завтрак» и в этом рассказе твою фразу: «С этого момента я буду есть колбаску, сваренную в чае из моченых яблок».

В ТРЕХ СОРОЧЬИХ ПЕРЕЛЕТАХ ОТСЮДА

– Берегись того, чье имя не можешь запомнить! – с такими словами обратился ко мне знакомый, подходя к моему столику в ресторане «Под тенью лип». До этого он сидел довольно далеко от меня, волосы у него были всклокочены, и я обратил внимание на то, что ножки его стула испачканы грязью. Он подошел ко мне, как только заметил, что мне принесли то же блюдо, что и ему.
– Не случайно два человека заказывают одно и то же, – сказал он и поставил свой стакан на мой столик.
Мы начали разговаривать и пить вино, которое пахло яблоками, потому что бочка стояла в погребе, где хранились фрукты. Он подкручивал свои буйные брови, как если бы это были усы, и иногда промокал пот на лбу кусочком хлебного мякиша, а потом отправлял его в рот. Я так и не понял, относилось его замечание ко мне (я действительно не мог вспомнить, как его зовут) или к нему самому, потому что он, судя по всему, не помнил моего имени.
Когда я сказал, что люблю ходить на охоту, он спросил, охочусь ли я и на тетерева. И рассказал, как надо это делать:
– Никогда не стреляй в тетерева, пока он сидит на елке, – там он никогда не токует. А вот как перелетит на бук – стреляй, на буке токует обязательно и ничего не видит, пока у него клюв открыт, – глаза закрываются…
Через некоторое время он встал, попрощался и, уходя, заметил:
– Хорошо еще, что в погребе не было лука, луком вино могло бы и через бочку пропахнуть. Вино, которое мы сегодня пили, наверняка еще что-то шепчет в своем бочонке, такое вино нужно слушать, приложив ухо к бочке, и иногда можно даже понять, что оно хотело сказать…
Когда он уходил, мне показалось, что родинки на его лице зашевелились и начали ползать, как насекомые. Он был слишком слаб для своей силы, и она уводила его слабости куда захочет…
В ту ночь я заснул настолько усталый, будто переставлял с места на место колодцы, и сон мне приснился только перед рассветом, потому что я из тех, у кого зубы быстрее, чем язык, а такие видят сны, лишь когда начинает светать, отставая во сне настолько, насколько наяву уходят вперед. Во сне передо мной вновь появился мой знакомый из «Под тенью лип», подошел ко мне, так же как в ресторане, и что-то написал на моей ладони. А я попытался во сне откусить ему пуговицу на рубашке. Не знаю, что у меня из этого получилось, потому что во сне я переставал слышать голос моего приятеля, если его видел, и, наоборот, не видел его, если слышал, что он говорит.
Проснулся я похмельным, подумал, что во сне мы не становимся старше, посмотрел в окно и убедился, что в этом году апрель наступил еще в январе. Покончив в городе со всеми своими утренними делами, я зашел в книжный магазин неподалеку от Академии и купил один экземпляр «Изучения пространственной интуиции» Эванса. Я люблю левым ухом обогнать правое, а новую книгу открыть прямо на улице; сделав это, я скользнул взглядом по своей руке. Крупным некрасивым почерком на ладони было написано:
проспект Югославской Народной Армии, №3/VI, суббота, около 8 вечера.

Сначала я удивился, не понимая, как запись оказалась у меня на руке, ведь не могла же она попасть сюда из сна. Но тут мое внимание отвлекло другое. Я откуда-то знал этот адрес.
– Проспект Югославской Народной Армии, номер 3, – повторял я, думая о том, кто же из моих знакомых мог там жить. Напрасно я складывал пальцы кукишем, держа руки в карманах, и ломал голову, в конце концов я решил в назначенное время пойти по указанному адресу, хотя так и не вспомнил, кому он принадлежит.
«Иногда и вина надо послушаться, не зря оно что-то шепчет», – думал я по дороге. Я позвонил в квартиру на седьмом этаже, как того требовала запись на моей ладони, и услышал шаги и звон стаканов за дверью. Еще до того как мне открыли, до меня донесся запах кофе, сваренного на водке. На пороге показался Слободан Ракитич, и я вспомнил, что он тут живет. Его борода была настолько густой, что он втыкал в нее ручку, да так и носил. Те, кто были внутри, узнали меня прежде, чем я их.
– Опаздываешь больше чем на час! – крикнул кто-то из комнаты, и по голосу я понял, что это Стеван Раичкович. В столовой и в соседней с ней комнате расположилась компания из семи-восьми человек. Я увидел среди них Бору Радовича, который по запаху Дуная может сказать, который час, и какого-то мужчину с сумкой, набитой плоскими строительными карандашами, я предположил, что это архитектор по прозвищу Петя Иисус. Самым старшим в компании был человек по имени Алексий Чурла, остальным он годился в отцы, и его уши уже припорошила седина. Он был бледен, но умел так дунуть себе в нос, что цвет его лица менялся. Рассказывали, что однажды, когда он был молодым, на него напал бык. Чурла бросил в бегущего быка камень и отбил ему рог. В углу под лампой, сделанной из перевернутых бокалов для вина, сидела молодая женщина, а рядом с ней мой знакомец из «Под тенью лип». Белки его глаз блестели, как белок вареного яйца, в зубах он держал наперсток, а женщина прямо на нем пришивала пуговицу на его рубашке. Позже она объяснила мне, что всегда «хорошо» взять в рот металлический предмет, если во время починки не сняли рубашку. Я спросил ее, кому это она пришивала пуговицу, и она ответила, что не знает, но что, очевидно, человек этот непростой – «тарелка с двойным дном». Тот в это время ел банан вместе с кожурой.
Нам подали кофе, сваренный на водке, и за столом началась беседа.
– Вы замечали, что время имеет свою левую и правую стороны, – говорил человек из «Под тенью лип», – иногда за несколько дней не вытечет столько времени, сколько может вытечь за один день: диаметр трубы, через которую время течет, время от времени ненормально увеличивается, оттого мы и теряем время, а вовсе не потому, что оно капает день и ночь. Библейский потоп в действительности был извержением огромного количества времени, а не воды, и верх Арарата виднелся из времени, а не из моря, и Ноев ковчег спас уцелевших после непрерывного дождя часов, а не после наводнения. В какой-то один-единственный солнечный полдень, на который мы смотрим из затененной комнаты и который похож на другие такие же полдни, в какой-то один-единственный час этот прохудившийся мир вдруг начинает сквозь все свои дыры пропускать время, поэтому неудивительно, что его остается так мало. Речь идет о времени, которое передается по наследству, о неиндивидуальном времени. Иногда бывает наоборот: в июле, в период подъема уровня воды, люди начинают чувствовать себя странно, их уши засасывают волосы и зализывают их, как языком, а время меняет направление и течет налево, а не направо, время меняет пол. Но ведь сразу на двух разных местах дом не строят. Благодаря этим редким мгновениям мы знаем, что иногда диаметр трубы времени сужается, минуты длятся дольше, кровь наших часовых механизмов течет медленно, сдавленно и вам нужна лупа, а не стекло на часах. Повышается давление в артериях вечности, беспощадно сжатое время бушует в своих границах. Из-за этого случаются инфаркты часовых механизмов. Очевидно, распределение времени больше не происходит по справедливости, и пришла пора систематизировать и более равномерно распределить его, чтобы избежать опасности образования тромбов… Если бы дело обстояло иначе, равносильным злом было бы убить годовалую черепаху, лишив ее оставшихся ста девяносто девяти лет жизни, и умертвить сто девяносто девять перепелок, каждая из которых живет один год…
Слушая вполуха этот разговор, я вспомнил, что про Ракитича говорили, будто он дома не держит календаря, а просто каждый день вырывает по одной странице из своей Библии, и повернулся к его книжной полке. Когда хозяин дома подошел ко мне, я спросил его, кто тот человек, который рассказывает о времени. Человек из ресторана «Под тенью лип».
– Это Миша Павич, – услышал я ответ и наконец-то соединил имя и облик. Имя не подходило владельцу так же, как ему не подходила одежда, которую он носил, и я подумал:
«Если человек такой, каким ему и полагается быть, портной легко снимет с него мерку, а пекарь ему точно отвесит хлеба на своих весах, но если кто не такой, как все, ничего ему ровно не отмеришь…»
В это время стали сдавать карты.
Сразу было видно, что продолжается игра, начатая еще до кофе. Ставки в игре были необычными. Игроки не клали перед собой денег. Играли на стихи, так же как в свое время, году, должно быть, в 1952-м, делали мы, студенты, с тем что выигравший получал право опубликовать «заработанное» стихотворение под своим именем и забрать себе гонорар. Мне было нечего ставить, потому что я не из тех, кто сочиняет стихи, и поначалу я только наблюдал за игрой. Каждый выкладывал на стол свою ставку, и ей давалась публичная оценка. Надо было, чтобы текст нигде ранее не публиковался и чтобы каждый из участников игры мог его прочитать, и, если все сходились во мнении, что его можно обратить в деньги, ставка принималась, словно это была ценная бумага. Когда мы играли в такой покер в студенческие годы, у нас бытовало поверье, что тот, кому достается чужое сочинение, получает и частичку судьбы автора этого сочинения. Таким образом, этот вид покера был опасен и для того, кто выигрывал.
Человек, о котором я предположил, что это Петя Иисус, оказался в том же положении, что и я, – у него не было стихов. Но он открыл свою сумку с чертежными принадлежностями, в мгновение ока с помощью специальной линейки и счетной машинки сделал чертеж какого-то сооруже-ния и предложил его нам в качестве «ценной бумаги».
– Ставлю поющий фонтан, – сказал он, бросая на стол свой чертеж. На нем изображалось странное сооружение из камня, напоминающее фонтан, сделанный так, что вода, падая капля за каплей в каменные чаши различной величины, исполняла заранее заданную мелодию. Через определенное время все чаши переполнялись, и песня воды начиналась снова.
Слободан Ракитич вынул из выдвижного ящика написанное от руки стихотворение, а Стеван Раичкович положил на стол лист бумаги с такими словами:

Яблоко вниз летит.
Зря ищешь его в траве.
Оно в твоей голове:
С другими вещами лежит…

Миша Павич бросил на стол один из своих рассказов, а Бора Радович сказал, что в случае проигрыша может открыть рыбацкую тайну, потому что никакого стихотворения у него с собой нет. Вокруг этого начался спор, но Раичкович заявил:
– Не следует недооценивать тайну, лучше недооценивать ухо, которое ее принимает. Ухо, по определению, глупо и пусто. Например, посвященные знают, что краски на фресках соответствуют музыкальным интервалам. И даже те, кто не знают нотной грамоты, могут, глядя на фрески, петь. Читают по краскам, как по нотам, и поют. А одна рыбацкая тайна двух стихотворений стоит…
Таким образом, ставка Радовича была принята. Алексий Чурла выложил новую главу из своей книги, и игра началась. Стол окружал полумрак, все казались лет на десять старше, чем были на самом деле, ведь будущее приходит из ночи, а не из дня, а предсказывают сны, а не явь. Ракитич сдавал карты с таким видом, будто ему больно смотреть на то, что он делает. Боре Радовичу, сидевшему слева, выпали бубновая и червовая девятки, и он проиграл, потому что Стеван Раичкович получил бубнового туза с десяткой треф. Стеван сложил карты и потребовал от Боры Радовича рыбацкую тайну.
– На рыбалке, – заговорил Радович, – наживка не имеет никакого значения. Надо укусить себя за палец и намазать наживку собственной кровью. Или еще проще – покусать крючок. Рыба бросится на кровь и, одурев от ее запаха, не заметит ни обмана, ни крючка…
Стеван пробурчал: «Принимается» – и снова сдал карты. Вскоре он проиграл свое стихотворение, и бумага со стихами перешла к Ракитичу. Ракитич собирался было вернуть стихотворение Стевану, но тот, усмехнувшись, сказал:
– В чем дело? Недостаточно хорошо, чтобы ты поставил под ним свою подпись? Можешь его опубликовать под псевдонимом Стеван Раичкович!
Тогда Ракитич молча взял стихотворение и положил его поверх собственного, удвоив таким образом ставку, что было делом неслыханным. Теперь и я подошел к карточному столу и бросил на него текст, который только что написал, сидя за кухонным столом. Присутствующие его прочитали. Текст был следующий:

ЯЙЦА НА САЛЕ

На Балканской улице можно встретить двух прохожих, которые всегда в одно и то же время, незадолго до полуночи, когда глаза застилает мрак, спускаются вниз под горку до первого угла. Один из них заметно старше другого, движения у него быстрые, будто он присматривает за роем пчел. Седина в его волосах имеет очертание сердца и полумесяца. Он никогда не появляется первым. Когда он подходит, его уже ждет другой – молодой человек, необыкновенно бледный в ночной темноте. Одна рука его лежит на жилетном кармане, словно он хочет проверить, тикают ли там часы, ведь действительно на ощупь можно определить, идут ли часы в кармане жилетки. Этот второй, молодой человек, на вид несколько полный и вялый, идет так, будто взвалил на себя Дунай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19