– Какой дядька, маленький хозяин? – осторожно поинтересовалась няня.
– Он опять с никем разговаривал, – не преминул наябедничать Ментор. Видно, до сих пор не простил рыжему сломанную пальцем-Гераклом стенку.
– Сам ты никто! – окрысился на ябеду Одиссей. – Дядька как дядька. Бородатый. В доспехе. Только без шлема; и меч потерял, разиня... Я ж не знал, что он мертвый! Приставучка: бросай играть, строй ему кенотафер! Няня, а могила эта – она невзаправдашняя? Раз там пусто?
– Да, маленький хозяин, – голос няни дрогнул, и выпуклые, темные глаза ее подозрительно заблестели.
Но мальчик не обратил на это внимания:
– Ладно, построю ему... Маленький. Как мы с Ментором город строили. Невзаправдашний. Пусть только расскажет, как правильно. Построю, он тогда отстанет. Зануда он...
Эвриклея шла по дорожке, плотно сжав губы, и с трудом удерживала подступавшие к горлу рыдания.
* * *
...Память ты, моя память...
Так бывает: возвращаясь, мы ждем одного, а находим совсем другое. Не лучшее или худшее, а просто другое. Неожиданное. Родное, и в то же время незнакомое. И деревья оказались ниже, и голоса – глуше... другие места, другие люди. Наверняка в столь нежном возрасте я был другим: менее связно говорил, иначе выглядел, иначе вел себя. Ментор – он вообще ничего такого не помнит. Говорит, в тот день мы вовсе не виделись, потому что он подсадил ужа в горшок с молоком, молоко скисло, и его в наказание заперли дома.
Странный ты корабль – память. Особенно детская память. Иногда ты возвращаешь меня в ясность и отчетливость, так что даже по прошествии многих лет кажется, будто все происходило только вчера. Иногда же знакомый берег надолго скрывается в тумане, выступая наружу урывками, огрызками без начала и конца; сны предстают настоящими событиями, а случившееся на самом деле кажется сном.
Конечно, взрослые тоже путают сон с явью, что-то забывают и перевирают – но речь об ином. Детские воспоминания – родина. Место, где тебя любят; где ждут. Есть в них тайная непосредственность, искренность, та невыразимая словами подлинность высшей пробы, что заставляет нас раз за разом прибегать к помощи своего внутреннего Крона, Повелителя Времени. И возвращаться туда, – вернее, в тогда, когда краски были ярче, деревья выше, дождь – мокрее, а родной остров казался целым миром.
Номосом.
Теперь-то я хорошо понимаю испуг своей няни, вспоминая навернувшиеся на ее глаза слезы. Еще бы! Ведь, по рассказам, я родился недоношенным, и, как вскоре выяснилось... скажем так: не вполне обычным ребенком. И это она, моя нянюшка Эвриклея, привезенная по заказу отца из Черной Земли за цену двадцати быков (небывалая цена для рабыни!) – именно она выходила меня, выкормила, в прямом смысле поставила на ноги! Басилей Лаэрт знал, что делал, когда платил несусветную цену за заморскую рабыню из рода потомков Пеана, божества врачевания.
И тут – такой удар...
– Боги, за что караете?!
По крайней мере, так думала няня.
Я же думал иначе. И тогда, и сейчас.
Впрочем, тот день мне запомнился частично – хотя это был один из самых ярких лоскутов прошлого, доставшихся в наследство. Как играли в штурм города – помню; как мешал мне зануда-покойник, желая немедленно отправиться в Аид – тоже помню. А вот как мы пришли во дворец отца... ах, какой там дворец! особенно после дворцов в Микенах, Аргосе и Трое! дом себе и дом, получше, конечно, чем у других – басилей все-таки! – но я не представлял себе дворца выше и краше...
Короче, не помню, и все тут.
Отрезало.
И какой хитон на меня надели, тоже не помню. Парадный, конечно, новый, из сундука, а вот какой? Сандалии запомнились: красненькие крепиды, с бортиками и задником, украшенным золотыми бляшками-щитами. А хитон – хоть убей, не помню!
Дался он мне, этот хитон, гарпии его забери?! Все, проплыли. Дальше тоже обрывками встает: речь эта длиннющая, мама плачет, отец хмурится...
* * *
Во дворцовом мегароне[7] ярко горели факелы – все сразу, сколько их ни было на стенах! Такого рыжий мальчишка ни разу не помнил за свою короткую жизнь. И вообще: почему бы не собраться снаружи, во дворике, если день? ну и что, что жара?!
Здесь-то еще жарче...
Маму он даже не сразу узнал: на ней был незнакомый темно-коричневый пеплос, и мама, не стесняясь, плакала, закрыв лицо руками.
Мальчика подвели к отцу, и отец положил на плечо сыну свою крепкую жилистую руку. Сжал, не рассчитав силы: мальчишку едва не перекосило. Но он не захныкал, сдержался. Пусть женщины нюни распускают, а он, Одиссей – мужчина. Хотя дядя Алким говорит, что и мужчинам иногда плакать не стыдно, особенно если большое горе; и слова из разных песен приводит, где герои то и дело плачут – когда у них друга на войне убили, или жену хотели украсть, а не украли; или еще какая беда. А тут – подумаешь, плечо сжали! Ну, больно.
Потерпим.
Однако мальчику становилось не по себе при виде плачущей мамы. И он стал смотреть в зал, где толпилось множество народу. Вон у южной колонны притулился заклятый друг Ментор, рядом со своим папой, итакийским даматом[8] Алкимом; вон сверкают потными лысинами геронты[9] – многие со взрослыми сыновьями, а кое-кто и с внуками; и еще – люди, люди, люди... Пол-острова сбежалось, не меньше. Хотя вряд ли: мегарон у басилея Лаэрта, конечно, самый большой в мире, но пол-острова сюда не поместится.
А жаль.
До Одиссея не сразу дошло, что какой-то чужой дядька в дорогой хламиде – лазурной, будто море, с золочеными бурунчиками по краю – уже некоторое время обращается к собравшимся с речью. Мальчишка стал его слушать, но все равно почти ничего не понял. Дядька (по виду, дамат, а то и басилей из-за моря! или басилейский родич...) читал написанное на длиннющей полосе тонковыделанной кожи, и по мере прочтения сворачивал эту кожу в трубочку, а внизу разворачивал – читать дальше.
Оставалось еще порядочно.
– ...не печальтесь, но радуйтесь! Ибо я, Автолик Гермесид, ухожу с легким сердцем, оставляя жизнь вам, кому она в радость, а не в тягость, как была мне в последние годы. Помяните меня на погребальном пиру, но не лейте напрасных слез – ибо этим вы только опечалили бы мою тень, когда б она по воле бессмертных богов явилась на вашу тризну.
Теперь о праве наследования.
Я, Автолик Гермесид, завещаю стада свои и пастбища, равно как рабов и другое имущество, своей жене Амфитее, а также сыновьям Кимону, Гиппию и Мильтиаду в равных долях. Кроме того, ларцы с микенскими и критскими украшениями я завещаю дочери своей Антиклее, супруге басилея Лаэрта со славного острова Итаки; лук же, полученный некогда мною в дар от Ифита-Ойхаллийца, сына Эврита, я, Автолик Гермесид, завещаю внуку своему Одиссею Лаэртиду...
С этого момента речь заморского дамата (или кто он там?!) вновь полилась мимо ушей рыжего мальчишки. Да, разумеется, время от времени он слышал от родителей: где-то в Фокиде (что такое Фокида, мальчик представлял себе слабо, а вернее – никак не представлял) у него есть дедушка. Мамин папа. Дедушку зовут Автолик, он сын бога Гермеса, и вообще очень уважаемый человек.
Все, как дедушку вспомнят, так и начинают крутить головами:
– Ах, Автолик! ух, Автолик! ох уж этот Автолик, чтоб ему...
Видимо, всяких благ желают.
Дедушку Одиссей никогда не видел, поэтому известие о его смерти воспринял спокойно. Тем более, что дедушка сам просил в послании не плакать о нем, а наоборот, радоваться! Вот Одиссей и не плачет. Он послушный мальчик. А едва услышал о луке, который ему завещал славный, хороший, добренький дедушка, тут же начал радоваться!
«Интересно, а дедушка написал письмо до того, как умер, или уже после?» – подумалось мельком, но мысль эта мигом вылетела из головы Одиссея. Дедушка Автолик завещал ему лук! Настоящий! Не игрушечный, стрела из которого летит шагов на двадцать, а настоящий боевой лук! Лук героя! Вот стрельну в Ментора, будет знать, как спорить...
Здорово!
Жалко, конечно, что дедушка умер, но – лук! Надо будет поблагодарить при встрече за подарок. А что? Ведь говорил же с ним, Одиссеем, зануда-дядька, просивший выстроить ему ненастоящую могилу?
Тем временем дамат-басилей закончил читать послание дедушки Автолика. Сделал кому-то знак, и двое слуг вынесли вперед длинный ларец из магнолии, украшенный затейливой резьбой. И еще два ларца, поменьше, зато серебряные и с драгоценными камнями на крышках. В камнях весело играло пламя укрепленных на стенах факелов.
Мальчик сразу догадался, что в длинном ларце – его лук, а в ларцах поменьше – украшения для мамы. Вот только мама отчего-то не радовалась, а все равно продолжала плакать. Интересно, она и когда маленькая была, не слушалась своего папу?
Дамат-басилей снова начал говорить, слуги поставили два меньших ларца перед мамой, но мама даже не стала их открывать. А мальчик во все глаза смотрел, как слуги теперь подходят к ним с отцом (к ним!..), как ставят перед ними длинный деревянный ларец (дедушка! милый дедушка!..), как отец не спеша наклоняется, поднимает (а-а-ах!..) крышку...
Лук был здоровенный. Куда выше самого Одиссея. А тетива и два роговых наконечника, к которым она должна была крепиться, лежали отдельно. Но это ничего, решил мальчишка. Он еще успеет натянуть тетиву, и пострелять успеет всласть – потому что теперь это его лук!
Отец извлек из ларца подарок; осторожно вложил в руки сына.
Лук оказался не только длинным, но вдобавок тяжеленным – мальчик едва сумел удержать его в руках; но все же удержал и с усилием поднял над головой, показывая всем собравшимся.
И – удивительное дело: взметнувшись вверх, лук словно сам потянулся к факельному огню, к потолку, к небу, к невидимому из мегарона солнцу, выдергивая за собой своего нового обладателя, делая рыжего сорванца выше ростом. Ушла тяжесть, исчезло неудобство; казалось, пальцы намертво приросли к дедушкиному подарку – не отдерешь! Все тело было легким и пело, как струна.
Миг торжества?!
Да, наверное...
Собравшиеся в мегароне люди заулыбались, хотя улыбки мало приличествовали серьезности момента. Послышались клики одобрения – «Видно дедову породу! Герой! будущий герой!..»; басилей Лаэрт ласково потрепал сына по затылку, взъерошив пожар шевелюры. В глазах на мгновение помутилось от золотого сияния, брызнувшего ниоткуда (ну не от волос же?!), а когда зрение вернулось к Одиссею, он увидел незнакомого мальчишку, чуть постарше себя.
Мальчишка стоял в зале, среди всех – но при этом особняком, сам по себе. Никого из взрослых, кто бы мог оказаться его отцом, рядом не было – это маленький Одиссей почувствовал сразу. Не понял, а именно почувствовал. Одежда? внешность? повадка? – нет, ничего такого не запомнилось; но что-то в лице гостя показалось Одиссею странным, и поэтому он долго, не отрываясь, смотрел на незнакомца, силясь понять: что же в нем странного?
Мальчишка как мальчишка... завидует, наверное...
И правильно делает.
А потом отец аккуратно вынул лук из рук сына (пальцы разжимались с неохотой, а когда все-таки разжались, мир сразу стал обычным) и вернул дедушкин дар обратно в ларец. Рыжий Одиссей хотел спросить, можно ли ему будет натянуть лук и немножко пострелять, но тут отец начал говорить ответную речь, рассказывать всем, каким замечательным человеком был дедушка Автолик, и в конце концов пригласил дорогих гостей на поминальный пир.
Так что Одиссей понял: не время.
* * *
Тогда, на поминальном пиру, я, конечно, не особо прислушивался к разговорам взрослых. Больше глазел на приезжих, хрустел любимым поджаренным миндалем и все пытался подобраться к какому-нибудь кубку или кратеру с вином. Впрочем, последнее мне так и не удалось; бдительность нянюшки Эвриклеи оказалась на высоте. Ну, и думал, конечно, о своем замечательном луке. Немного: о покойном дедушке. Совсем чуть-чуть: о дурацких кенотафах и зануде-дядьке.
Но кое-что из разговоров взрослых все же попадало в мои уши. Сейчас, по прошествии многих лет, могу только пожалеть, что не слушал поминальные речи и здравицы более внимательно.
Было бы легче возвращаться.
– ...смута в Элиде.
– По всему видать – быть новой войне. Сам Геракл войско собирает!
– Герои – они такие. Никак не навоюются. Еще, говорят, Флегры от Гигантомахии не остыли, а уж вся земля в пожарах...
– Послание Автолика-покойника слышали? Эк ведь завернул! И себя зачем-то через слово поминал: «Я, Автолик Гермесид...» Будто мы не знаем!
– Еще и строго-настрого велел перед смертью: непременно чтоб слово в слово зачитали! И обязательно здесь, на Итаке, во дворце Лаэрта!
– Так ведь завещание! наследство...
– Ну да, ну да... Им, героям – что наследство, что война... Все едино: слава, добыча... а людям – разорение...
– Кому разорение, а кому и не очень. Небось, покойный Автолик хоть из войны, хоть из мира по медяшечке таскал!
– Он ли один...
– Автолик – это голова! А вот как его вдова с сыночками дела теперь поведет... Оно, знаете, еще у богов на коленях!
– Да уж поведут, тебя не спросят! Сами управятся! при таких-то родичах, как наш гостеприимный хозяин...
– Слава басилею Лаэрту!
– Что слава, то слава... Издавна повелось: Автолик – на суше, Лаэрт – на море...
– Язычок-то!.. попридержи язычок!..
– Ну да, ну да...
...тогда я еще не понимал, на что намекают гости моего отца. Папа Лаэрт? дедушка Автолик? Родственники, конечно – ну и что? Дедушка к нам и не приезжал-то никогда, да и папа все время на Итаке сидит...
Очередной кубок, к которому я было потянулся, плавно вознесся на недосягаемую высоту. Я обиженно повернулся – но на сей раз это была не няня, а моя мама. Впрочем, вместо того, чтобы поставить кубок обратно на стол, подальше от меня, она неожиданно поднесла его к губам и осушила едва ли не одним глотком. Я глядел на чудо во все глаза: никогда еще не доводилось видеть, чтобы моя мать пила почти неразбавленное вино! да еще вот так, залпом – целый кубок...
* * *
– Ну да, ну да...
– А я еще вот что вам скажу, почтеннейшие...
Женщина со стуком поставила пустой кубок обратно на стол, и мальчик заметил:
1 2 3 4 5 6 7 8