Но самое замечательное заключалось в том, что теперь, после того как я повидал эту чудо-ферму, я почувствовал превосходство над Гланте.
На обратном пути я думал все время об одном: вот цыпленок, готовый вылупиться из яйца, скорчившийся от страха. Он боится, что умрет, как только рассыплется его яйцо, его тесный домик. С тоской озирается он вокруг, а в это время острый, как кремень, нарост в верхней части его клюва царапает и царапает изнутри яичную скорлупу, пока она не лопается. Свершилось чудо, стены малого дома рухнули, и будущий петушок оказывается перед лицом большого мира, который вовсе не так страшен, как он виделся цыпленку в его смутных предчувствиях.
Я успел позабыть, что в дорогу меня погнала ревность, и моя поездка казалась мне вполне естественной. Разве не сам я, прочитав статью в газете, решил съездить именно в этот кооператив под Ростоком?
Пошел дождь, и мой выходной костюм промок насквозь. Чем ближе я подъезжал к дому, тем отчетливее представлял себе, что меня там ждет: снова встреча с Гланте, которого я вышвырнул из своего дома.
Опять подняла голову ревность, придав моим мыслям оттенок язвительный: а что, если дать Гланте построить тот устаревший свинарник, который он запланировал? Пусть он покажет себя! Именно это и может стать его большой ошибкой, которой ты так ждешь. Крах Гланте по той же причине, что и твой: потому что он потерял из виду перспективу!
Я озяб и стучал зубами. Ужасно хотелось выпить, но я не останавливался — а вдруг Гланте опять торчит у моей жены?»
Мы снова переместились в прихожую, так и не обнаружив короткого замыкания. Кинаст был возбужден, и когда он снимал под потолком крышки с коробок, в которых соединялась проводка из разных помещений, руки его дрожали. Меня же больше интересовало продолжение его истории.
«Да что тут еще рассказывать? Вернувшись, я неделю провалялся в постели с температурой. Жена выходила меня ласковым словом да липовым чаем.
В своих горячечных снах я видел Гланте, как он приближался к моей жене, не замечая разверзшейся перед ним бездны. «Давай, давай, шагай,—думал я,— через эту пропасть у тебя еще не припасено лестницы, но ты поймешь это, когда рухнешь вниз!»
А жене я твердил в горячке: «Тебе вовсе не обязательно кончать какую-то школу, чтобы выйти за Гланте. Он далеко не так умен, как ты думаешь».
Она ничего не отвечала.
Болезнь сродни превращению, какие-то изменения происходят в нас. То ли они происходят вследствие болезни, то ли сама болезнь является их следствием — сказать не берусь.
Оправившись, я снова обрел то просветленное состояние, в котором пребывал до того, как Гланте атаковал меня со своими курсами. Я отчетливо сознавал, что мог и умереть от этой болезни, а потому был полон благодарности жизни, стал мягче и сговорчивей. Долго ли продлился бы мой триумф, да и кому польза от того, что Гланте слетит, как когда-то слетел и я?
Нетвердой походкой я отправился к Гланте. Я решил поговорить с ним не на правлении, а вечером у него дома, в комнате, которую он снимал.
Гланте сидел за столом и что-то писал в школьной тетради. Когда я подошел поближе, он вдруг расплылся, приняв размеры, несвойственные ему в жизни. Возможно, меня все еще лихорадило, или, может быть, после болезни я видел яснее, чем раньше? Очень может быть, что человек вовсе не кончается там, где проходит граница его тела,— так думал я.
Гланте вскочил и пододвинул мне стул. Заметил ли он, в каком я был состоянии?
— Я хочу предостеречь тебя,— сказал я. Он посмотрел на меня с удивлением. Вырвав у него карандаш
и яростно водя им по листу школьной тетради, я попытался доказать Гланте, что свинарник, который он вознамерился построить, давно устарел.
Он слушал меня внимательно и без улыбки. «Ну, а что до моей жены,— добавил я,— то тебе незачем посылать ее в школу, если вы хотите оформить ваши отношения».
Но и после таких слов я не увидел золотого зуба Гланте, хотя, даже если бы я его и увидел, думаю, это оставило бы меня равнодушным».
Кинаст нашел наконец то, что искал несколько часов.
— Вот, погляди, каким удивительным образом может возникнуть короткое замыкание,— сказал он, указывая отверткой на I паутину, связывавшую два оголенных конца проводки. Он I осторожно снял паутину отверткой, затем попросил у меня щеточку и вычистил коробку.
Бог с ним, с этим коротким замыканием, я потерял к нему всякий интерес! Я все еще так и не узнал, пошел Кинаст на курсы или нет.
«На курсы? Как раз на них я сейчас и нахожусь. Через три дня после моего визита к Гланте на заседании правления снова обсуждали проект свинарника и решили послать в тот кооператив под Ростоком делегацию, в которую включили и меня.
Вот так и вышло, что я снова оказался в правлении, хотя меня и не выбирали, и я настоял на том, чтобы меня послали учиться на электромонтера. По ускоренной программе. Сегодня у меня что-то вроде предварительного экзамена: меня впервые отправили по вызову одного. Теперь ты понимаешь, что мне было бы очень неудобно, если бы я не отыскал этого короткого замыкания».
— А что твоя жена?
— Моя жена? Отлично! Кинаст спустился со стремянки и собрал инструменты; он
торжествовал победу над коротким замыканием. «И кто бы мог подумать, что какая-то там паутина... Он выпрямился и улыбнулся.— Но, платя за мои речи, не думай, что я собираюсь всю жизнь провести в хлеву в должности свиновода с электротехническим уклоном! Разве человек обречен веки вечные думать только о том, как бы ему вырастить, отправить на бойню и слопать побольше свиней, чтобы свести концы с концами?»
Забавный субъект, подумалось мне.
Он надел свою фуражку. Скрылась по-зимнему белая плешь. Лицо его сияло. Мне показалось, что в тот момент он вправе был чувствовать превосходство над Гланте, который, судя по всему, построив большой свинарник, достигнет предела своих мечтаний. Но что я знал о возможностях реального Гланте? Ведь он был известен мне только таким, каким вывел его в своем рассказе Кинаст.
Объяснительная записка тракториста Вернера Вурцеля
Меня всё просят объяснить, почему я решил продолжить учебу и поступил на заочное отделение института.
Биография у меня нехитрая, известна вам по рассказу «Валун». Написал рассказ писатель. Все, в общем, верно написал. Приврал, правда, малость. У писателей это называется не привирать, а гиперболизировать.
Насколько я успел выяснить, в области искусства очень важно отбирать, просеивать, ужимать и гиперболизировать, и без таланта тут вроде бы никак не обойтись. Надеюсь, что к концу учебы я точно буду знать, что такое талант. В газетах про такое не прочтешь. Те, кто добывает себе «хлеб насущный» толкованием литературы, рассказывают нашему брату, про что написано в книгах, а вот про талант почему-то ни слова, ни полслова. Хотя, конечно, может, и правильно делают, что помалкивают, потому что обделенные судьбой современники, похоже, завидуют талантам. А если б талант был чем-то вроде болезни заразной? Тогда б, наверно, завидовали и тому, кто, к примеру будь сказано, чумой болен.
Но вернемся ко мне. Я долго ломал себе голову — учиться или не учиться? До того дошел, что не мозги у меня стали, а сплошной клубок вопросов, сомнений и догадок. В конце концов я решил размотать этот клубок с помощью учебы. А подтолкнул меня к такому решению один случай.
Наш электромеханик Эдди Кинаст (смотри рассказ вышеупомянутого писателя «Время на размышление») все упрашивал меня поехать с ним на осеннюю ярмарку. Ладно, уговорил. Поехали, значит. Дело было в сентябре месяце, как раз бабьим летом: на деревьях, кустарнике, траве — паутина, все в росе утром, тучи мошкары вечером. Ну, едем. А ехали на мопедах. Мопеды тарахтят, я песенку насвистываю, Кинаст незажженную сигару пожевывает.
Добрались до реки. Через луга и болотистые торфяники Хафель тащится ленивой черепахой, еле-еле волочит на своем горбу грузовые баржи, но там, где меняет направление, разливается лиманами и будто норовит заслониться от мира густым прибрежным кустарником и рощами. Места в этих излучинах замечательные, можно даже сказать — истинно райские места, не водись там этой треклятой мошкары, хотя, с другой стороны, у всякого рая свой конец света, верно ведь?
Река—мать-кормилица всех бранденбургских городков. На ее тинистой заводи лежала тяжелая тень старинных крепостных строений того городка, к которому мы так торопились. Кроме нас, спешили туда, как пчелы на мед, и другие: кто на мотоцикле, кто на машине, кто автобусом.
Прошло время, когда на годовой осенней ярмарке устраивались смотрины крестьянским дочкам, да и лошадьми там теперь почти не торгуют. Одну пору ярмарка вообще была точно пустой мешок, но потом мешок наполнили всякой приятной и полезной штуковиной под стать новой эпохе: тут тебе и выставка сельхозмашин, и выставка охотничьих трофеев, и чертово колесо, и карусели разные, и автоаттракцион, и салон мод, и комната смеха, а еще — жареные колбаски, румяные сосиски и прочие подобные удовольствия.
Иные отколесили дай боже сколько, чтобы хоть разок провести праздничный день не по заранее расписанному сценарию и без ораторских речей. Нет, против речей они, собственно, ничего не имели, но ведь орагоры, согласитесь, редко когда «Цицероны».
Весь прибрежный луг перед городком — не один гектар — был сплошь уставлен машинами и прочей техникой, на которой люди приехали на ярмарку. Земли не видно, а все одна ботва, только не свекольная, а железная да пластмассовая. Не совру, если скажу, что именно так оно и было.
Эдди вырядился как на свадьбу: штаны по последней моде — в дудочку, шляпа широкополая с диковинными перьями, словом, жених, да и только.
Чтобы попасть на толкучку, пришлось продираться сквозь суету лошадиного торга. Сама торговля превратилась в настоящий фарс, потому что те, кто продает сейчас лошадей, экономически совсем не заинтересованы в том, чтобы, скажем, балагурит или хитрить или вообще стараться как-нибудь «объегорить покупателя.
На краю ярмарки стояли три «немецких тяжеловоза», каждый — со средних размеров слона. Гривы длинные, тяжелые и растрепанные, как кустарник на ветру. Гнали лошадей ночью по почти безлюдным проселочным дорогам. Покупатель сыскался быстро, и теперь усталым лошадям предстояло подняться в автофургон сельхозкооператива и, значит, на практике испытать благотворное действие современной техники.
Задний борт фургона был опущен до земли и густо засыпан соломой. Лошадям давали понять, что это проход в конюшню. Оба первых тяжеловоза прошли по мостику без сопротивления, но как-то подобравшись всем телом, как люди, когда они на ощупь движутся по темному коридору. Третий — сивый, с огненным отливом, мерин — всходить не хотел. Подковы у него были величиной с добрую столовую тарелку, и доски, едва выдерживая его вес, сильно прогибались Мерину казалось, что его хотят завести в болото, он отступал и тащил за собой кучера.
Тот растерялся и не знал, что делать. Он только бледнел и мягко увещевал лошадь. Собралась толпа жадных до зрелища базарных ротозеев. Иные из них подступали к кучеру со всякого рода советами, будто сами изрядно поднаторели в коневодческом деле.
«Тоже мне проблема—лошадь завести, это ж проще пареной репы!» — заявил маленького роста мужичок, сам похожий на иссохшую репу. Волосы у него космами выбивались из-под фуражки и обрамляли воротник его клетчатой спортивной куртки. Как шершень делает виражи вокруг слона, так мужичонка вытанцовывал вокруг громадной лошади. Наконец, изловчившись, он продел в уздечку длинную веревку, соорудил узел, прошел по дощатому мостику и перекинул веревку через брезентовый верх грузовика. Этим лебедочным устройством гномик, видно, надеялся приумножить силовую тягу своих хиленьких мускулов. Не исключено, что в допотопные времена подобная операция могла бы показаться новаторством, а то и великим изобретением. Но в данном случае мужичонка своими действиями напоминал церковного звонаря, натягивающего трос.
Жеребец сделал два-три шага, сообразил, куда его тянут, и резко отпрянул назад. Мужичонка завис в метре под крышей автофургона, болтанул ногами и грохнулся на доски.
Зрители весело заржали. Их симпатии были явно на стороне строптивой лошади. Низкорослый мужичок, которому не суждено было стать центром людского собрания, юркнул в рыночную толпу и вмиг там затерялся.
Мне кажется, все мы не прочь иной раз возбудить в людях интерес к собственной персоне. Когда этого не удается достичь полезными делами, мы довольствуемся тем, что устраиваем свадьбу на широкую ногу или похороны под стать свадьбе. Человеку от природы присуще стремление как-нибудь выделиться из общей массы.
К жеребцу протиснулся молодой парень. На лице его играла самодовольная улыбка, губы были властно сжаты, самоуверенность пробивалась через поры обильным потом. Видно, он был из породы тех, кто завел бы лошадь не то что в автофургон, айв висящий в воздухе вертолет, если б в том возникла нужда. Стянув с себя спортивную маечку с коротким рукавом, он набросил ее на массивную голову лошади, прикрепил в двух местах к уздечке, переждал секунд несколько, потом потянул лошадь за повод к машине.
Жеребец двинулся вперед осторожным, неуверенным шагом, но, когда левой передней ногой ступил на мостик, копыто его стало зрячим, и он, как и в случае с гномиком, рванулся назад.
«Э, друг, разве так делают! Надо, чтобы кляча сначала потеряла ориентировку!» — выкрикнул черноволосый мужчина, сильно смахивавший на цыгана. На рукаве его охотничьей куртки красовался голубой бумажный цветок, полученный им в тире в качестве приза. Он перехватил у парня уздцы и заставил лошадь ходить кругами — направо круг, налево круг, снова направо, снова налево — до тех пор, пока лошадь не зашаталась и покорно не последовала за своим танцмейстером. Когда она ступила передними ногами на дощатые мостки, раздались сдержанные аплодисменты — но, как оказалось, преждевременные, потому что лошадь вдруг остановилась снова. Она покачивалась из стороны в сторону, но вперед уже не шла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39