Автор пишет своего героя в тот момент, когда у него еще остается шанс на спасение, когда Гига в равной мере боится потерять устоявшийся покой дома и души и потеряться в нем. Он не настолько насытился благополучием, чтобы пренебрегать им, и, видно, достаточно талантлив, чтобы этим благополучием исчерпать себя.
Софико, которую он встречает после десятилетней разлуки, приглашает его — нет, не к возобновлению их пылкого и глубокого романа и разрыву с Лией (теперь эта ломка была бы столь же пошлой, как и все прочие аспекты его нынешнего существования), а к обновлению самого себя. Воспоминания о молодости, вызванные Софико, это, по существу, «воспоминания о будущем»: «И самое страшное было то, что я был уверен, что непременно выберу легкий путь, если не сохраню тебя». Ее он не сохранил, но сохранился в нем спасительный страх перед легким путем и больше всего перед собственной приверженностью легкости.
Сейчас, когда ему сорок лет, страх аккумулировался и энергия этого страха гонит Гигу прорвать притяжение нажитого благополучия, однако не ломая его.
Повесть представляет собой монолог Гиги, в котором излагаются события, прошлые и настоящие, и формируется завтрашнее мироощущение. Готовится старт. Как он произойдет и в каком направлении — неизвестно. Но желание прорыва, а не только тоска по нему становится для героя очевидным.
Явственней других вещей Тамаза Чиладзе повесть напоминает о том, что по первоначальной своей профессии он — поэт. Дело, разумеется, не в пяти поэтических сборниках, в разное время изданных Чиладзе, и не в метафоричности «Дворца Посейдона». Дело в том, что в повести прослушивается задача чисто поэтическая — ее лирический герой познает и определяет собственное чувство. Он добывает в ходе повествования правду о своем чувстве.
Писателя привлекают герои, в душе которых рождается резкое ощущение тесноты частного существования и возникает мощный импульс прорыва к всеобщности. В этом импульсе много страдания, но и наслаждения волей много. Герои Чиладзе платят за это дорогую цену — теряют жизнь, иногда разум, ибо трудно быть вместилищем целого мира и не надорваться, трудно сохранить оболочку привычного физического существования, чтобы она не лопнула, не разрушилась. Видно, предстоит ей стать и более прочной, и более вместимой.
Сюжет повести — это череда вспышек, взрывов, гибельных или спасительных для ее героев.
Нет, казалось бы, ничего надежнее существования пенсионера Александра Сисордия. По профессии экономист, он на протяжении всей жизни откладывал от своей невысокой зарплаты копейку за копейкой и воздвиг наконец на берегу моря двухэтажный дом... чтобы доживать в нем свой век? Нет, чтобы тут-то и пожить своей истинной жизнью, то есть, сидя под сенью густо разросшихся яблонь, склеивать черенки разбитых сосудов, в чем он виртуоз. Увлечение безобидное, уникальное и не чреватое катастрофами. Но именно этот покой, многократно подстрахованный абсолютно праведным трудом, разбивается вдребезги, потому что как раз в недрах такого вот существования, перенасыщенного устойчивостью, как его самоотрицание, возникает совсем другая жизнь и другое мироощущение. Единственное дитя четы Сисордия — двадцатилетний Беко, родившийся, когда отцу было пятьдесят, а матери сорок, «жил в небе, как птица, клевал корм, как птица, беспечно щебетал... И любовь его была любовью птицы, порывом в безграничное пространство, безответной, нераскрытой любовью, слепым инстинктом существования». Повествование застает Беко в тот момент, когда он наконец начинает ощущать, что пора спускаться с небес на землю, что «птица не может все время находиться в полете». Однако этот спуск на землю и укоренение в ней вовсе не означают для Беко осуществить программу, намеченную его родителями, т. е. получить надежную профессию, например прокурора, что, по их представлениям, дает стабильность. Отрезвление и земная практика в мироощущении Беко отождествляются с анти одиночеством, с анти индивидуализмом. Но этот прорыв начинается, по повести, не с того, что к тебе приходят и протягивают руку, а ты приходишь и протягиваешь руку. Кому? Кто в этом нуждается, кто слабее тебя и еще более потерян в этом мире. «...Он чувствовал (или ему подсказывал это глухой гул сердца), что жизнь начинается с него. ...Он сам уже не был ребенком, он был старшим братом, обязанным скрыть свой страх, чтобы успокоить малыша». И погибает Беко, спасая детей из горящего детского дома. Бремя ответственности ощущается им как более содержательная и более истинная свобода, чем свободное от связей и ответственности мальчишество. Это бремя взято им на себя добровольно. В Беко пробуждается вкус к устойчивости — и здесь он сын своих родителей. Только эту устойчивость его душа трактует совсем по- иному.
Сознание своей растворенности, своей продолженности в других ощущается героями Т. Чиладзе как блаженство и праздник, как избавление от замкнутости и тесноты. «Он вообще ничего не чувствовал, кроме восторга, который выделялся из всех пор его существа и растворялся в воде. Уже не было границы между ним и водой, между ним и товарищами. Все они: Беко, Ираклий, Ладо и вода составляли одно восторженное целое, массу, которая кипела без огня в каменном котле и в одно прекрасное мгновенье могла перемахнуть через четырехугольный борт бассейна и с бесконечностью, рожденной собственными недрами, разлиться, распространиться по двору, по улице, по всему городу, по полям, лесам...»
Бассейн на территории дачи, за оградой которой плещется море,— это убогая выдумка архитектора, внушившего своему заказчику, известному писателю, что бассейн необходим для ансамбля. Иронизируя над этой выдумкой, но не возводя ее в метафору, автор повести «Бассейн» обнаруживает ясное и проницательное понимание того, что современный духовный пейзаж характеризуется чрезвычайно разнообразными вспышками света, неожиданными по месту возникновения и по направлению своего распространения.
Свет, брошенный Беко на судьбу маленького Дато и его матери Зины, тридцатилетней женщины, в которую Беко был безответно влюблен, будет бежать по их жизням не одно десятилетие и, похоже, не исчезнет.
Спинозе, полуграмотному и придурковатому приживалу, с ружьем защищавшему неприкосновенность бетонированного бассейна на
писательской даче, дано испытать потрясение открытием, что предметы и люди растворены друг в друге.
Напряженность, казалось бы, чисто женских переживаний Зины заставляет ее отклеиваться от благополучного иждивенчества сначала у любящей тетушки Ито, потом у заботливого свекра, где она жила, лишив себя тыла и с каждым днем все более теряя перспективу своего пути.
В блужданиях, в очарованном странничестве любимых своих героев Т. Чиладзе различает куда большую энергию и плотность жизни, чем в праведно и неправедно налаженном быте их ближайших родственников, даже материальная надежность которого весьма иллюзорна.
Это ощущение зыбкости границ, ветхости перегородок, отделяющих одно существование от другого, это страстное до одержимости стремление прочувствовать взаимную пронизанность всего сущего независимо от того, числишься ли ты за миром органическим или неорганическим,— чрезвычайно сильно в сегодняшней грузинской литературе, а в творчестве Тамаза Чиладзе определяется как духовная тема, которую предстоит исследовать и на которой предстоит расти.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29