Популярнее всего растолковывал это некий господин Милислав Экономия, который подписывался в газете «Здешний», а прозвище Экономия получил из-за своего, можно сказать, призвания, ибо темой его постоянных и излюбленных разговоров в кабачке, за столом была экономия. Какое-то время он учился в сельскохозяйственной школе, но своей земли, чтобы рационально ее обрабатывать, у него не было, а служить у крупных землевладельцев не хотелось, дабы не способствовать разорению мелких хозяйств и созданию латифундий, больших экономии и поместий. Отчасти по этой причине, а отчасти из убеждения, что народ должен перво-наперво завоевать политические свободы, он и занялся юриспруденцией. Адвокатствовал, писал статьи, задавал в газетах тому или иному министру вопросы, под которыми подписывался «Небойша», ездил с депутациями, представлял газету, привлекался к суду за острые передовицы и усердно радел о всевозможных нуждах народа. Он ненавидел несправедливость и неравноправие как экономическое, так и политическое и вел смелые разговоры между своими в излюбленном кабачке «У доброй препеченицы», где был завсегдатаем и неизменно разглагольствовал о прошлогоднем и нынешнем урожае, об общинных закромах, о ненастье и засухе и желал крестьянину дождя. А когда падал долгожданный дождь, он радостно потчевал всех вокруг сидящих табаком, приговаривая: «Скручивай, слава тебе господи! Этакий ливень — благословенье божье, не жалко и угостить!» И если бы кто-нибудь спросил: «Скажи, Милисав, что бы ты предпочел, положа руку на сердце,— получить миллион или чтобы выпал добрый дождь для нашего крестьянина?» — «Клянусь честью,— уверял Милисав («старая земледельческая косточка!»),— клянусь честью и вот этим причастием, впрочем, куда я хватил, это ведь не вино,— клянусь вот этой ракией и этим благословением, что падает с неба,— даже не поглядел бы на миллион!» И еще добавил бы: «Будь здоров, брат, для чего мне деньги? Дай только дождичка; если будет что у нашего кормильца, нашего мужика сиволапого, будет и у меня. Дай только дождичка, благословения господня, мужику-горемыке...»
Вот каким объективным, справедливым и несебялюбивым был Милисав Экономия, чье мнение мы изложим подробно и точно, как по стенографической записи. А мнением такой особы, полагаю, пренебрегать не следует. Не удивительно, что его субъективное мнение вскоре завоевало весь город и стало объективным, общим мнением...
— Ах, я так и знал,— говорил Милисав опять же в кругу своих собутыльников, сидя в кабачке «У доброй пре-печеницы»,— что все получится по старой нашей поговорке: «Грех — в мех, да в мешок, да в лубок, да под лавку», раз это коснулось богатого дома. Потому что, братцы милые, это проще пареной репы! У туза Замфира дома, магазины, хутора и виноградники, а господин начальник опять же не побрезгует хорошо пожрать нашармака,— вот все и улаживается... Ворон ворону глаз не выклюет. Тяжко бедняку! Богачу легко, тяжко нам — мне, тебе и вон тому! — Экономия указал на своего заимодавца Любисава.— Тяжко порядочным людям!.. Знаю я все это,— продолжал Милисав, удерживая на губе окурок и скручивая новую цигарку,— потому и ругаюсь. Разве мне приятно сторониться людей? Вы порой диву даетесь, почему, дескать, молчу, почему всех чуждаюсь, и порой, клянусь вам, назюзюкаюсь вот этой ра-кией!.. (В свое время и это всплывет наружу...) А все от тоски, брат... Не могу... не могу смотреть, что кругом делается, и весь сказ! Только подумай... Возьми наши газеты!.. Газеты, газетчики, это, братец, клянусь богом, самые честные и, конечно, единственно порядочные сыны нашей родины, но они профаны... Ну и что мы читаем в газетах? По-вздоряд двое бедняков, потузят малость друг друга, а уж в газетах распишут во всех подробностях: «Вчера, дескать, повздорили два гражданина и после чисто базарной свары подрались, переполошив весь околоток, словно мы в Центральной Африке, а не в цивилизованной Европе... Что на это скажут иностранцы? А наших недремлющих полицейских ищи-свищи, пощадите,— говорят они,— избавьте от таких дел!» Вот как пишут, когда речь идет о бедняках. А если дубасят друг друга зонтами господа так, что кругом треск стоит,— дадут лишь короткую заметку: «Мы были очевидцами неприятной сцены, нам остается лишь выразить сожаление и пожелание, чтобы такое никогда не повторялось...»
Или еще лучше: живут, к примеру, невенчанно господа — никто им слова в упрек не скажет, не назовет своим именем. Да выдай ему, братец, напрямик: попу — поп, бобу — боб!.. Так нет, прячут, замазывают, дескать, симпатизируют друг другу, состоят, мол, в морганатическом браке, или гражданском, или диком, либо у них непозволительные или недопустимые отношения,— и все в таком роде. А если бедняки, по примеру господ, сойдутся, не имея материальной возможности официально зарегистрировать брак, тогда просто: тотчас подберут нужное выражение и назовут своим именем — «спутались»... И тиснут в газету: «Ломовой извозчик, скажем, Прока и прачка Coca живут на глазах горожан и полиции невенчанно. Живут на соблазн порядочным людям, вводя в грех честных мирных соседей. Мы весьма удивлены, что наша рачительная полиция, такая ревностная и ретивая, когда дело идет о наказании за невыпо-лотый перед домом бурьян или за невывезенный со двора навоз, в данном случае так индифферентна и медлительна по отношению к этому нравственному навозу!..» Эх,— заканчивает Милисав,— противно рассказывать, только расстраиваешься, целый день потом все из рук валится.
Присутствующие дружно соглашаются, уверяют, что все именно так, как он говорит, и заказывают по «мерзавчику» горькой, а он продолжает:
— Вот такая штука и сейчас получается. Убежала ли Зона, или ее увели — дела почти не меняет; главное в факте, в неопровержимом факте, а его ничем не опровергнешь! Но поскольку она дочь богатого купца и ее отец с начальником живут вот так,— и Милисав приложил указательный палец к другому указательному пальцу, чтобы наглядно показать, какая дружба между Замфиром и начальником,— то, разумеется, все будет представлено в другом свете! Против официального мнения никто и слова пикнуть не посмеет, несмотря на то, что существует печать, несмотря на то, что мы проливали кровь, что нас гноили в тюрьмах и мы ложились костьми за свободу слова. И для чего? Раз она дочь купца Замфира, поднимай полицию, жандармов, рыскай по домам и виноградникам, тащи дочку домой, замазывай людям глаза, чтобы не видели позора, затыкай им уши, чтобы не слышали правды!.. Но все равно ничто не поможет! Что было, то было, и никуда от этого не денешься! Да если бы мне и миллион дали в приданое, я отказался бы; каков ни на есть, без гроша за душой человек, у которого, кроме чести и ума, ничего под этим небом
нету, а не взял бы ее даже за все дома, магазины, хутора, мельницы и виноградники!.. Клянусь честью, не взял бы! А это не так мало, если человек клянется честью. Она сейчас горит в моих глазах,— заканчивает Милисав, возвышая голос и ударяя после каждого слова кулаком с такой силой, что батарея мерзавчиков, звеня, так и подпрыгивает на столе.— Зона сейчас обыкновенная букинистическая книга... И не скажу, как утверждают, что новая и неразрезанная! Нет, нет! Раз уж попала к букинисту, значит, была в употреблении. Сейчас Зона не что иное, как погашенная гербовая марка!..
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
На что решились Замфировы, только чтобы ликвидировать слухи
Устами этого самого Милисава заговорила большая часть горожан, и на том все и остановилось, так сказать, «стабилизировалось». И только потому, что у нас любая диковинка лишь три дня в диковинку, судачили об этом все меньше и реже, но неизменно в первоначальном варианте.
Замфировы тешили себя мыслью, что все забудется, когда же, спустя некоторое время, в городе сложили песенку, совсем впали в уныние. А пели в городе так:
Только-только Зона у ворот присела — Манулач-банкирчик подошел несмело.
— Как делишки, Зона? Как житье домашних?
— Да делишки нынче не хуже вчерашних: Днем, и перед сном, и когда встаем,
Тетки знай кричат мне: здесь ли я, в дому ли? Смотрят поминутно, чтоб не умыкнули!..
Далее терпеть было невозможно. Следовало найти какое-то средство от этой напасти, и вот решили, что самое лучшее — это покончить с этим делом как можно скорее, поставить наконец точку. Видно, уж так суждено и на роду написано.
Потому в первое же воскресенье после обеда тетушка Урания (тетушка Таска, обычно выполнявшая подобные поручения, признана неудачницей и лишена всех полномочий) должна была попытаться подтолкнуть и обнадежить родителей Манулача, намекнув им, что настал подходящий момент для просин. И буде у них есть такое намерение, пусть поторапливаются, потому-де у Зоны намечаются неплохие партии: сватают ее какие-то офицеры, три строевых и два штабных, но родители не очень-то охотно идут на это, им хочется, чтобы дочь оставалась на глазах, а не скиталась бог знает где, потому и предпочли бы отдать в почтенный купеческий дом в городе,— пусть так примерно и скажет.
Тетушка Урания ушла, но не вернулась. Ждали ее у Замфировых и понедельник, и весь вторник. И почувствовали, что, если она не кажет глаз, видно, дело неладно. В четверг Ташана собственной персоной отправилась к Урании, разузнать, в чем закавыка. Мрачные предчувствия оправдались. Урания рассказала все, как есть. Когда она ясней намекнула о причине своего прихода, Йордановы, вежливо извинившись, заявили, что сына, мол, женить не собираются, пока он не отбудет воинскую повинность, а потом, может, пошлют в высшее коммерческое училище в Грац (тут тетка Урания, громко захохотав, съязвила: «Вот те на! Вздумали вдруг на старого осла вьючное седло ладить!»), и все в таком духе. Словом, было ясно, что они выкручиваются, от сватовства уклоняются и верят городским сплетням. На другой же день Урании передали из достоверных источников, как Перса, мать Манулача, высказалась в присутствии многих женщин весьма ясно и недвусмысленно, что она не хочет женить сына на Зоне, потому что до сих пор из их рода, слава богу, никто «гулящих» в дом не брал и Манулач тоже не хочет, лучше, говорит, вовсе не женюсь, в монастырь уйду святой Богородицы Габровацкой. «А потом,— рассказывала Урания,— и, видать, неспроста, видать, есть на то причины, она принялась на все лады расхваливать мастера Мане (и почему именно сейчас, именно она взялась его хвалить?), какой-де он видный парень, какой добрый, «смирный, что девушка», и она-де слышала, что у Мане и Зоны любовь была, и знать уж судьба такая им пожениться. И не впервинку это случается, и никакое это не чудо, если купеческая семья породнится с семьей ремесленника. Помянула и о давнишних делах, о том, что слышала еще ребенком, как купеческий сын женился на дочери сторожа и, наоборот, один полевой обходчик взял вдову купца и вошел в богатый дом; а Мане, мол, все-таки не сторож: золото плавит, иконы окладывает, серьги и гривны кует. «И сейчас с Зоной,— закончила Перса Йорданова,— может получиться по народной поговорке: «Золото — не золото, не побывав под молотом...»
Было ясно как день, что Йордановиха целила в Мане, иными словами, хотела сказать: каково лукошко, такова ему и покрышка. Подозревает она Мане. А Мане, сказывают, не позволяет никому и заикнуться о том, что он замешан в этом деле. Давеча избил одного парня только за то, что тот спросил, кто он сейчас — холостяк, вдовец или еще кто? Твердит, будто ему и во сне не снилось то, что ему приписывают: не уводил, не пытался уводить и слуха такого о девушке не пускал, а ежели это кто и сделал, то не иначе, как Манулач. Однако даже те, кто поначалу думал, что это дело рук Манулача, приглядевшись к нему внимательней, отвергли эту мысль, поняв, что такой дохляк не сможет увести за собой на поводу и телушку, а не то что выкрасть самую красивую девушку в городе!
Мане, только мастер Мане способен на такие дела, Ухарь Мане, сын Джорджии, контрабандистская косточка, он, и никто иной, пустил этот проклятый слух, который не дает Замфировым спокойно спать. Будь прежние турецкие времена, когда чорбаджи были всесильны, вздыхали Замфировы, все было бы просто: не уйти бы Мане от палок (а, может быть, и от высылки), но теперешняя Сербия для всякой шушеры — раздолье, вот в чем беда!..
Решили, что лучше всего будет отправить Зону в гости к одной из ее. сестер на месяц-другой. У Ташаны было три замужних дочери. Вот и собрали ее, пусть, мол, поживет у сестры в П.— авось ей там улыбнется счастье. В П. немало богатых купеческих домов, красавицами же город похвастаться не может. А, в конце концов, если и не улыбнется, то все равно нехудо на какое-то время скрыться с глаз: люди забывчивы, и молва постепенно заглохнет.
Так и сделали. Приехал зять и отвез Зону в П. Но, на беду, песенка о Зоне ее опередила, и в П. девушка не вызвала ничего, кроме любопытства. И вместо того чтобы пробыть там месяца три-четыре или еще дольше, Зона вернулась через полтора месяца, расстроенная и огорченная, жалуясь, что время, проведенное в П., тянулось бесконечно долго.
Недели две-три спустя приехал другой зять и увез ее с собой в Л., к другой сестре. Но лучше было бы ей вовсе туда не приезжать,— и здесь, как в П, проклятая песня опередила ее. Здесь даже было еще хуже. Там распевали ее подмастерья, да и то поодиночке, а в Л. ее подхватили ученики, и как только не пели: и дуэтом, и трио, и квартетом, и квинтетом, и хором... Пели и уличные музыканты! Здесь она прожила еще меньше, чем в П., и трех недель не протянула, ужасно ей было тяжело, скучно и тоскливо, и Зона вернулась домой огорченная и печальная пуще прежнего.
К третьему зятю, в Н., ее даже не посылали, поскольку оттуда пришло письмо с советом — лучше Зоне какое-то время в Н. не показываться, пока не перестанут распевать эту проклятую песенку, которая сейчас вошла в моду и начинается так: «Только-только Зона у ворот присела...»
Зона, как метко выразился почтарь и телеграфист Па-ица, по прозванию Эдисон, напоминала неверно адресованное письмо, которое блуждает из города в город и снова приходит к отправителю почерневшим от множества штемпелей с холодной официальной и безжалостной надписью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20