И все старше меня. И чему они учатся столько?
— Наукам.
— И до каких же пор?
— Да ведь это чиновничьи науки. Все они, брат, лезут в господа, в чиновники, всякий хочет получать жалованье, наградные, и все нашими руками, нашим трудом и потом. Впрочем, почему не брать,— продолжал он, вдевая нитку в иглу,— если можно. А ты не брал бы? И я тоже, если бы кончил школу.
— А долго нужно учиться?
— Да приходится! Начальная школа, а после еще десять лет... Впрочем, можно и меньше. Вот мой двоюродный брат окончил три класса гимназии и вот уже шесть лет служит делопроизводителем в сельской общине. И сейчас три шкуры с крестьян дерет. И денежки водятся, дает под интерес.
— А учиться легко?
— Легко, брат, если только захочешь! И я с грехом пополам один класс гимназии окончил, а дальше не смог. Два года учился, и хоть бы что! А на второй год в петров день пошел ко дну.
— Как это ко дну?
— Наилучшим образом, как осел на льду!
— Честное слово? — с любопытством спросил Вукадин и даже иглу с шитьем опустил.
— Клянусь богом! — ответил Йовица, отложил работу и принялся рассказывать: — Крепко меня отчитали. Директор сказал: «Потерял ты, сынок, право на учение. Ступай теперь домой и постарайся стать прилежным подмастерьем, может, и выйдет из тебя человек. Отечеству, говорит, нужны хорошие мастера. А вы, дети,— и он указал на меня,— не берите пример с Йовицы, чтобы вас не постигло то же самое». Взял я шапку и ушел, а они остались маят да из пустого в порожнее переливать.
— Домой пошел?
— Нет, брат! Какой дом? В тот день вернуться домой к обеду я не посмел, а забрался в ивняк на берегу Моравы, решил утопиться, только бы отцу на глаза не показываться! Но вода была уж очень хороша, и я здорово несколько раз выкупался...
— И не утопился?
— Нет, брат! Говорю же, вода была хороша, обидно было бы не выкупаться. А потом опять же подумал и сказал себе: «Слушай, разве впервинку тебе получать взбучку и за меньшие проступки?»
— И что же ты сделал?
— Дождался, пока смерклось, и пошел домой, эдак «по темноте, чтобы не быть беде», шмыгнул в комнату, и прямехонько под одеяло!
— И без ужина?
— Что ты, пропади он пропадом, этот ужин, только бы отец поостыл... малость потерпеть не беда.
— А отец что?
— Отец, слышу, допытывается обо мне у матери. «Явился ли наконец этот бездельник, несчастье мое и позор? Целый день, говорит, пропадает». А мать отзывается (я все слышу под одеялом): «Не трогай ребенка, спит он, разве ему, говорит, легко? Стыд его заел; мальчик чувствительный, в меня пошел. Оставь его, пусть спит».— «Да какой тут сон,— орет отец, а я, под одеялом, как кот сжался в клубок со страху,— что это на него сегодня такая сонливость напала! Я, говорит, после обеда два часа на диване вертелся, глаз сомкнуть не мог, а его, видите ли, сон одолел».— «Да оставь,— просит мать,— будто ты не был ребенком!» — «Просто сгорел от стыда (рассказывает отец матери), когда встретился с соседом Павлом. Идет он из гимназии со своим сыном, а сын с наградной книгой; вот черт меня и дернул на свою беду и позор спросить: «А как там мой?» Павел и отвечает: «Как и в прошлом году, сосед! Провалился, говорит, как осел под лед, впрочем, бог троицу любит, придется теперь министра просить».— «Клянусь богом, никого не стану просить!» — говорит отец и, слышу, встает, а у меня душа захолонула, знаю, что будет, ну, сунул голову под подушку, завернулся потуже в одеяло, понимаешь, чтобы было не так больно...
— Смотри-ка! Сейчас начнется катавасия.
— «Не стану просить за бездельника,— повторяет отец и направляется к моей кровати, а я сжался, натянул на себя одеяло, а сам все слышу.— Ну, мамин философ и казначей, кричит отец, что у тебя?! Оправдал мои надежды, а? И в этом году провалился!» — «Не надо,— умоляет мать.— Провалили его проклятые учителя по злобе, как и в прошлом году. Оставь ребенка, разболелся он, говорит, от великой обиды и срама! Завтра с него спросишь!» — «К завтрему,— говорит отец,— у меня и гнев уляжется; очень уж меня подмывает поговорить с ним сегодня!» Схватил бамбуковую трость,— а бамбук, эта напасть морская, не ломается,— и давай меня утюжить.
— Ах ты, горемыка несчастный! Твердишь: дай боже, помоги одеяло!
— Куда там! Ничего мне, брат, не помогло, даже одеяло,— так болело, словно его и нет! Ну, как увидел я, Я что от него нет проку, выскочил из-под одеяла, как черт из коробочки, и в дверь, отец за мной. Гонял он меня своей бамбуковой палкой по комнате из угла в угол, а я, точно кошка, на стены лезу. Кинулись мать с теткой меня защищать: и слава тебе господи, не все удары по мне пришлись — только каждый третий, поделили мы эти бамбуки, всем досталось из-за моего учения! Потом уж я подумал: «Ого, слава господу, я еще дешевле всех отделался. Получил выволочку, так хоть за дело, а они, горемыки, и гимназии не видели, и на второй год не оставались, а битыми были!» «Подадим прошение господину министру,— сказала мать, когда отец немного утихомирился,— чтобы оставили его на третий год, может, ребенок и поправится. Точат на него преподаватели зубы, а учится он хорошо».— «Эх,— говорит отец,— никто на него не точит зубы, все это чепуха! Ничего, говорит, из этого несчастного бездельника не выйдет!! Он в твою семейку пошел, навсегда болваном останется. Жаль только, такую уймищу денег убухал я на книги да карандаши». Так и пришлось мне улечься спать без ужина, отведав одних палок.
— И больше в школу не ходил?
— Нельзя. Два года можно в одном классе сидеть, а третий не позволяют. Гонят обучаться ремеслу.
— А ты небось только того и ждал?
— Моя бы воля, все было бы иначе. Еще в гимназии мне до смерти хотелось уйти в музыканты.
— Ну, и чего не ушел?
— Только помянул, а отец снова избил меня злодейски.
— А в школе бьют?
— Нет, брат! Не бьют и в солдаты не берут. Учитель и пальцем не смеет тебя тронуть, ты тотчас в обморок хлоп, а учителю боязно, как бы потом от министра не влетело.
— Это же хорошо, братец милый!
— Само собой! Господское обращение.
— Ну и дурень же ты! Почему не остался?
— Я же сказал тебе, что больше не мог. Чего там! Будь у меня теперешний ум. Эх-эх, ищи ветра в поле! Знаешь, как жалею, что не стал адвокатом. Вот кем, братец, надо бы стать! Знаешь, как он дерет и тянет с селянина! Не хуже нашего газды Милисава! Впрочем, от нашего газды крестьянин хоть что-нибудь из лавки вынесет! В адвокаты, Вукадин, в адвокаты иди, если бог поможет, а особливо коли ты обвешивать мастер!
— А можно мне?
— Почему нет? Начальную ты закончил?
— Закончил.
— Метрика есть?
— Вон в сумке.
— А сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Ого, братец мой!
— Что?
— Многовато, брат! Впрочем, ничего! Можешь, только придется министра просить. Подавать прошение.
— Давай вместе!
— Ну их! — отмахнулся Йовица.— Мне и так хорошо. Но ты иди, вижу, у тебя есть охота.
И в самом деле, понравилась эта идея Вукадину. Прочно засела она у него в мозгу. Несколько дней, сидя с шитьем на пороге, он размышлял о ней. И порой так задумывался, что хозяину приходилось то и дело одергивать его, чтоб он не пропускал глазеющих на витрину покупателей, которых ближайший сосед тут же зазывал и втаскивал к себе в лавку.
— А скажи-ка,— спросил Вукадин Йовицу через несколько дней после полудня, когда в торговых рядах стало безлюдно и хозяева прилегли, как обычно, отдохнуть,— много нужно денег, чтобы учиться в школе?
— Да, порядком. Впрочем, можно и без денег. Сколько народу учится и кончает без единого гроша! Можно пойти к кому-нибудь в услужение, а можно получить государственную стипендию.
— А что это?
— А станут ли платить
— Почему бы и нет, думаешь, раз государство, так ему можно нашармака. Тут дармовщинки нет, плати!
— Да неужели это возможно?! Честное слово? — paдостно закричал Вукадин.— В самом деле платят?
— «Держава — сильная кобыла: все вынесет!» — говаривал мой прежний газда, Ристосий, государственный Я поставщик.
— Слушай, коли так, Йовица, то недолго мне уже Я осталось шить куртки да юбки, вот увидишь! Значит, говоришь, платят?
— Платят, если хорошо учишься. Да и когда не Я учишься — тоже. Если не знаешь урока, кладешь руку на Я пояс, делаешь вид, будто у тебя резь в животе, а учителю говоришь: «Я стипендиат, господин учитель»,— и получаешь приличную отметку. И ладно! Хорошие отметки получаешь потому, что ты стипендиат; а стипендию получаешь потому, что у тебя хорошие отметки.
— Слушай, завтра же иду! — весело воскликнул Byкадин.
— Рано еще. Погоди недельку, другую. Вукадин решил бесповоротно; решил не только уйти из этого города, но и бросить свое ремесло и взяться за учение. А так как он уже давно, слава богу, как говорится, был сам себе господин, то спрашивать позволения было не у кого и решение свое не приходилось посылать на одобрение высших инстанций.
Родственники о нем почти не заботились, потому о них и не было речи в предыдущих пространных главах, на которые уже многие прекрасные читатели раздраженно жалуются, что они растянуты и полны мелочей. Беспокоилась о нем только мать, только она расспрашивала о нем и вспоминала. И бедняжка время от времени, даже выйдя вторично замуж, неизменно что-нибудь присылала с оказией: то пару чулок и паголенки, то кадушечку каймака и окорочок, а раза три по восемь грошей. От остальных же
родственников ничего хорошего он не видел, ни от братьев, ни от дядьев; да и встречались они редко. Один только раз, когда Вукадин был учеником, его посетил дядя. Случилось это спустя полгода, как он отбился от своих. Дядя нашел его заросшим до ужаса, с диким колтуном на голове.
Последний раз стригла его мать в; теле. Дядя повел в парикмахерскую.
— Бог на помощь, мастер, нельзя ли из обезьяны сделать человека? — спросил дядя, входя в цирюльню.
— Можно, газда, прошу, садитесь! — сказал парикмахер, берясь за бритву и салфетку, чтобы обвязать ему шею.
— Да не меня, а эту вот обезьяну, что за мной идет, племянника моего горемычного! Постриги его, если можно.
— Можно, можно! Так все сделаю, что он отсюда выйдет ни дать ни взять офицерский сынок.
— Ну, ну, в добрый час! Знаешь, сирота он, сидит у меня на шее. Остриг бы ты его, не бесплатно, конечно! А почем берешь?
Парикмахер назвал цену. Торговались долго,—дядя уверял, что это «много за ребенка», а парикмахер в свою очередь, что у ребенка большая голова и работы больше, чем над пинчером господина аптекаря Цибулки, за которого он брал десять грошей; наконец сошлись на гроше. Парикмахер согласился стричь только «ради богоугодного дела» и дядя Вукадина — платить тоже только «ради богоугодного дела».
— Эй, ну-ка,— сказал брадобрей ученику,— покажи, что ты умеешь. Это он первый раз клиента стрижет! — заметил с удовольствием мастер и подал знак ученику; тот посадил Вукадина на стул и спросил:
— Прошу, как изволите?
— По-господски! — сказал Вукадин, сжимая в руке феску.
— Наголо,— сказал дядя,— пусть хоть на год хватит.
— Значит, оболванить! — сказал парикмахер.
Пока ученик стриг Вукадина, дядя разговорился с мастером. Рассказал о своем мягком и чувствительном сердце, о том, сколько ему стоит братов сын, которого сейчас стригут, потом заплатил грош, спросил, все ли в порядке, и, заметив, что он не охотник до дармовщины, потому что за всякую работу нужно честно и полностью расплачиваться, ушел.
Это единственное благодеяние своей многочисленной родни крепко запомнилось Вукадину, тем более что оно нышло ему боком, ибо, когда он появился на улице эдак «лесенкой» подстриженный, ему не давали прохода в течение нескольких дней. Каждый обязательно спрашивал Вукадина, кто его так оболванил, каждый, Вукадину в обиду, дурно отзывался о работе мастера.
А подобные воспоминания едва ли могли укрепить родственные узы.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В ней читатель увидит, что можно всего добиться при наличии сильной воли и еще более сильной жажды знаний
— Вот тебе, держи,— сказал газда Милисав Вукадину,— если уж так пристал и не желаешь слушаться. Но придет время, и ты жестоко раскаешься, скажешь: «Эх, какой же я осел, что не послушался своего друга и, можно сказать, второго отца, Милисава!»
— Не могу я иначе,— мялся Вукадин, вертя в руках шапку,— и давать мне сейчас советы — напрасный труд; тянет меня, гонит туда... и... мне кажется, что раскаиваться не буду. Тянет меня к книге, к учению, нет, не раскаюсь.
— Клянусь богом, раскаешься,— настаивал хозяин, расплачиваясь с ним,— запомни хорошенько, что я сейчас скажу! Нет ничего почетнее торгового дела и нет ничего, так сказать, выгодней и приятней!.. А ты проворен и смекалист; умеешь и привлечь клиента, и продать, словно в тебе течет кровь торговца, а не крестьянина.
— Ладно... спасибо вам на добром слове,— сказал Вукадин,— но меня тянет туда.
— А я хотел с тобой по чистой совести обойтись, честно. Еще бы несколько лет, и взял бы тебя компаньоном... и как бы пошла у нас торговля, ей-ей! Ведь ежели, скажем, прозеваю я, не прозеваешь ты, а что пропустишь ты, не пропущу я. И, клянусь богом, ты здорово набил руку в нашем деле, я бы тебя не променял и на десять евреев! Однако... ты подумай, поразмысли...
— Думал я уже достаточно,— пробормотал Вукадин, нахлобучил шапку на голову и сгреб деньги в небольшую кожаную сумку, которую всегда носил под курткой.
— Что ж... воля твоя... ради твоей же пользы говорю, мне, пожалуй, все едино.
— Ну, до свиданья, газда.
— Подумай же! — продолжал настаивать Милисав.— Ну, чего тебе еще надо, будешь моим компаньоном, а если уж на то пошло, можем и породниться. Есть у меня родственница... и лицом пригожа, а что касается мужа и семьи, душу отдаст. Впрочем, слава богу, глаза у тебя есть, не слепой, сам увидишь! Товар первосортный, сам за себя говорит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25