— Ни за что! — запротестовала Дара.
— Только не я! — пробубнил Вукадин.— Не стану я мочить свои гетры ради кого-то.
— Но ведь должен же кто-нибудь! — взывал Микица, оглядывая всех. Его взгляд остановился на Икице, который, стоя за спиной одной из старух, умоляюще сложил руки, украдкой делая знаки назначить его.
— Хорошо, пусть тогда Икица,— присудил Микица.
— Отлично,— весело отозвался Икица, довольно потирая руки,— тонуть так тонуть, не беда, я молодой, умирать не страшно.
— Итак, барышня Дара падает в колодезь глубиной в пятьдесят пять метров.
— Ах, я горемычная! — воскликнула мать Дары, с опаской поглядывая на окружающих.
— Пожалуйста, не беспокойтесь! — утешил ее Икица.— Хе-хе, это только для блезиру. Я ее вытащу. Только, мадемуазель Дара, прошу вас, не надо на манер утопленников хвататься за меня руками и тащить за собой.
— Ох, дети, дети, чего только не выдумают! — прошептала мать Дары, тихая старушка, редко показывавшаяся в обществе и только раз побывавшая в Белграде на бульваре у «Пашоне», откуда вынесла лишь одно яркое воспоминание, как некий шваб полил чем-то кушанье, зажег его и ел этот огонь. Весь вечер она только на него и смотрела, а на другой день — она запомнила и это — у нее болела шея оттого, что она ее постоянно выворачивала в одну сторону. И вот сейчас старушки завели беседу о прежних, давно прошедших временах, когда они были девушками, и как все тогда было по-иному.
А тем временем и произошло несчастье: Дара «упала в колодезь», а Икица принялся усердно ее вытаскивать. Чмокал он несчастную утопающую так громко, что слышал даже стоявший на перекрестке сторож и подумал, что где-то отвешивают друг другу пощечины. У Вукадина сжалось сердце, и ему казалось, что спасение затянулось до бесконечности.
— Да прекратите же в конце концов! — не вытерпев, рявкнул Вукадин и обратился к Дариной матери: — Не знаю, как ты, госпожа Румена, но я подобного совсем не одобряю. По-моему, это никакое не веселье. Поднимись ненароком из гроба какой наш прадед, взял бы дубину и пошла бы она гулять по нашим спинам.
— Дай бог тебе здоровья, сынок,— сказала старушка,— как раз то же у меня на языке.
— У нас в селе такого в заводе нет, госпожа Румена,— я-то, знаешь, крестьянский сын. У нас это по-иному бывает. Запоют под гусли — все молчат, слушают песню, нет того, чтобы там переглядываться, каждый смотрит в землю, будто стопарац потерял. А ежели ты на девушку глаза пялишь или поцелуешь какую, как вот здесь делают, не уйти тебе целым из рук матери, будь ты хоть с Мучань ростом!
— Правильно говоришь, сынок,— поддакнула Дарина мать.— И я такого не выношу, но что поделаешь, таков нынче обычай заведен... иначе замуж не выйдешь.
С фантами покончили. Все снова уселись. Дара, словно бы случайно, очутилась рядом с Вукадином; раскрасневшись, она, поглядывая на Икицу, обмахивалась платочком.
Вукадин пускал густые клубы дыма и молчал.
Тетка Христина потчевала гостей.
Завязалась оживленная беседа, все загомонили, только Вукадин поначалу не мог найтись, но наконец и он, кашлянув, обратился к Даре:
— А вам, сестрица, кажется, очень жарко?
1 Мучань — горная цепь в Сербии.
— Очень,— отвечала Дара, продолжая обмахиваться. — А отчего бы это, скажи на милость?
— Боже мой, господин Вукадин, как это вы спрашиваете? Ну, от поцелуев,— шепнула Дара.
— Э, клянусь богом, неужто от этого?!
— Конечно.
— Крепко же вас исцеловали,— продолжал Вукадин с издевкой.— Хорошо еще, живы остались.
— Да что там,— сказала Дара,— ведь это только шутка.
— Ну, знаете, как говорится, во всякой шутке есть доля правды!
— Подумаешь,— сказала Дара,— пусть хоть и все правда, что тогда?! Разве я уже обручена, чтобы разбить себе счастье? А чего недостает господину Ике?
— Хоть небольшого, да чина,— ответил Вукадин.
— Так же, как и вам. Но он по крайней мере светский человек... не холоден, как вы
— Вон куда кинула! — промолвил Вукадин после короткой паузы.— Значит, я холоден... говоришь, вроде как утес.
— Да, он лучше вас...
Прихоть женская дурит! Чтоб только сердцу угодить, Готова сотню вер переменить! —
процитировал Вукадин.
— Что ж, если хотите вести беседу стихами, господин Вукадин, то пожалуйста. Господин Мика, помогите-ка мне. Давайте споем ту, вы знаете,— сказала Дара с дьявольской усмешкой, наслаждаясь муками Вукадина, и затянула с середины старую песню: «Ах, пройдут молодые года».
...И печаль мою ты не забудешь, И раскаянья наступит час, И молить у бога будешь, Чтобы снова свел бы нас.
И один в глухую полночь,
Тщетно к небу поднимая взор,
Станешь ты взывать на помощь,
Возвращаясь в свой унылый двор.
Поняв, что песня относится к нему, Вукадин развеселился, по всему телу разлилось блаженство, и, подобно всем влюбленным, предал все забвению. Он почувствовал, что Дара стала ему милей прежнего и постарался
— До чего хорошо вы поете, как соловей на дубовой ветке. Где же это вы так научились, право?
— Ведь я член певческого общества,— ответила Дара.— Пою сопрано. А вы?
— Был и я там некоторое время, но, когда стали разучивать «Марсельезу», ушел: это могло бы мне, как неуказному, помешать. А пел я басом.
— Да ну, басом! Я ужасно люблю басы! Они мне кажутся настоящими мужчинами.
— Не пора ли, дети! — заговорили мамы.
— Да посидите еще! — останавливала их хозяйка.
— Нет, пора, ей-богу,— сказала Румена.— Вон Трай-кины пекаря уже встали, умываются.
— Идемте, идемте! — снова загалдели матери и принялись собираться и торопить дочерей.
— Но ведь всего второй час! — сказала хозяйка.
— Да врут они, ваши часы.
— Нет, ей-богу. Часы отличные, хоть и ходики. Ни разу в починке не были,— возразила хозяйка.— Чуть станут, я их потрясу, как мужик горшок с капустой, и опять идут.
Но ничто уже не помогало. Пришлось прервать наиприятнейшую беседу и Калиопе с Икицей, и Радойке с Микицей, и Даре с Вукадином.
Начались прощания, извинения (если кто кого, может, обидел).
Только и слышалось: «До свидания, спокойной ночи, и извините», как говорят старики, «на шутку и бог не сердится».
— Доброй ночи,— прошептала Дара Вукадину, который проводил ее до калитки, и пожала ему руку.— Приятных сновидений! Если вам что хорошее приснится, господин Вукадин, не будьте эгоистом и переверните подушку, чтобы и мне то же самое приснилось.
— Обязательно переверну и одеяло и всю кровать,— воскликнул Вукадин.
— Доброй ночи! — повторила Дара, вырвала руку, захлопнула калитку и удалилась, напевая.
Ушли.
Вукадин стоял, не трогаясь с места, пока со двора еще доносилось пение. Последняя строфа песни, которую Дара пела час назад:
Рядом мы пойдем еще немного, Обогнуть нам остается пруд, Утоли мою печаль дорогой, Пока любит моя грудь.
Спустя четверть часа Вукадин встретился с Икицей и Микицей и поделился с ними своей радостью. Он блаженствовал, уши у него горели от любви.
— Ты должен сейчас же ответить ей,— предложил Икица.
— Но как? — спросил Вукадин.
— Мы споем у нее под окнами красивую песню. Она поймет, что это к ней относится. Тихонечко, под музыку.
— А удобно? — спросил Вукадин.— Как бы не обидеть девушку?
— Нет, нет! Знаю я Дару, она добрая! Ты предоставь это мне! Тебя она даже не увидит. За обиду отвечаю я, а если доставим удовольствие, пусть идет тебе на пользу. Ты только меня слушай! Ну?!
— Все это прекрасно,— промолвил Вукадин,— но где мы найдем музыкантов... Я заплачу! — воскликнул он с энтузиазмом и хлопнул по кошельку.
— Стой! — крикнул Микица.— Так дело не пойдет. Когда бы я с Икицей ни бражничал, на другой день обязательно давал объяснения, а однажды меня даже оштрафовали: вычли пятидневное жалованье.
— Подумаешь, невидаль какая, телеграфист не может с практикантами повеселиться.
— Да не потому, а из-за того, что ты, братец, с ума сходишь, когда веселишься! Бьешь фонари, стучишь в окна, меняешь вывески.
— Кто, я? — недоумевал Икица.— Неправда!
— Да, ты! — подтвердил Микица.— Помнишь, как гнались за тобой с лопатами пекаря, а сапожник хотел отрезать тебе шпандырем нос?
— Что-то не помню! — отпирался Икица.
— Ну, конечно, разве тебе впервинку?
— Но ведь и барабанщика нету! — заметил Икица. И в самом деле, Микица был прав. Все именно так и было. Уж очень разные Икица и Микица. Микица — смирный, деловитый — мечтал перевестись в Белград (хотя бы на три дня), чтобы возвратиться в провинцию в цилиндре. Вздумай он надеть цилиндр, все подмастерья в торговых рядах горланили бы ему вслед: «Ату!», а вернись он в цилиндре из Белграда — другое дело. Телеграфист
в цилиндре из Белграда — это звучит! Икица же, хоть и являлся его закадычным другом, был совсем иным. Он мечтал и чаще и охотнее всего говорил о том, что, получив от кого-нибудь в наследство бешеные деньги, откроет отель со множеством номеров, кафе с кассиршами и оркестром, какого нет и в Белграде. Службой Икица не интересовался, больше всего любил повеселиться, а веселясь — как только что сказал Микица,— не знал меры, к тому же им владела еще одна страсть, редкая даже среди молодых людей. Чуть войдет в раж, заиграют ему цыгане, он прыг на барабан. Прорвал он этих барабанов множество, и потому на его жалованье постоянно налагался запрет. Едва лишь какой-нибудь цыган снимет запрет, как подоспевает другой, иногда налагалось сразу по два-три запрета.
— Если Икица пообещает,— сказал Микица,— что не станет учинять скандалов, я согласен. Будем петь, а я аккомпанировать.
Икица дал честное слово, и они двинулись.
Стояло дивное утро. Последняя четверть месяца показалась как раз, когда остановились перед Дариным домом и под аккомпанемент гармоники тихо запели прекрасную песню, которую оклеветанный и пользующийся дурной славой Икица предложил вопреки собственному вкусу:
Сердца сладкое томление, О, всесильная любовь! К милой ты спеши скорее, Этой подлинной богине!
На восходе багровой зари,
Будто ангел спит она,
Ей лицо мое яви
В очаровании ее сна. Ты яви моей желанной, Как о ней страдаю я, Как бедняга бесталанный, И день и ночь мечтаю я.
Сделай так, чтобы голубка
Пожалела бы меня;
Обняла бы с пылкой страстью
В легких грезах ее сна. И когда ее прекрасные глаза
Алая заря притворит, Сделай так, чтобы ту мечту
В правду превратить!
Закончив петь, они ушли довольные, что видели из-за занавески Дару, ее ясные глаза, видели, как она
благодарно кивнула им головой. Восхищенный Вукадин ничего не видел, не слышал, ко всему был слеп и глух, не слышал даже, как мыловар, газда Настас, ругал за нарушение ночного покоя всех: и бродяг, и сторожа, и городского голову, и весь городской совет.
— Какое уж тут спанье,— сказал Икица, вечно соблазнявший компанию рискованными предложениями.
— Ну и хороша же песня,— восторгался Вукадин,— где только ты ее выучил, дай бог тебе здоровья!
— Это старинная песня,— заметил Ика.— Очень печальная. А научила меня тетка, она из задунайских. Когда ни затянут эту песню, она обязательно плачет.
— Лучше чем под гусли! — продолжал Вукадин.— Пошли погуляем малость, у меня и сон прошел.
Заря разгоралась все больше. Улицы становились длиннее и длиннее, вывески отчетливей. Встречались люди.
— Хо-о-о! — воскликнул Икица, указывая на прохожего.— Поглядите-ка, еще одна ночная птичка! Пожалуйте в компанию!
— Я не ночная, а утренняя,— кротко промолвил щупленький человечек с благодушным лицом.— Те времена миновали. Они меня и довели до этого.
— А откуда вы, господин Славо?— спросил Ика.
— Прямо из дому. Иду в ивняк. Мне врач прописал строгий режим. Встаю рано. Чуть забрезжит, я уже на ногах,— говорил, покашливая, с перерывами, Славо.— Иду в ивняк. Там гуляю на свежем воздухе или сижу и пью воду.— И он показал на бутылку минеральной воды, торчавшую у него из кармана пальто.— Ложусь рано, рано встаю,— и чувствую себя, словно мне восемнадцать лет.
— А вы прекрасно выглядите! — заметил Икица.
— И аппетит волчий. Ем и сыт не бываю! Вышла из меня какая-то муть! Ну, прощайте! — сказал господин Славо.— А впрочем, сыграйте-ка что-нибудь, давно не слышал.
Микица заиграл, и все запели:
Нынче ночью буду я гулять.
— Эх,— господин Славо щелкнул пальцами.— Вот
только выпью два ящика, в каждом по сорок бутылок,— и все будет по-иному! — и, понурившись, он зашагал дальше.
Молодежь направилась, напевая, в одну сторону, а он в другую, покашливая, оглядываясь и провожая их добрыми глазами, кротко, с затаенной тоской.
Вукадин вошел в дела. Он был придан казначею, помогал ему. Молодой человек понравился казначею своим старанием, и он хвалил его везде и всюду. Дошло и до господина начальника округа, какую поддержку получила казенная палата. Впрочем, и Вукадин старался почаще попадаться на глаза всякому начальству. В первые же дни Вукадин получил посылку — кадочку каймака от родственников, просивших у него изрядную сумму денег, которых, конечно, Вукадин им не послал. Каймак Вукадин тотчас распределил: одну тарелку господину окружному начальнику, другую — казначею, а кое-кого из торговцев и мелких чиновников угостил лично, когда те пришли в корчму выпить кружку пива. Так поступил он и в дальнейшем, зимой, когда получил ужицкую ветчину. Лучшие куски он и тогда послал начальству, а сам с ножом и куском ветчины переходил от стола к столу, с гордостью показывал на свет красную, как кровь, ветчину, расхваливая ее и браня, как истый патриот, салями, швейцарский сыр и прочие швабские подделки.
Так Вукадин приобретал друзей и покровителей, и это было ему на руку. Ибо нет-нет и его назначали в какую-нибудь комиссию с жирным приварком в виде суточных и с еще более жирными обедами. А обеды были преотличные — и те, которыми угощал поставщик, и те, которые давались в честь комиссии крестьянами. Жарится этакий упитанный ягненок на виноградной лозе, вертит его крестьянин, непрестанно отворачивая лицо от сильного огня, и только изредка поглядывает на ягненка, а он весь растрескался — до того жирен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25