— Ба?!— удивляется она.— Что говоришь, сынок? Река — родная нам, друг в несчастье и радостях: воду дает и огородам нашим, и овцам. Разве не знаком тебе
ее норов? Не помнишь, как подростком приходил сюда с отцом?.. Яблоко в нее упадет, и его выбросит людям на берег. Река —не война и не враг, людей не губит и домов не рушит...— Бабушка Шогер обернулась и крикнула жене Мелика: — Невестушка, принеси-ка мацун. Видишь, странник вернулся. Он тоже мне как бы сын.
Это та самая, которую отец не хотел отдавать Мелику.
В глазах невестки искорки веселой усмешки, щеки пылают. Я гость бабушки Шогер в этом новом поселке.
Чуть ниже старого села высится Цицернаванк с тысячелетним сливовым деревом на крыше.
И в старом селе и в новом поселке всего только один человек играл и играет на зурне — старик бабушки Шогер, козопас Мамбре.
Дядюшки Мамбре нет дома. Он в горах.
— До ста лет, видно, с овцами не расстанется,— ворчит бабушка Шогер.— Внуки просят: живи, дед, в этих палатах по-царски. А он свое: нет, говорит, умру в горах.
Село редко видит дядюшку Мамбре. Но есть ли <дом и есть ли сердце, в котором не звенела бы оставшаяся ему в наследство от Хачипапа зурна? Да, есть. Это его дом! Его сердце!
Была война. В его дом не вернулось четверо сыновей. Сломал свою зурну дядюшка Мамбре и с тех пор, раненный в сердце, один-одинешенек бродит за стадом по склонам Татана.
Есть рана, но есть и лекарство для врачевания.
Село живет. Невест из отчих домов уводят под звуки зурны. А в селе только один дядюшка Мамбре играет на зурне.
Пришла осень — пора свадеб и вина. Пришли к дядюшке Мамбре.
«Иди,— говорят, растопи сердца людям, дай им радость».
Не пошел дядюшка Мамбре, не совладал с болью своего сердца. Загрустило село, загрустили и невесты. Какая же свадьба без зурны!
Задумался дядюшка Мамбре, затаил поглубже свое горе — не омрачать же радость всем,— починил кое-как старую зурну и пошел.
Только в дни свадеб играет дядюшка Мамбре, и только в дни свадеб бывает он в новом поселке. Выплеснет радость к ногам невесты, наполнит сердца людей торжеством вечно нового счастья единения и опять с посохом в руке уйдет вслед за своими овцами в горы до новой свадьбы...
Дядюшка Мамбре в горах. В дом доносится шум переплеска в ложе Лорагета. Зурна молчит.
Дома Мелик, его жена и корень рода — бабушка Шогер.
— Молодец мой Мелик,— говорит бабушка Шогер,— женился. Не то что Граче! Все ведь при нем: инженер, голова—ума палата, только сердце обожжено — не вьет себе гнезда. Э-эх!..
Мне вспомнился синий свет Граче, девушка, которую потерял он в лютые военные дни. Я облизываю сухие губы. Прошу попить. С колен бабушки Шогер слетает Меликова младшенькая.
— Принести воды, да, бабушка?
— Беги, милая, принеси.
— Кусачей воды принести, да, бабушка?
— Да, да,— тает от лепета правнучки бабушка Шогер,— кусачую неси, родненькая.
Иссохли и растрескались губы бабушки Шогер. Четыре сына не вернулись домой. Была война...
Вросшее в крышу храма сливовое дерево корнями своими удерживает отсеченный молнией камень купола, камень с врезанными в него письменами.
Правнучка ручонками своими и звенящим голоском удерживает в этом мире бабушку Шогер, кажущуюся куда древнее этого камня с письменами. Храм с рассеченным куполом одинок, у бабушки Шогер семья: внуки, правнуки, невестки...
Старое село сполна хлебнуло горя. Все тут знали: и голод, и слезы. Сколько их пролито о невернувшихся с войны сыновьях!..
Сейчас на берегу реки выросли дома с зелеными, синими, белыми балконами.
— Какие дома!—душит вздохом старую боль бабушка Шогер.—Из сырых пещер перебрались в эдакие палаты! Радуйся и ты, сынок.
Радоваться? Я весь — ожидание. Вот-вот появится Астг. Бабушка Шогер будто забыла о ней. Слова не скажет о дочери. Кажется, все перебрала в памяти, а того, что некогда обещала у Родника Куропатки, словно и не было.
«Расти большой,—сказала она тогда.— Когда вырастешь, отдам тебе мою Астг в жены».
И я рос. Еще и еще. А потом?..
Бабушка Шогер шаркает шлепанцами по крашеному полу, режет ладанно-желтый хлеб, смешивает с желтым ладаном-мацуном.
Маленькая девочка приносит в графине «кусачую» воду. Пей и забудь про «джермук» из бутылок. Заверни в ноздреватый лаваш зелени. Съешь с аппетитом и запей медовым мацуном. Отдай должное этому старому очагу.
Бабушка Шогер гладит тугие щеки девочки, принесшей «кусачую» воду.
— Дома у нас в поселке новые, милый, да и сам он новый, не успели еще придумать ему имя, вот и называем поселком. Моя Астг говорит, что дадут название, когда будут готовы море и туннель.
Сердце мое вздрагивает, и я протягиваю руку к «кусачей» воде.
— Была председателем сельсовета моя Астг. Слыхал, наверное? И сейчас она у власти в поселке. Э-эх, ослепнуть мне!
Чувствую, что бабушка Шогер почему-то недовольна судьбой Астг. Почему? Как сложилась жизнь моей Астг? Неужели и она считает себя несчастной? Но старушка молчит.
— Когда пришла весна и забурлила река,— вспоминает бабушка Шогер,— пришли черные бумаги — черные вести о сыновьях. Я пошла к реке, хотела броситься в нее, река не приняла. С давних лет жили мы с ней по-соседски, лицом к лицу. И вот не приняла. Река, она мудрая. Ведь на войне еще воевали мой Мелик и мой Граче. Теперь, слава богу, они со мной. Вернулись, построили дома в память об отце и обо всех, кто не пришел...
На пороге появился Мелик. Девчушка с визгом бросилась к отцу, и шум Лорагета кажется еще многозвучнее.
Все здесь ново: и этот сад, и это окно с синими занавесками, и эта скатерть — белый снег Татана.
По-новому улыбается и бабушка Шогер. И вообще как хорошо улыбаются все эти люди!..
Мелик моется и довольно фырчит.
— Дело близится к концу, мам. Скоро туннель будет готов.—И он тоже улыбается.— Дай-ка ты мне за это поесть, умираю с голоду.
Стар родник «кусачей» воды, стар Цицернаванк с рассеченным куполом, стара бабушка Шогер...
— Эх, увидел бы Арташ нашу жизнь хоть одним глазком!..
А Мелик говорит о своем — хочет порадовать меня:
— Трава нынче хорошая и цветов тьма. Пчелы трудятся вовсю. В садах и огородах тоже всего полным-полно. И хлеб уродился...
Может, и не совсем оно так, но Мелик говорит уверенно. Гость ведь я. Поставили передо мной все, чем богаты. Перед гостем не принято жаловаться.
От Мелика пахнет сырой землей и породой, а еще хмельными нарциссами, которые обвивали его ноги на пути к дому. Похоже, будто само поле ворвалось в этот новый дом древнего рода.
Всеми морщинками своими бабушка Шогер улыбается и без устали потчует меня:
— Ешь, дорогой, все будет хорошо, ешь.
— Давай-ка и впрямь закусим,— предлагает Мелик. И чтобы подтолкнуть меня, они с бабушкой подают пример.
— Ешьте,— бормочет бабушка Шогер.— Было горе, была боль. Боли —занозу в глаз, ешьте-ка лучше.
За окном бурлит Лорагет. В комнату заглянула жена Мелика:
— Я пошла...
В туннель она на работу идет. Возит там вагончики с породой и сваливает ее в ущелье. Выглядит совсем юной, а ведь трое детей.
— Приходите к нам! — приглашает она меня.— У нас под землей тоже есть на что посмотреть.
И вот уже во дворе загрохотал мотоцикл. Я выглядываю в окно. Жена Мелика, подчиняя мотоцикл своим маленьким, но сильным рукам, направляет его к Воротану, туда, где зияет туннель.
Под окном течет Лорагет.
Лорагет не мутнеет даже в пору буйных весенних паводков...
Вдали мерцает крест Цицернаванка.
Храм поливает со всех своих карнизов молочным лунным светом старые замшелые хачкары.
«Ты не покинешь наше ущелье, нет?..»
Но ведь была война! Были дороги. Дальние, чужие...
На свете есть только один Лорагет. Всего один.
Лорагет не мутнеет даже в пору буйных весенних паводков...
Вечер. Спускаюсь по старой тропинке. Иду, а в ушах зов Цицернаванка. В ущелье гремит река. На противоположном склоне все залито солнцем. Лучи как бы стекают в ущелье и устремляются к туннелю. Тропинка тоже радуется, звенит. Давно небось никто не ходил по ней.
Умолкший колокол жизнь моя, Развалины храма, И нет больше паломников...
Спускаюсь все глубже и глубже. В ущелье сгущается тьма. Лучи, вспугнутые ее тенями, скрываются один за другим.
Вот и могила писца Нерсеса. Присаживаюсь на камень послушать звуки угасающего дня — здесь, в ущелье, они особенные.
Память возвращает меня на дороги моей жизни: из ущелья туда, к домам у скал, где зимой было много сушеных груш, было вино Хачипапа и дрожащие от холода дети перед закоченевшим учителем.
Потом дороги войны уводят к чужедальним странам, к рекам, к всплескам огней, и всюду на пути моем сквозь горе утрат и радость побед неярко сияет Астг.
Вот еще одна дорога, мрачная, темная. Воспоминание о ней вызывает дрожь. Дым пожарищ, кровь на белых бинтах, боль и муки людей...
Как я выстоял?
Меня сохранил свет моей Астг, надежда моей Астг.
Я пришел на этот свет. Свет был на кривом кресте. На кривом кресте сейчас черные тени, и ничто не освещает мне дорогу. Холоден могильный камень писца Нерсеса.
Я остаюсь здесь, пока солнце не отогревает меня, распростертого на могильном камне, пока над головой моей не закружились орлы-стервятники. Просыпаюсь от шумных взмахов их крыльев. Что они тут делают, стервятники? Думают, умер... А я жив! Неужели жив?..
Иду туда, где скоро будет море. Пена на поверхности воды еще белая. Река еще резвится словно необъезженный конь. Не знает, глупая, что ей уже готовят седло и узду — высокую плотину и длинный туннель.
Подумать только, в этом громадном ущелье будет море! Вон новый посёлок, а там старый сад и груша Хачипапа..,
Граче и Мелик стоят у входа в туннель.
— Не испугала, видать, тебя? — спрашивает Мелик,
— Кто?
— Цицернаванкская ночь.
Я краснею. Ясное дело, люди волновались.
— Наша Астг уж хотела было послать на розыски милиционера,— продолжает Мелик.— Ты же гость, не дай бог что случится...
И я уже улыбаюсь. Сколько ночей я провел под сводами Цицернаванка! Знать бы им... Да, но в те дни я был не один, у меня была Астг!..
Колеса вагончиков мягко перезваниваются под скалистыми сводами туннеля. С потолка на затылок мне вдруг упала капля воды: возьми, дескать, себя в руки.
Я Дрожу от холода. Куда несут нас рельсы? Ах, да! К реке. Туда, откуда зачинался Цицернаванк...
Вот и разрез туннеля — темная пробка в скалах. Два туннельщика беседуют с военным. Знакомимся. Это военком здешних мест. Он смотрит на Граче.
— Поздравляю! — говорит военком.
— Нашли? — загорелся Граче.— Нашли?
— Нашли... Награду твою нашли.
Граче ждал не этого. Сколько уже лет он надеется и ждет свой синий свет из кровавых окопов...
Военком вынул из кармана маленькую красную коробочку.
— Орден Славы 3-й степени. Наконец-то награда нашла тебя...
...Воздушной волной его сбросило в подземный ход, и он пополз. Любой ценой, только бы добраться до Веры. Пусть еще хоть раз ее улыбка осветит мир. Хоть раз. Уши глохли от грохота разрывающихся снарядов, ноги не подчинялись, а он все полз и полз по темному ходу. Правое плечо горело огнем. Граче дотянулся до него левой рукой — мокро. Ранен, значит. Надо ползти быстрее, пока еще потерял не всю кровь и сознание еще теплится, пока светит в глаза синий свет его судьбы...
Коленями, здоровой рукой, подбородком упирался он в сырую землю и полз, полз...
Пришел в себя неведомо где и когда. И увидел склоненное над собой испуганное лицо.
«Миленький, ну же, миленький, открой глаза!..»
Граче видел только синий свет и ничего больше. Он не мог понять, во сне это с ним или наяву,
Военком открыл коробочку;
— Приказ о награждений не дошел до части, вот теперь только...— Он повернулся к Граче: — Это за взорванный тобой мост. Поздравляю..,
— Что?
Граче весь в прошлом. Голос эхом прокатился по туннелю. А свет? Где он?..
Через неделю он спросил у Веры:
«Рука будет действовать?»
«Непременно,— ответила она,—Еще камни будешь дробить ею».
«Волосы твои буду гладить...»
Граче взял в руки отбойный молоток, приложил хоботом к стене туннеля и включил.
Граче ждет.
Вчера бабушка Шогер сказала: «Ослепнуть мне, Граче не отводит глаз от дороги».
Вокруг все сотрясается. Молоток медленно погружается в грудь твердой породы, а земля стонет: «Жажду— дайте воды».
Дай волю Граче, мог бы всю гору Татан сокрушить. Только бы синий свет появился!
Разве не бывает чудес?..
«Запрягай, запрягай»,— пела свою песню красноклювая птица, давний друг пахарей...
Под камнями, заполнившими ущелье, затих Чар-Катай. Пришел покой в ущелье и в село. Посветлели воды Лорагета и с тех пор не мутнеют даже от сумасшедших весенних паводков.
Писец Нерсес начертал на своем пергаменте:
Всходи, свет мой, всходи,
Глазам твоим солнце из родника.
Душа моя, сердце мое...
И большой Хачипап заработал сохой на земле-пергаменте, на склоне горы.
Жажду — дайте воды.
Сгораю без дыма.
А пламенная Астг вновь носила пахарям хлеб, воду и инжир.
Это легенда — правдивая и достоверная.
Монгольский нойон Чар-Катай навеки умолк. А сын его, Чар-Баслан, жив. Разыскал он в далеких скалах тропинку и пополз по ней вором все к той же молельне писца Нерсеса. Пал писец Нерсес на политый кровью пергамент. А кровь обернулась маками. Вон они и сейчас пылают в расщелинах скал.
Хлеб, воду и инжир несла Астг. Не думала, не гадала, что ждет ее беда. Монгольский нойон Чар-Баслан кинул петлю, хотел похитить ее. Схватила Астг посох Нерсеса. Разъяренная, она готова была принять смерть, лишь бы не стать поруганной.
Бросив соху, поспешили ей на помощь семь кровных братьев. Сражались и пали поодиночке от руки Чар-Баслана семь братьев. Только, падая, каждый из них превращался в исполинский дуб, закрывая собой сестру. И когда обернулся дубом последний брат, и Астг обернулась ладанным деревом.
И поныне живут семь исполинских дубов: один рассеченный молнией пополам, другие же грозно-величавые. Поднимитесь чуть повыше входа в туннель и выше Цицернаванка, увидите на краю поля, засеянного пшеницей, эти дубы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12