Я встал, взял ружье и пошел мимо ульев, вдоль ручья, через опушку леса на выгон.
Мне было жаль жену Войни, которую явно что-то мучило! С удивлением я вспомнил ее отрывочные слова, ее рассказ об Иляне, жене Иона Маковея, и неясные чувства, смешанные с прежними подозрениями, тревожили мне сердце.
Войня шел мне навстречу по тропинке. Вид у него был хмурый. И только я завидел его, как на поляне зазвенели колокольчики барских коров, и следом за мною на дороге, по которой я пришел, показался барин Енакаке на своем быстром коне, в сопровождении рыжего пса. Пес рыскал направо и налево, обнюхивая кусты.
Барин остановился, лесник тоже.
— Ну, что там на сыроварне, Войня?
— Все хорошо, господин Енакаке.
Барин улыбнулся, потом, повернувшись ко мне и приветливо поздоровавшись, проехал вперед и спешился. Собака сделала стойку и замерла, подняв хвост и вытянув морду по направлению к небольшому кусту. Я пошел вместе с Войней обратно. Когда мы завернули за группу деревьев, послышался знакомый возглас: «Сюда, Гектор!»—и раскат выстрелов разбудил лесную тишь. Затем снова воцарилось безмолвие. Утих и стук топора в чаще.
— Должно быть, он меня и дома искал,— внезапно сказал Войня, шагая рядом со мной.
— Кто? Барин?
— Да. А нашел меня — и ничего не сказал...
Я промолчал. Войня задумался, я тоже. Так мы продолжали путь, не говоря ни слова; прошли по поляне мимо ульев, перескочили через ручей. Мэриука стояла на пороге и смотрела на нас; лицо ее в тени дверей казалось очень бледным. Собака лесника выбежала нам навстречу, прыгая от радости.
— Посмотри-ка на этого пса,— сказал Войня,— если кто обидит его, он набросится и укусит. У него больше прав, чем у нас с тобой... Человек терпит и молчит... Это я к примеру...— добавил он, усмехаясь и пристально глядя на жену.
Но я хотел говорить не о встречах с лесником и его женой и не о той любви, которая зародилась в моем сердце. Я рассказываю о лесе Антилешть, который был мне так дорог, и о моей юности. Все это прошло: и леса уж не те, и дни юности пролетели.
Бодрящий лесной воздух живил и укреплял меня, легкий свист ветра в листве ласкал мой слух; а как пышно и ярко цвели цветы на поляне у опушки, какой был у них тонкий опьяняющий аромат!.. После двухмесячной отлучки, охваченный горячим нетерпением, возвращался я, точно к возлюбленной, в леса Антилешти. Перед наступлением зимы я хотел еще раз повидать чащи в уборе поредевшей темной листвы. Быть может, и другие чувства влекли меня на Ионову пасеку... да, может, и так, но с тех пор прошло много зим, и весны юности ушли вместе с солнцем, которое освещало их тогда.
Мэриука хлопотала по хозяйству в своем домике и была молчалива, как и прежде. В полумраке хижины я не мог рассмотреть ее лицо, только глаза ее светились, когда она поворачивалась к окну. Войня спокойно выслушал мою просьбу, вытащил из темного угла ружье, и мы отправились.
Один за другим, медленно кружась в воздухе, слетали на землю последние листья с огромных буков. Мы шагали по желтым, шуршащим грудам опавшей листвы и протаптывали в ней тропинки. От холодного дыхания ветра колыхались ветки деревьев, ж чем глубже проникали мы в чащу леса, тем печальнее и пустыннее казался оп. Душа моя словно была окутана мглой.
Через некоторое время я остановился и спросил:
— А что поделывает барин Енакаке, Войня? Войня удивленно посмотрел на меня в упор.
— Как? Ты не знаешь? Погиб Енакаке! Работники сыроварни нашли его под обрывом у Фундени... Он, видимо, проходил там, а берег как раз и обвалился... Нашли его под обрывом рядом с собакой... помнишь, той, рыжей...
— Как? Барин погиб? А я ничего не слышал...
— Да, погиб...
Лесник отвечал спокойно, но мне показалось, что глаза его слишком пристально смотрели на меня. Не знаю, не могу сказать — отчего, но дрожь пламеппым током пробежала у меня по спипе... И в этот миг у меня мелькнула догадка, что лесник Войня убил своего хозяина.
Безотчетно я спросил:
— И что же? Не нашли, кто убил его?
— А чего же искать,? — ответил Войня.— Ведь сам погиб, лютой смертью...
Я замолчал. Неприютным и пустынным был лес в своей осенней печали. И может быть, поэтому я ощутил на сердце большую тяжесть, какую-то неясную горечь, словно перед смертью. Мы вышли на опушку, туман рассеялся. Огромный лес остался позади нас со своими зарослями и со своей тайной, словно живое существо со своими горестями, гневом и жалобами. Осень витала пад ним, как смертный сон. Мэриука на мгновение возникла перед моими глазами и растаяла, словно дымка, мысль о гибели барина льдиною легла мне на сердце.
Да, малыш, сильно любил я лес в дни моей юности...
Так рассказывал мне дедушка, сидя у большой старинной почки. Рассказал и умолк. А снаружи вздыхал и жаловался осенний ветер.
ШЕСТЬСОТ ЛЕЙ
Вот что рассказал мне один приятель.
Как-то утром явились ко мне два мужика. Один из них, рослый, с мужественным открытым лицом, заговорил первый:
— Мы пришли к вам по нашему делу...
— Это давнишняя наша беда, от которой все мы страдаем...— поспешил добавить другой, худощавый и немного сутулый.
— Мы решили составить прошение...— продолжал первый.
— Написать жалобу... Нас четырнадцать человек, и все мы бедствуем...— пробормотал худой и робко улыбнулся.
Это была тяжба из-за земли, с которой в общих чертах я был уже знаком: несколько дней назад суть дела мне уже изложил этот невысокий мужик, которого звали Петре Нэстасе. II сейчас он первым стал объяснять мне, «как все было». Несмотря на то что он казался очень взволнованным п даже немного заикался, второй крестьянин, по имени Некулай Флоре, не вмешивался в его рассказ. Его сбивчивая речь и заиканье производили даже трогательное впечатление, словно это звучала натянутая до предела тетива. В его глазах был какой-то лихорадочный блеск, и печальная улыбка не сходила с лица.
— Дело было так. Я уже вам об этом говорил... Власти разделили Монастырский пруд и выделили людям по пять гектаров. Построили мы село, глядишь, с божьей помощью, возведем и школу, и церковь... Пруд этот большой и старый, да вы его и сами знаете. Существует он с тех пор, как люди себя помнят. Запруду поставили лет триста тому назад, а то и все четыреста, еще при господаре Штефане, как поминается в разных «грамотах». Рыбы в нем хоть отбавляй, летом на рыбную ловлю мы на лодках под парусами выходим... И какой только живности в нем нету... Никто не ведает, что там водится в его омутах. У старого камыша корни такие, что с доброе дерево будут, а тростник растет по берегам густой, словно щетка, высокий и стройный, ну будто войско выстроилось... Когда спускали этот пруд, то вода десять дней стекала, а вместе с водой из глубоких омутов шли коричневые карпы, такие матерые, чисто свиньи... Так вот, господин хороший, разделили мы эту землю... Прорыли канавы, чтобы окончательно спустить воду, стали перекапывать дно, корчевать камыш да тростник... Работали не покладая рук... Мы ведь из Рэдэшень и знаем, сколько земля стоит... Семь лет подряд трудились мы в поте лица своего, чтобы дно, где водились карпы да собирались водяные змеи, сделать пахотной землей... Теперь каждый может увидать: Монастырский пруд стал райским садом. По бывшему берегу растут ракиты, а -хлеб на полях — любо-дорого посмотреть — хочет вырасти выше этих ракит. Но вот видите, как все случилось. Я ведь вам уже говорил. Мы с нашей землею живем как раз на самом краю, рядом с границей. Три года тому назад прпехала к нам комиссия и стала что-то мерить. Мерили, мерили они, прикидывали и так и этак и заявили, что им неизвестно, чтобы граница шла прямиком через пруд, и провели другую границу так, что часть наших земель отошла к той стороне. Выходит, что все наши труды пошли прахом. Столько лет мы очищали этот пруд, а когда пришло время радоваться, явилась эта «комиссия» и отобрала у нас землю... Говорил он быстро и, задохнувшись, умолк.
— Что же нам теперь делать? — тихо спросил другой крестьянин, Некулай Флоре.
— Что же делать-то нам? — подхватил Нэстасе.— Посылали мы в Бухарест «обжалование». Трое из нас ездили в Бухарест к нашему депутату и к высшему начальству... Мы уж и деньги собирали, кто сколько мог, и ноги до крови стерли, обивая все пороги... И суд был, только мы ничего не поняли... Уже два лета миновало, а мы все без земли, словно сироты злосчастные... Одно лишь горе на наши головы!
— Что же вам сказал ваш депутат?
— Сказал, чтобы ожидали, там видно будет...— ответил Флоре.
— Будем ждать справедливости до самой смерти! — выпалил Заика.— Ему что, укатил в Бухарест, пирует там с боярами, в карты играет, а за нас у него голова не болит! Думается мне, что правильно сказал один старик, что наши старинные права давным-давно похоронены. Теперь мы, четырнадцать человек, надумали написать жалобу...
Нэстасе посмотрел на меня, робко улыбнувшись, и еще больше сгорбился.
— Нам сказали, что вы сможете изложить на бумаге всю человеческую боль. К тому же говорят, что у вас есть друзья... Ведь поговорка гласит: без святых и до господа бога не достучишься...
— Хорошо, я напишу вам жалобу,— ответил я,— если государство выделило вам землю, значит, оно вас просто так не оставит...
— Государство — оно тоже должно свой порядок блюсти. Ведь пруд-то был нашей собственностью... На это старинные грамоты существуют... Не нахрапом же мы его захватили...
Некулай Флоре принялся рассказывать, как происходил обмер земли, как комиссия пренебрегала и старыми межевыми знаками, п свидетелями, и старинными документами. От одного доброго приятеля, который в то время был в тех местах префектом, мне было известно, что из-за отсутствия старых пограничных знаков часть земли при «уточнении» границы отошла к Австрии, а в других местах какая-то часть земли перешла к нам. Мой друг, защищавший интересы крестьян, имел какие-то неприятности, поскольку обстановка была весьма запутанной. То, что с крестьянами поступили несправедливо и явно обидели их,— это было настолько очевидно, что он неустанно обивал разные пороги. Но потом сменилось правительство, и крестьяне решили обратиться к другим людям. Хотя мой приятель вел это дело из самых благородных побуждений, даже не помышляя о каком-либо вознаграждении и мог бы, уже как адвокат, защищать интересы крестьян и при другом правительство, однако четырнадцать обиженных судьбою мужиков вдруг покинули его и решили стучаться в другие двери. Но я не думаю, чтобы из всех, кто открывал перед ними эти двери, нашелся хоть один человек, который бы не подумал, что вместе с тяжбой этих четырнадцати мужиков и ему перепадет жирный кусок...
— Были мы у разных людей... Вроде бы и не с пустыми руками... Давали мы, сколько нужно и сколько могли,— заговорил Нэстасе.— Только никто и ничего не сделал. Может, вы изложите на бумаге нашу беду и постараетесь... Нас всего четырнадцать человек, сложились мы — кто сколько мог — и собрали шестьсот лей. Если хоть что-нибудь получится, то мы, значит, сделаем вам наше скромное подношение...
— Вот что,— ответил я.— Я знаю, как делаются такие дела, и полагаю, что здесь могут быть два решения. Или вопрос о границе будет пересмотрен, и тогда, на основе доказательств, которые вы предъявите, возможно, вам вернут отобранные земли. Или же, если отрезанный у вас участок земли так и останется австрийским, то государство обязано выделить вам землю, ну хотя бы в Мерешть, где был отрезан кусок от австрийской территории, когда проводили границу...
— Очень хорошо,— отозвался Нэстасе,— мы и за это благодарим, только бы нам не остаться обездоленными и нищими... Чтобы дети наши не проклинали нас за то, что мы не оставили им ни кола ни двора, никакой лачуги, где бы они могли найти себе приют...
Флоре добавил:
— За это доброе дело отдадим мы вам все деньги, что собрали, и будем из рода в род поминать вас добрым словом.
Конечно, я от всей души хотел им всячески помочь и потому ответил:
— Если речь идет о добром деле, о благодеянии, как вы говорите, тогда я и так все сделаю, без всякой платы... Если вы мне заплатите, значит, я буду работать по найму, а я хочу действительно сделать для вас доброе дело... Кроме этого, что вы думаете, я должен буду сделать? Я изложу на бумаге все, что вы мне скажете, и то, что я сам знаю, и попрошу кого-нибудь из властей разобраться в этом деле... Я думаю, что ваша просьба будет удовлетворена, потому что вы имеете право...
— Вот именно, вот именно...— На лице Нэстасе появилась добрая улыбка.— Я тоже думаю, что правда на нашей стороне... Так оно и будет!..— шепнул он Флоре, поднимая палец вверх. Потом он обратился в мою сторону: — А за все расходы, за хлопоты, за все мы отблагодарим вас. Вот у нас есть шестьсот лей!.. Для этого мы их и собрали...
— Зачем? Я вам составлю бумагу, направлю ее куда следует, а деньги вы оставьте себе...
Флоре хотел что-то сказать, а Нэстасе ухмыльнулся, опустив глаза в землю.
— Хорошо. Так-то оно так. Может, вы и правы... Напишите нам бумагу... и все такое... чтобы мы получили то, что потеряли... Вот у нас есть еще шестьсот лей... Нам уже приходилось деньги давать, может, на этот раз и не без пользы будет...
Мне показалась странной эта настойчивость, и я постарался убедить этих крестьян, что я по профессии вовсе не ходатай по делам, я попытался внушить им и другое, а именно, что я благорасположен к трудящимся людям. Но поскольку это было чрезвычайно трудно, я остановился посередине тирады, ощутив нечто вроде стыда, и постарался скорее закончить свою речь, заключив ее коротким заявлением, что я все сделаю так, как надлежит, но только не возьму никакой платы.
— Хорошо! — вздохнул с сожалением Петре Нэстасе.— Может, мы чего-нибудь сообразим... Когда работали землемеры, был у нас один человек, господин Аркиум Головей, который говорил, что стоит за нас горой... Но потом мы поняли, что он сговорился с чужаками и продал нас этим австриякам...
Он подразумевал моего приятеля, который мне рассказывал об этом деле и сам обивал пороги, защищая интересы крестьян. Я попробовал им объяснить, что они ошибаются, что ничего подобного не было и прочее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23