.. а потом подумала, какое счастье ей выпало, что прошла жизненный путь рядом с таким сильным, умным, добрым человеком, который и теперь, на старости лет, все печется о ней. Ей хотелось, чтобы ее Субанчи еще долго, бесконечно нес ее. Да разве это возможно в его годы... старый человек быстро запыхался, осторожно опустил ее, поставил на ноги.
— Смотри-ка, а — всю жизнь вот так несу тебя на руках... Неженка ты у меня, бедняжка, — сказал он и пригладил ладонью растрепавшиеся на ветру волосы своей старушки. Прекрасную поэзию, уважение, преданность почувствовала Калыйпа в этих словах и подумала, что да — это итог их отношений за многие годы, самая суть... остальное не имеет значения.
Они шли домой держась за руки, как в прежние молодые годы. И ночь казалась им светлой, и усталости не замечали они.
Дома Маржангуль лежала на полу — видно было, что плохо ей и что она обдумывает случившееся. Не смогла заполучить Мамырбая, стыдно — потянулась за невозможным... И что ей теперь делать, как быть завтра?.. Только теперь по-настоящему поняла Маржангуль, сколько она потеряла со смертью мужа.
Калыйпа села рядом и стала говорить. Начала издалека, вспомнила многое — начиная с первых дней жизни Маржангуль в их доме, не забывая ни одного хорошего, теплого дня. Сказала и о том, что любит Маржангуль и ценит ее и признательна, что та ни разу не нагрубила ей.
Маржангуль заметила с первых же слов Калыйпы, что тон ее разговора переменился, что это — прощание, что после этого они уже не встретятся, что эти ее слова — последние. Она слушала не поднимая головы и не двигаясь. Чем дальше, тем выдержаннее, рассудительнее были слова Калыйпы — и тем больше вносили они смятения в душу молодой женщины. Наконец Калыйпа сказала:
— Мы довольны тобой, Маржаш, даем тебе разрешение... Наши старания, наша надежда не отпустить тебя не оправдались, сыну не понравились наши мысли. Сейчас такое время: то, что мы обдумывали триста лет, теперешние дети обдумывают за десять, то, чего мы не видели и за сто лет, они видят в один год. Устарели мы, видно. Сколько ни перелицовывай старую одежду, новой ее не сделать. Цена — у бриллианта, ум — у молодости... Желаешь уйти — пожалуйста, желаешь остаться — пожалуйста. Ты молодая, если мы преградим тебе дорогу, разве не потеряем право называться людьми? Прежние обычаи канули вместе с прошлой жизнью... Тогда младший брат мог жениться на жене умершего брата, мало того, даже его отец мог жениться на вдове, хоть и была у него одна жена. Теперь молодые не хотят жить по прежним обычаям. Тогда это определялось скотом, богатством, нынче же решают сердцем, душой. Если прежде покоряли палкой, то сегодня надо жить советуясь. Я и сама сегодня почувствовала себя обновленной. Всю жизнь то ласкалась к мужу, то, потеряв рассудок, налетала на него с грубостью, а оказывается, эта была глупость. Сегодня мой сын, мой Мамырбай, вышедший из моей утробы, научил меня, как подобает обращаться с людьми. Он не сердился, не бранился, не противоречил мне. Говорил спокойно и сдержанно, вызывая уважение к себе, и в этом показал свое превосходство над нами. Мы, двое стариков, поссорились, когда он ушел, обвиняя друг друга: «Весь в тебя!», «Нет, весь в тебя». На самом же деле он не похож ни на одного из нас, и хорошо, что не похож. Если бы он был похож на нас, вот тогда бы оставался подходящим для старой жизни. И Я' подумала, что хоть наши дела, может, и хороши, да наши характеры плохи. Не буду говорить обо всех, лучше скажу о себе... С моим характером не уживешься и со святым. Такого человека, как я, не выдержит и железный человек. А я не способна была говорить об этом своем недостатке, знала, но оправдывала себя. Это перешло в привычку. Нет хуже болезни в человеке, чем не признавать за собой явные недостатки. Было как-то: человек сидел в чужом доме и, когда принесли на блюде готовый обед, не стал его есть. Когда же хозяин дома сказал, что посуда чистая, человек ответил: «Посуда-то чистая, а что ты будешь делать со своим характером, со своим поведением, их ведь нельзя отмыть». Вот погляди на меня: без зазрения совести пригласила муллу. Ведь я объявила, что Мамырбай верующий, что склонит голову перед муллой, не посмеет ему прекословить. Да что Мамырбай — вот эти четверо малышей уже насмешничают надо мной... иной раз, когда я становлюсь читать молитву, смеются, озорничают. Если ты действительно надумала уходить, то оставь детей, одной тебе трудно будет справиться. Будут ли они там, будут ли здесь, все равно в конце концов дети найдут мать. Не думай, что я оставляю их с какой-то задней мыслью, опасаясь пересудов. Я не из тех, которые прислушиваются к словам других, я женщина, которая живет по-своему, своим скудным умом, полученным от аллаха, — правду тебе говорю. И не о собственном будущем забочусь. Сколько знаю случаев, когда люди воспитывают чужого ребенка, а тот вырастает и уже не смотрит на них. Одно дело, если бы не было ни матери, ни отца, а если есть хотя бы один из них, то напрасны твои труды в воспитании приемыша. Взять к примеру сына Талканчи... Как он холил его, не давая ему ступить на сырое, не кладя его на жесткую постель, не давая ему перестоявшую еду, не понимая, что тот не родной... все норовил погладить его по волосам. Тот весь так и блестел... А что вышло? Покинул дом Талканчи средь бела дня. Ушел к матери, которая вышла за старика. Разве твои не поступят со мной так же? Все равно — готова растить их с любовью. Что мне делать, оказывается, я несчастливая, рассыпалась моя семья. Проклятый день! Задумаешь одно — на деле получается другое... — сказав так, Калыйпа отодвинулась к стене юрты и умолкла.
Субанчи согласно кивал головой.
Маржангуль не отвечала, и старики были напуганы ее молчанием. После того как она постелила детям и сама, не раздеваясь, прилегла рядом с ними, Калыйпа стала просить Субанчи, чтобы он отправился искать Мамырбая.
Субанчи вышел во двор, несколько раз громко позвал сына. Но кругом все было тихо. Тогда он сел верхом на лошадь и объехал всю округу.
Вернулся домой на рассвете, один, очень уставший.
Жена всю ночь просидела на прежнем месте у стены юрты, так и не сомкнув глаз.
— Не нашел?
— Разве отыщешь теперь его след? При наших-то характерах разве хватит у него терпения жить в родительском доме?
— Бедный мой... откуда ж мне было знать, что так повернется? Горестный день! Поешь давай и опять отправляйся искать. Если он совсем уйдет от нас, останемся точно слепые, самыми несчастными. Проклятый день! На, выпей кумыса и вновь садись на коня.
— Если меня сейчас потянуть за ресницы, я тут же свалюсь от усталости. Немного вздремну, а после того как выгоню на пастбище овец...
— Видел ли ты, чтобы кто-нибудь умер, если не поспит один раз? Проклятый день, уж поехал бы! Отыскал бы его, пока он не ушел далеко. Кроме сына, кто еще есть у нас? Горестный день! Остался у меня единственный глаз, неужели и тот ослепнет от попавшей в него косточки! Ты же способен дремать, не слезая с коня, вот и сделай так.
По этой речи Калыйпы можно было понять, что происшедшее надломило ее: обычно в подобных случаях она не просила, а грозно повелевала. Если же не выполнялось быстро и в точности что-либо задуманное ею, то звенела посуда, все съестное выбрасывалось из дома во двор собакам. Субанчи, заметивший перемену в поведении жены, по-своему был доволен. Хоть он в душе и винил себя наравне с Калыйпой — оба своим неразумным упрямством вынудили Мамырбая покинуть дом, — однако и хорошее видел в случившемся: надеялся, что повлияет оно на характер жены.
Сейчас Субанчи не ответил на просьбы Калыйпы ни согласием, ни отказом — погнал овец.
Маржангуль, хмурая, точно небо перед надвигающейся грозой, взяла за руку старшего сына и ушла за гору. До самого полудня пропадала она, а потом вернулась вместе с мужчиной — своим дальним родственником; тот вел быка.
Не говоря ни слова, она навьючила на быка связанные заранее узлы и постель, ничего не оставила; пригнала овцу с тремя ягнятами, связала их друг с другом; затем пошла за кобылицей — погрузила на нее оставшуюся одежду.
Однако когда Маржангуль начала подсаживать детей на быка, приведенного родственником, вспыхнул скандал.
— Оставь детей! — потребовала Калыйпа. Невестка, прежде беспрекословно выполнявшая все
распоряжения Калыйпы, сейчас, казалось, не слышала ее слов. Двух средних пристроила на быке — одного спереди, другого сзади, самого младшего и старшего готовилась посадить на лошадь.
Тут Калыйпа, не сдержавшись, бросилась как ястреб. Схватила старшего за руку, оттолкнула от лошади, |тот отлетел и упал. Маржангуль сердито попросила ее вести себя вежливо. Тут же Калыйпа показала свой характер. Подхватила на руки самого маленького и отнесла его в юрту. Закрыла дверь и бросилась к старшему. Мальчик в испуге спрятался от бабушки за лошадь и, как она ни звала его, не шел к ней, отбегал все дальше. Тогда Калыйпа в сердцах схватила лошадь за узду — мол, не пущу.
— Не задерживайте нас, байбиче, — сказала бывшая невестка.
Калыйпа побледнела. Эти холодные, непривычные в устах Маржангуль слова: «вы» и «байбиче» — сильно задели, ударили ее в самое сердце. Глаза ее затуманились, она пошатнулась, точно в ней не осталось ни капли силы: подуй ветер, и она упадет. Как же это! Милая Маржангуль, ее семья, ее родная, точно дочь называвшая ее «мама», не смевшая поднять на нее глаза, вдруг сделалась чужой, посторонней. Да, вот только теперь умер для Калыйпы сын ее, Калматай...
— Дитя мое, Маржангуль! — с мольбой в голосе говорила Калыйпа. — Если я и не родила, то я выхаживала этих детей... Не оставляй же нас одних! Если желаешь забрать их — бог с тобой, забирай. Только подожди с этим немного. Не делай со зла, остынь. Разве мало того, что умер Калматай... не оставляй нас здесь одних! Ты всегда была доброй, прояви и сейчас свою доброту, дитя мое. Я уже выплакала все глаза... Глядя на этих сироток, я думала бы, что вижу Калматая.
Маржангуль слушала ее нахмурившись. Если бы плакали здесь перед ней хоть десять таких старух, все равно ее сердце не дрогнуло бы.
— Иди сюда! Зачем прячешься? — позвала она старшего. — Съест тебя, что ли, эта старуха? Не видишь разве — это не ведьма, а Калыйпа!
Плечи старой Калыйпы затряслись, она задыхалась, не могла выговорить и слова. О, если бы вернулись прежние времена!.. О где ты, Калматай!..
Старший мальчик замер в нерешительности. И подойти страшно — боялся бабушки, и не подойти страшно — мать еще больше рассердится.
Человек, приехавший вместе с Маржангуль, молчал, предоставив женщинам самим разбираться, кто прав, кто виноват. Всем своим печальным видом он как бы говорил:
«Что уж теперь поделаешь, смерть виновата во всем».
Субанчи находился сейчас на соседнем склоне, видел оттуда совершающееся дома и решил держаться подальше. Маржангуль он любил, за всю жизнь не сказал ей грубого слова, наоборот, всегда обращался с ней ласково, приветливо; теперь же он боялся, как бы при расставании в запальчивости не обидеть невестку. Жена заметила его и позвала, но Субанчи издалека ответил, чтобы она сама проводила Маржангуль и дала бы ей все, что та пожелает взять. Сказав так, он поехал трусцой по ущелью — возможно, отправился искать Мамырбая.
Калыйпа, поняв, что осталась без поддержки, словно очнулась — казалось, у нее прибавилось сил и решительности. Бросилась к Маржангуль, которая, сидя верхом на лошади, поднимала к себе за руки младшего сына. Рванула малыша к себе — тот завизжал от боли. Схватив ребенка в охапку, Калыйпа с громкими воплями бросилась к юрте. Вбежала в дом, закрыла дверь и села тут же. Маржангуль в бешенстве спрыгнула с лошади, подбежала к двери и с силой пнула ее. Дверь раскололась, одна из досок провалилась внутрь — прямо на голову бедной Калыйпы. Кровь полилась по ее лицу. Что за крик, что за вопль тут поднялся! «Зарезала, зарезала'» — кричала Калыйпа и кидалась из стороны в сторону от одной стенки юрты к другой. Маржангуль вначале терпеливо ждала, пока старуха не перестанет кричать, но та все не унималась, не успокаивалась; тогда не сдержалась и невестка. Ухватила почтенную Калыйпу за руки и оттолкнула ее на постель. Сложенные горкой одеяла обрушились, завалили хозяйку. Четверо детей визжали с четырех разных сторон, и постороннему человеку, если бы кто слушал издалека, могло показаться, что здесь, в юрте, убивают друг друга. Старуха, которая во всю свою жизнь никогда и никому не уступала первенства в драке, сбросила с себя одеяла, вскочила и с лицом, залитым кровью, бросилась на Маржангуль, в одну секунду расцарапала ей щеки.
— Бесстыдная, бесстыдная! Не захотела расцарапать свое лицо, когда умер твой муж, так вот я расцарапаю тебя сама! Опозорю тебя перед народом, мерзавка! Где это видано, чтобы били свекровь, не приведи аллах еще увидеть твое лицо! О, Субанчи, где ты, меня зарезали!— кричала Калыйпа.
Субанчи был недалеко, за поворотом ущелья, и все слышал. Когда до него донеслись вопли жены, он лишь пробормотал себе под нос: «Ничего... это даже к лучшему. Так она излечится от тоски по невестке». Он понимал, что две женщины дерутся сейчас в доме, яростно вцепились друг в друга, и, естественно, не желал быть свидетелем этой схватки.
Когда две женщины тянули и рвали к себе самого младшею сына, они вывихнули ему руку. Теперь он плакал не переставая. Маржангуль, поняв, что произошло, рассвирепела еще больше. Показывая на приехавшего с ней человека как на свидетеля, кричала, что отдаст свекровь под суд, добьется, чтобы ее засудили. И с этим, кипя гневом, оскорбленная, униженная и злая, громко бранясь и угрожая, она пустилась в путь. У младшего мальчика болела рука, и плач его был слышен, наверное, даже аллаху. Маржангуль уже скрылась из виду, а плач ребенка все продолжал доноситься.
Субанчи видел, как ехала мимо плачущая Маржангуль, увозя свое добро и детей. Видел и не спустился к ним. Слезы скатывались по его щекам к бороде и терялись в ней. Все вокруг, все привычные склоны и ущелья казались ему теперь чужими. Дом осиротел, Калыйпы не было слышно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41