— Так что же с вами?
— Не знаю. Я чувствую себя виноватой перед ним, хотя он мне принес одно горе. Мне надо было его удержать, я этого не сделала. Я уже свыклась с мыслью, что жизнь до конца дней мне придется коротать одной. Тут он заявился и стал добиваться меня. Если бы не вы... я, может быть, вернулась бы к нему. Теперь я этого сделать не могу. Вы это знаете, Петр Васильевич.
Она вздохнула и умолкла.
— Наши пути сошлись, Марина. Вот моя рука. Обопритесь на нее.
«Глупо упускать свое счастье», — подумала она, но ничего не. ответила.
Он смотрел на нее и ждал ответа.
— Не торопитесь, Петр Васильевич, — сказала она. — Не торопите... Мысль о том, что он страдает...
— Какая непоследовательность, — с горечью сказал он. — В сущности, вы же любите меня.
Она подняла глаза на него, потом молча крепко поцеловала. Это было так неожиданно! Он хотел обнять ее, она легко отстранилась и кивнула на часы: было без пятнадцати три. Что ж, пора!
Накинув шубку, Марина вышла проводить его на крыльцо. Он, не оглядываясь, удалялся от дома. Она хотела крикнуть: «Вернись!» — но не смогла. Плечи ее вздрогнули. Казалось бы, что еще проще сказать одно-единственное слово, но оно осталось несказанным.
Глава тринадцатая
ТАЙНА ГИБЕЛИ
ПРОФЕССОРА ЛЕБЕДЯНСКОГО
Данила проснулся от тяжелого забытья, полного лихорадочных видений.Он находился в той же комнате, где жил до трагедии в кратере Тиглы. Тумбочка стояла возле самой кровати. На ней под марлей — флакончики с лекарствами, термометр, чашка с холодным чаем. В окно лился солнечный свет. Ветка рябины прильнула к верхнему стеклу рамы. Данила смотрел на ягоды, крупные и сочные, пропитанные солнцем и морозом. Выпив чашку холодного чая с лимоном, Данила глубоко вздохнул. В груди не было тяжести, которая давила на него эти дни, и он обрадовался: значит, дело пойдет на поправку.
Пережитое теперь казалось кошмарным сном. Ему все время не хватало воздуха. Он дышал ртом, рвал на груди одежду. Глоток чистого воздуха! Дайте глоток чистого воздуха! Легкие отказывались работать. Туман застилал глаза, и все окружающее казалось кроваво-красным. Он видел красные горы, красных людей. «Почему вы в крови?» — кричал он, но его никто не слышал. В кабине вертолета Данила потерял сознание. Мир провалился в черноту. Отравленный газом мозг машинально ловил еще обрывки разговоров, но разобрать их смысл уже не мог... Данила очнулся три дня назад. Красные круги в глазах исчезли, но все тело было налито тяжестью.
Дверь осторожно открылась. Овчарук вошел в комнату на цыпочках со свертком в руках. Данила невольно улыбнулся. Разве можно представить Овчарука без бот и свертка!
— А а, пушки вперед! Здравствуй!
— Вот Варя прислала, — сказал Овчарук, расставляя посуду на столе.
— Что это?
— Обед, — коротко бросил журналист.
— Но почему ты? Гордость у тебя есть?
— Гордость? Есть. Ты не сердись. В школе мы втроем ухаживали за ней.
— За кем вы ухаживали?
— Как за кем? За Варей. После занятий один тащил портфель Вари, второй — косынку, третий — берет или еще что-нибудь. Она командовала нами, как хотела, нам это нравилось.
— Почему же ты не женился на ней?
- Как же я мог, когда я женат на ее подруге. Мы с Варей старые друзья. По привычке она и здесь командует мной.
Будто тяжкий груз свалился с плеч Данилы, он от души рассмеялся.
— Я ведь бешено ревновал тебя.
— Знаю. Варя рассказывала.
— Где же твоя жена?
— В Ленинграде аспирантуру кончает. Наступила короткая пауза. Потом Данила сказал:
— Будем обедать. Не мешало бы отметить мое третье рождение...
— Обедать? Впрочем, я кажется обедал. Сок выпью. Данила наполнил стаканы томатным соком. Один стакан протянул Овчаруку.
— Пушки вперед! — сказал журналист.
— Пушки вперед! — повторил Данила. Они чокнулись.
— Еще налить?
— Нет, — Овчарук поставил свой стакан. — Сегодня я уезжаю, отзывают в аппарат редакции, — он придвинул к себе рецепт и стал водить по нему карандашом.
Данила отобрал у него карандаш и принялся за обед.
— Задумался, — пояснил Овчарук и вдруг встрепенулся. — Ты сейчас в состоянии рассказать о событиях в кратере Тиглы? Только подробно.
— Как только поправлюсь, — сказал Данила, не отвечая на вопрос, — первым делом навещу больничную повариху. Своими обедами она и мертвого поднимет.
Овчарук хмыкнул.
— Жалкий ты человек, Данила, — сказал, он и поправил очки. — Я по запаху понял бы, кто мне готовит обед, а он — повариха. Стоило ли такого полюбить?
— Один — ноль в твою пользу, чернильная душа. А огурцы она на подоконнике выращивает?
— Два — ноль в мою пользу. Огурцы Корней Захарович поставляет.
— Сдаюсь! Сдаюсь! — воскликнул Данила.
— Так-то лучше. Люблю — лапки вверх.
Данила устроился в кресле и вытянул ноги.
— Попробую рассказать, от тебя все равно не отвяжешься.
Лицо его стало хмурым. Глаза перестали смеяться. Голос был глухой. Чужой.Да, там кошмарно. Временами ему казалось, что он никогда не выберется. Вулканические бомбы уже не пугали его, страшили только газы. Возникала ли у него мысль бросить Колбина? Нет, такой мысли не было. Он стал бы презирать себя, если бы оставил товарища в беде. Его удивила последняя запись Колбина в дневнике. Может ли он дать прочесть дневник Овчаруку? Почему же нет?' Последние, спешно нацарапанные слова адресованы людям,, и, пожалуй, Овчарук имеет право прочитать их.
Данила вытащил из стола толстую тетрадь в мягкой обложке и молча вручил журналисту.«Люди! Романов бросил меня в кратере. Он такой же,, как и вы все, не лучше меня и не лучше вас. Люди все одинаковы. Человек всегда думает о себе. Я не обвиняю его. Это еще раз доказывает, что мое кредо незыб...»
Последнее слово Колбин не успел дописать, оно, очевидно, означало «незыблемо».
— Что скажешь? — спросил Данила. — Как можно клеветать на людей, на наших советских людей?
— Не понимаю, как Марина Семёновна могла любить духовного банкрота.
— Но почему он с такой уверенностью пишет, что я его бросил? — спросил Данила.
Овчарук как-то странно посмотрел на него.
— Знаешь, что сказал Колбин, когда очнулся? Он в точности повторил Варе эти же самые слова: «Романов бросил меня в кратере». Варя отчитала его, сказала: «Колбин, Романов вынес вас на своей спине». После этого тот потерял сознание. Третьего дня его в тяжелом состоянии отправили в Петропавловск.
— Убей бог — не понимаю таких людей. Внешне — человек как человек. Осанист. Приятной наружности. Как же это так, а?
— Дело не в осанистости, но он и мне представлялся сильным человеком, — задумчиво, как бы рассуждая сам с собой, сказал Овчарук.
— Почему представлялся?
— Потому, что ты убил его морально. Да, да! Не удивляйся. Убил тем, что спас, и этим разрушил его философию.
Данила пожал плечами:
— В наше время и в нашей стране его философское кредо — абсурд.
— Ну, это ты зря. Индивидуализм очень живуч. Как-то мы проспорили с Колбиным почти всю ночь. Наслушался я от него всякой дребедени. Поверь, не завидую я его жизни..
— Что же, он и в коммунизм не верит?
— Верит. Коммунизм он представляет как общество суперменов.
— Все-таки не могу понять, как он в адской обстановке нашел силы, чтобы написать такое? Это же физически невозможно...
— Трудно поверить, — сказал Овчарук. — Но написал. Значит, не мог не написать. Мне кажется, он в чем-то хотел себя оправдать. И желание оправдаться было сильнее страданий физических.
— В чем, в чем оправдаться? Он же плюнул не только в мою душу, но и в душу советских людей.
— Я ничего не могу утверждать, — машинально листая тетрадь, сказал Овчарук. — Но, кажется, его запись в дневнике имеет какое-то отношение к гибели профессора Лебедянского.
— Ерунда какая! — возразил Данила.
— Может быть, ерунда, а может быть, и нет. Лебедянский и Колбин вместе спускались в кратер вулкана. Что там случилось — одному Колбину известно. Почему бы не допустить мысли — вы в кратере Тиглы очутились в таком же положении, как много лет назад Лебедянский и Колбин- Разница в том, что Колбин бросил тогда своего учителя, а ты, рискуя жизнью, спас его. И в последние секунды какой-то очень сильный внутренний толчок заставил Колбина написать то, что мы читали в дневнике. До этого, может быть, он спорил с кем-то. А этот «кто-то» был, очевидно, дорог ему, и последней записью он хотел убедить оппонента в своей правоте. — Овчарук вздохнул: — Все это мои предположения, Данила. Я просто попытался понять мотивы, побудившие Колбина написать пасквиль в своем дневнике.
Данила лег на постель и закинул руки под голову.
— Ты извини меня, устал... Хватит о Колбине. Расскажи, что будешь делать в редакции?
— Секретарить буду. Два раза отвертелся, а сейчас не удастся, наверное... Да, вот что. Объясни мне, почему Синий взорвался не с такой устрашающей силой, как предсказывали вулканологи? Я верил сейсмограмме.
— Соколова спрашивал?
— Его нет в Лимрах, уехал на Синий.
— Дошлый ты, Овчарук, — засмеялся Данила.
— Профессия, Романов, профессия. Так что же случилось с Синим?
— Я не могу исчерпывающе ответить на твой вопрос. Одни догадки...
— Давай догадки.
— Мне кажется, волна поднималась на поверхность по подземным расщелинам, и это ослабило силу взрыва. Военные, готовясь к операции, промеряли глубину озера. В некоторых местах она достигала трех тысяч метров. А высота вулкана — две тысячи четыреста над уровнем моря. Вполне возможно, что в озере были глубины, превышающие и три тысячи метров... С наблюдательного пункта сила взрыва казалась потрясающей, фонтан огня — невероятно высоким. В этом, очевидно, повинна была ночь...
Через полчаса Овчарук поднялся и начал собираться.
— Жаль расставаться, а придется. Долг — прежде всего. Читай газеты. Прочтешь об операции «Вулкан». Будешь возвращаться в Москву — заезжай. Посидим, поболтаем.
— Я остаюсь на Камчатке.
— Вот обрадовал! — Овчарук засиял. — Тогда на свадьбу пригласи. Ну, ну, не смущайся. По глазам вижу — рад. Ну, дай твою лапу. Вот так. А теперь — пушки вперед!
Колбин метался в постели. Борода взлохмачена. В глазах лихорадочный блеск.
В палату бесшумно вошла сестра. Это была пожилая женщина с добрыми глазами. Но Колбин не видел ее. Внутри у него все горело, там что-то оборвалось, жизнь таяла, это он чувствовал и изо всех сил боролся за нее.
Ах, если бы освободиться от прошлого! Оно терзало душу....Кратер вулкана Северного. Мертвая, выжженная земля. Профессор Лебедянский. Профессор, профессор, почему так сияют ваши глаза? Не смотрите же на воронку в центре кратера. Видите, там лава кипит... Ну что вы щупаете мои мускулы? Мускулы что надо... А зачем веревку бросаете в огненную бездну? Конец мне? Зачем? Да скажите же что-нибудь! Что вы там пишете? Мне записка?..
Колбин начал обшаривать себя. Вдруг перед ним возникло лицо полковника Романова. В руках он держит записку. «Отдай! Отдай! — Колбин бросился на школьного товарища. — Верни, слышишь, верни!» Он стал колотить Романова, наконец вырвал и сжал записку в руках и снова увидел себя в кратере вулкана.
«...Так я должен помочь вам выбраться, профессор? Мои мускулы крепкие. Попробуйте еще раз. А может быть, профессор, не надо в воронку?.. Баскаков, Баскаков, где ты? Бросай твои дела на северной стороне кратера и беги сюда...» Профессор исчез в пугающей бездне... За что бы зацепить конец веревки? Ни одной вулканической бомбы поблизости. «Профессор, я не скальный крючок, не удержу я вас...» Дернулась веревка... Земля поплыла кругом... Взрыв... Воронка наполнялась лавой. Конец веревки выпал из рук. Страх, леденящий страх сжал сердце. Колбин побежал... Все быстрее, быстрее. Вдруг кто-то схватил его за руку. «Это опять ты, Петя Романов? Что тебе надо? Подробности, как я бросил профессора? Не знаю, ничего не знаю. Пусти руку! Пусти! О чем ты говоришь? Следствие закончено? И Кречетов невиновен?.. Когда я успел изъять из дела показания Баскакова? Ха-ха! Ты всегда был простаком, Романов. Я тебя перехитрил. Помнишь, перед твоим отъездом мы распили бутылку коньяку, и ты на минуту вышел из комнаты... Вот тогда... Да, да, тогда...»
Галлюцинации, воспоминания налетали друг на друга. «Боже! Боже! Когда я запру вас в кладовой души! Столько лет вы лежали там за семью замками... Назад! Назад!» Колбин отталкивал кого-то руками и вскрикивал... Сестра напоила его водой. Колбин закрыл глаза. Слезы струились из-под его опущенных век. Сестра, хотя он не замечал ее, бережно вытерла их.
— За что человеку такие страдания посланы? — прошептала она.
Вдруг Колбин открыл глаза и протянул руки.
— Марина! Марина!..
В палату быстро вошел врач.
— Как больной? — шепотом спросил он.
— Бредит, бедненький, — печально ответила сестра. — Душа его болит.
Врач положил руку на лоб Колбина. Лоб был горячий и потный.
— У тебя маленькие, сильные руки... Я люблю их, Марина... Не уходи, — бессвязно шептал больной, удерживая руку врача на своем лбу. — Кто это говорит? А-а, Данила Корнеевич... Почему бросил меня в кратере? Ты не лучше меня... Не лучше... Уходи... Я говорил тебе, Марина: все люди сшиты на один покрой... Мое кредо... Марина, Марина! Почему я тебя плохо вижу?.. Ну зажгите же свет!..
— Принесите шприц, — тихо сказал врач. — Ему надо уснуть.
Сестра вышла.Колбин продолжал бредить.Поравнявшись с областной больницей, Марина вдруг остановилась. Она почувствовала страшную усталость и села на скамейку, чтобы успокоиться.
Получив вызов из больницы, Марина два дня жила, как в тумане. Она часами прислушивалась к себе, стараясь разобраться в душевной сумятице. Неужели у нее еще осталось какое-то чувство к человеку, принесшему ей столько горя? Человеку, растоптавшему самое дорогое в ее жизни? Неужели зло имеет такую притягательную силу?
Не поехать Марина не могла. Но теперь не любовь тянула ее к Колбину, а какое-то другое чувство. Она пришла к новому рубежу в своей жизни, но что-то еще мешало перешагнуть его. Может быть, это страх перед новой любовью? Или она, как художник, глубже и полнее хотела познать человека, чуждого ей и по духу и по идеалам, человека, представляющего будущее в образе отвратительного старика?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29