И сознание, что кто-то вредит мне, было горьким и мучительным.
Я пошел к директору школы и рассказал ему все. Оказалось, что он тоже слышал эту сплетню, но не придал ей значения.
— Я не допускаю мысли, что ты способен вести себя так легкомысленно, — сказал он. — В школе, где учитель так близок к ученикам, кое-что легко может быть истолковано превратно. Мы с женой ни в чем тебя не подозреваем. Но, может быть, ты поговоришь с родителями Берты? Всегда лучше действовать напрямик.
Особой охоты говорить с ними у меня не было. Всегда трудно оправдываться, когда на тебя возводят напраслину. Куда легче уладить чужое дело, чем свое собственное. И я чаще вступал в открытый бой за других, чем за самого себя.
Друзья обычно приходили и ободряли меня с глаз на глаз, а недруги нападали публично. Так уж, видно, ведется на свете.
Я, однако, собрался с духом и как-то вечером зашел к родителям Берты. Это была зажиточная рабочая семья. Отец служил возчиком на пивоваренном заводе «Альбани».
Родители ничего не знали и были удивлены моим рассказом.
— Берта не жаловалась, а ведь это дело прежде всего касается ее,—сказал отец. — Правда, она, видно, очень любит вас, да ведь и мальчишка тоже, так что тут нечего и толковать.
Не знаю, были ли у меня настоящие педагогические способности, но я любил детей, а это, естественно, вызывало ответную любовь с их стороны. Директор школы, однако, не считал меня хорошим психологом.
— Ты идеализируешь ребят, — говорил он мне, — и легко можешь обмануться в них.
В общем, я, пожалуй, действительно слишком доверчиво отношусь к людям, забываю, что могу получить порой удар в спину. Но в конечном счете такое отношение оправдывает себя: люди рано или поздно отплачивают за сделанное им добро.
И как ни трудна была моя работа, — в силу моей недостаточной подготовленности, — она давала большое внутреннее удовлетворение. Я с малых лет нянчил младших сестер и братьев, привык возиться с малышами. И в школе я предпочитал заниматься с самыми маленькими детьми. Я чувствовал себя счастливым, когда ребятишки по утрам, столпившись вокруг, обнимали мои ноги — такие они были еще малыши!—и упрашивали: «Ты ведь побудешь с нами сегодня?» Директор шел в таких случаях навстречу,—уроки перемещались, серьезные занятия откладывались, и мы целый час проводили вместе, веселя и забавляя друг друга.
Со старшими ребятами я тоже ладил. Учебный материал порой оказывался для меня столь же новым и свежим, как и для учеников. И мы с одинаковым увлечением переносились в царство животных или сообща постигали внутренние законы языка. Жизненный опыт.
приобретенный, когда я был подпаском и пастухом, при годился при преподавании естественной истории. Слушая рассказы о быке Иегове, ребята подпрыгивали на скамейках, — и я в их глазах становился в некотором роде героем. Я хорошо читал вслух, особенно пьесы Хострупа и Хольберга. Уроки датского языка проходили часто в виде занимательной беседы.
И вот какая-то глупая сплетня поколебала мою уверенность в себе и омрачила радость труда. Я стал робок с детьми, особенно со старшими. Сидели они попарно; мальчики по одну сторону прохода, девочки — по другую, и если кто из ребят нуждался в моей помощи, то подвигался на скамейке к своему соседу или соседке, давая мне место около себя. Но теперь я не решался сесть рядом с девочками. И когда они уступали мне место, я становился около парты, избегая их удивленных взглядов. А если я невольно улыбался одной из них во время ее ответа, то сейчас же спохватывался.
Уроки мои стали менее содержательными, исчезла и прежняя свежесть восприятия у ребят. В наши занятия вторглось что-то такое, что уничтожало непосредственность, делало атмосферу напряженной. Мне казалось, что в классе кто-то подглядывает за мной тайком, подыскивая повод для ложного обвинения. Особенно опасался я Берты. Я едва осмеливался глядеть в ту сторону, где она сидела, но боялся и совсем не обращать на нее внимания. Чувствуя, что она пристально смотрит на меня, я невольно оборачивался, но тотчас же спешил отвести взгляд.
Все это приводило к тому, что я все меньше радовался школьным занятиям. Дорога в школу утратила для меня часть своей прежней прелести. И в свободное время что-то продолжало меня мучить. Я не мог отвязаться от своих мыслей даже во время прогулок на велосипеде по окрестностям или подготовки к урокам следующего дня. Сомнения все время преследовали меня и мешали сосредоточиться. В самый разгар занятий перед глазами появлялся образ Берты, словно по мановению чьей-то невидимой руки.
Вдобавок ко всему на меня свалилась новая неприятность. В школе преподавала одна довольно немолодая учительница, очень внимательно ко мне относившаяся. Она непременно желала пополнить мое образование и обучить меня французскому языку. Я, однако, не обнаруживал особой готовности. Тогда она пришла к заключению, что я одинок и мне необходимо больше общаться с людьми. Сама она была дочерью известного в Ютландии грундтвигианского пастора и имела много знакомых в Оденсе и на больших окрестных хуторах.
Эта особа тоже приобрела велосипед и стала поджидать меня на улице, на тот случай если я вздумаю подышать свежим воздухом.
— Едем со мной к пастору, — говорила она и называла какую-нибудь фамилию. — Это такая милая семья!
Но я наслаждался именно одинокими прогулками, возможностью побыть наедине со своими мыслями и в душе посылал ее и «милые пасторские семьи» ко всем чертям. Однако сказать ей это напрямик я не решался, отговорок никаких придумать не умел, да и обидеть ее тоже не желал. Уже тогда мне стало ясно, что, попав в новую общественную среду, я обязан соблюдать внешние приличия. Но для этого мне недоставало красноречия и умения придумывать извинения и увертки. Я не научился еще прикрывать свои мысли вежливыми фразами и настаивать на своем, тем более что не усвоил этого искусства с детства.
— Сегодня мне некогда, — делал я попытку отговориться.
— Но вы же собирались прогуляться.
— Я только хотел съездить по делу. У меня завтра урок естественной истории в старшем классе, надо подготовиться.
— Давайте поменяемся часами: вы возьмите завтра моих малышей. Мы ведь менялись с вами раньше
Вот я и попался! Я не любил уверток и не мог заставить себя выдумать еще что-нибудь. А сказать начистоту, что у меня нет никакой охоты кататься с нею... О, как трудно быть благовоспитанным!
Стало еще труднее, когда она переселилась в общежитие и начала ежедневно заходить ко мне — то за советом, то с какой-нибудь книгой. Теперь мы ходили вместе и в школу и домой. Люди стали коситься н нас, и сама она вела себя так, будто имела на ме ~ какие-то права. Многие относились к нам с явной благосклонностью: сочувственно смотрели на меня, словно давая понять, что они посвящены в секрет и считают, что я попал в хорошие руки — к дочери пастора! Фрекен Л. слыла весьма почтенной особой и пользовалась большим уважением, все считали ее на редкость хорошим человеком. Но мне-то совсем не хотелось, чтобы этот прекрасный человек занимался мною, и я был бы вполне удовлетворен, если бы мне предоставили свободу
поступать по своему усмотрению. Я упорно цеплялся за право быть самостоятельным. Кроме упорства, я, должно быть, отличался также немалой наивностью, потому что мне стало все окончательно ясным лишь тогда, когда оказалось, что все слухи и толки шли из одного и того же источника. Я разом очнулся, словно на меня вылили ушат холодной воды.
Приближались летние каникулы, и однажды я нашел у себя на столе письмецо от фрекен Л. с приглашением поехать с ней к ее отцу: «Я не могу никуда спрятаться теперь от вас, ведь я позволила себе больше, нежели разрешается порядочной женщине!» Она могла, пожалуй, даже «подложить себе живот» и выдать меня за отца будущего ребенка! А я-то ничего и не подозревал, идиот! Старая дева охотилась за женихом!..
Я высказал ей все это начистоту, прямолинейно, грубо. Решив окончательно порвать с ней, я говорил без обиняков.
Она расплакалась. — Вы ненавидите меня за то, что я дурно говорила о вас? Ведь я же люблю вас! — призналась она.
Так это она распространила обо мне гнусную сплетню! Вот, значит, какова бывает любовь! Такое открытие было для меня как удар обухом по голове. Любить человека — и возводить на него обвинение в безнравственных поступках, да еще за его спиной!
Я знал народный обычай ловить в сети тех, кто полюбится: девушка носит у себя под мышкой яблоко, пока оно не пропитается ее потом, а затем хитростью заставляет избранника отведать яблока. Такой обычай не казался мне противоестественным. Мне было известно, что у любви много таинственных путей. Знавал я также у нас в провинции простых женщин, которые внезапно теряли рассудок от любви и ходили неотступно по пятам за тем, кого полюбили, хотя бы им и не отвечали взаимностью.
Этот случай заставил меня серьезно призадуматься над такой формой проявления любви.
В течение следующих двух недель, до самых каникул, Фрекен Л. выказывала мне утонченное презрение. Она вообще не разговаривала со мной, за столом не отзывалась на самые обычные вопросы и глядела на меня с таким выражением, словно видела перед собой самого отвратительного человека.
Я обрадовался, когда незадолго перед каникулами, испытующе глядя на меня, директор сказал, что фрекен Л. не вернется к нам, а останется дома вести хозяйство отца.
Директор сообщил мне, что я получу жалованье также и за время каникул. Стало быть, я мог позволить себе объездить на велосипеде все окрестности, всю Данию, если вздумается!
В начале каникул приехали на велосипедах из Ютландии два моих товарища по Асковскои школе; они собирались в новую длительную экскурсию. Я с удовольствием присоединился к ним. Мы проехали по цветущему острову Фюн до самого Свеннборга и переправились на еще более цветущий остров Тоссинге. Мы были в восторге от Дании, но нам все казалось мало и мало. Мы осмотрели много заводов, взбирались на каждую возвышенность, поднялись и на колокольню церкви в Брейнинге, откуда виден был весь Датский архипелаг, взобрались на самую верхушку, в деревянный купол, где на нас глазели из сумрачных углов совы, а летучие мыши хлопали крыльями. Мы купались в быстринах между островами Тоссинге и Турэ, побывали в замке Транекэр и на веслах добрались до острова Лолланд.
Как хороши все эти протоки и броды, эти илистые отмели и птичьи островки, словно только что вынырнувшие из моря, и вся эта мягкая, нежная, словно новорожденная природа архипелага, которую так живо напомнили мне впоследствии венецианские лагуны! Во время этой велосипедной экскурсии я впервые познакомился с природой Дании. Плодородна была земля на Борнхольме, но там наша планета как бы высовывала из наносной почвы свой гранитный хребет и ребра, словно желая напомнить о заре истории и о прочности существующего. Здесь же все было сплошь зелено, даже дно морское, поросшее водорослями. Прибрежные леса подступали к самой воде, будто желая утолить жажду. Кое-где на берегу, у самой опушки леса, виднелись строящиеся баркасы; суда словно пятились в море.
Я познакомился с этим цветущим уголком Дании впервые. На фоне живописной природы торчали ветхие хижины с завешанными грязным тряпьем окнами; у порога ползали чумазые, полуголые ребятишки. На островах Лолланд и Фальстер и на юге Зеландии мы видели немало помещичьих имений, расположенных в красивой местности, — настоящие замки, окруженные рвами и
роскошными парками. Но нередко такой барский дом, напоминающий дворец с башнями и шпилями, со множеством флигелей, окружен был стоявшими среди поля полуразвалившимися лачугами, изо всех щелей которых зияла нужда.
На Борнхольме не было помещичьих усадеб. Здесь впервые я увидел, как плодородна датская земля. Но я никогда раньше не встречал таких жалких, убогих лачуг. Роскошные замки и нищенские лачуги составляли резкий контраст. А ведь уже в то время принято было говорить, что «Дания — счастливейшая в мире страна, где немногие имеют слишком много, и еще более немногие слишком мало». Вспоминая об этом, я, бывало, гордился своей страной, однако теперь понял, что это далеко не так. Здесь на каждую помещичью усадьбу приходилось по сотне лачуг; эти усадьбы словно высасывали все соки у крестьянских хижин, так же как большие города иссушали водоемы на много километров вокруг.
Мы сделали привал в одном местечке на юге Зеландии и в маленькой жалкой лачуге попросили напиться. Здесь сидела за мольбертом дама в светлом платье и писала маслом картину. В разбитом окошке торчало что-то красное, а на пороге стояла, прислонясь к косяку, женщина с ребенком на руках; малютка упирался ножонками в ее выпятившийся живот. Женщина нерешительно покосилась на даму, и та сделала ей знак, что можно перестать на минуту позировать и подать нам напиться.
— Это их милость, барыня из замка, — шепнула нам женщина в кухне. — Она говорит, что наше жилье очень красивое. Но мне пришлось заткнуть окошко моей красной праздничной юбкой, —старая тряпка барыне не понравилась, не живописно получается, говорит.
Теперь-то вышло живописно — красная юбка просто лезла в глаза. И мне вспомнились красные флаги на общественных выгонах, где я провел детство.
До сих пор за всю свою жизнь я совершил всего одну экскурсию — из Аскова до Скамлингской банки, да еще прогулку с фру Мольбек на остров Фане, побывал также в степи около Тирслюнда. Теперь я увидел весь Датский архипелаг — с широкими полями острова Лолланд, красивыми меловыми утесами острова Мёп, известковыми карьерами на острове Факсе, поместьями Стевнса, Нюсэ и с другими историческими усадьбами, — словом, всю Данию целиком. Жизнь предстала передо мной более сложной и пестрой.
Правда, мне нелегко далась эта экскурсия. Ход у моего велосипеда был тяжелый, а физической силой я не отличался. Спутникам моим нередко приходилось останавливаться и поджидать меня или же катить прямо к намеченной остановке и там дожидаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18