Та осторожно, мелкими стежками стала сшивать галстук. За кончив, она слезла с печи и принялась разглаживать галстук на горячем самоваре, как гладила дома ленточки для косичек.
Вскоре галстук был повязан на шею обрадованной Кленки — шов был незаметен, и галстук казался совсем как новенький.
Вечером, при огнях, когда Александра собиралась отвести Еленку домой, девочка попросила:
— А галстук я у вас оставлю, завтра в школу пойду и одену.
Так каждый день Еленка стала надевать галстук в доме у Яшки и, возвращаясь из школы, оставлять его у него же на гвоздике, рядом с портретом Ильича, вырезанным ЯШКИНОЙ мамой из газеты.
Прошла зима. Никита больше не вспоминал ни о галстуке, ни о коммунистах. Иногда он подсаживался к Еленке и, дотрагиваясь до худенького плеча ее, спрашивал:
— Ну, грамотейка, скоро ли дроби будешь считать?— и, вытянув нижнюю губу, загадывал: — Вот молотилка у нас своя. В прошлом году по пуду брали с овина. Нынче урожай другой должен быть. Снегов-то вровень с огородом наставило. Раз хлебов больше, и цена больше. Ну-кось, прикинь, грамотейка, за семь овинов сколь причитается, ежели по полтора взять?
От отца пахло дымом, потом, он тяжело дышал, нетерпеливо теребил клешнятой рукой бороду.
— Ну как, грамотейка? Никак? Выходит, ничего ты не смыслишь. Ни дробей, ни на счетах...
Никита встал и, шагнув к перегородке, сердито дернул цепочку ходиков — старинные часы с намалеванным на циферблате каким-то бравым усатым генералом будто крякнули от удивления и нехотя принялись отсчитывать секунды.
Когда-то Еленка думала, что ее отец самый толковый в деревне, даже добрый. Прошлым летом он привозил с фроловской ярмарки яблоки и «петухов» на меду. Вкуснее таких пряников она и не едала.
Но после того, как отец сорвал с нее галстук, Еленка поняла: нет, он не такой, как все, он другой, какой-то непонятный, чужой. Вон у Яшки и не родной отец, а добрый. Придешь, а он рассказывает о железной дороге, о городах и даже о Ленине.
Он видел его.
Летом к Русановым стали приходить газеты. Яшка рассказал, что их выписал отец, и сейчас почтальон по субботам привозит их и оставляет в соседней деревне у Ефима Пояркова. Говорят, этот Ефим даже сам пишет в газету. Только подписывается он не Поярковым, а Медуницей. И теперь каждую субботу, после обеда, Яшка и Еленка забирались на черемуху, будто за ягодами, а сами нетерпеливо посматривали на Гребешок — не появится ли на горе серая лошадь письмоносца. И как только кто-нибудь выезжал из-за бугра на лошади и поворачивал в Сосновку, Яшка кричал:
— Он-он!
Ребята торопливо спускались с черемухи, бежали в Сосновку за газетой и первыми читали ее. Возвращаясь домой, они торжественно извещали: «Сегодня Медуница опять написал... вот статейка...»
Как-то Еленка попросила отца, чтобы и он выписал газету.
Тот холодно ответил:
— А на что она? Численник на стене висит, и хватит.
Вскоре газету стали ожидать не только Русановы, но и соседи.
Как только Яшка и Еленка приносили ее, к Русановым заходил маленький юркий мужичок Савваха Мусник. Его больше интересовало, что «диется» за границей. И когда он узнавал, что в каком-нибудь далеком Дувре или Бретфорде рабочие забастовали, он восклицал: «Ага, и там, значица, началась революция. Давай, давай, золотки, двигай к мировой!»—и просил Андрея Петровича читать большой лист до конца. По вечерам приходил неразговорчивый черноволосый Матвей Кульков, иногда работавший у Никиты молотобойцем. Этот ни о чем не спрашивал, а слушал все без выбору. После чтения газеты он вставал и многозначительно произносил два коротких слова: «Да, дела-а...» — и, положив
в карман большой кисет для табаку, опустевший за вечер, уходил домой. Иногда «на газетку» наведывалась и говорливая тонкоголосая кума Марфида и требовала последних происшествий. И если «происшествий» не было—никто не утонул, не судился, не взыскивал алиментов, Марфида жаловалась: «Сегодня без антереса газетка» и торопилась домой.
Самым серьезным чтецом из соседей Андрея Русанова был, конечно, Арсентий Злобии, высокий, сухопа рый человек. Ему было не больше сорока пяти, а все считали его стариком. И, действительно, волосы у него были седые, усы большие, пышные, и когда он заходил к Русановым, всегда покашливал. Яшка с уважением и даже с каким-то подобострастием смотрел на этого таинственного человека. Говорили, что Злобин, как и Андрей Петрович, много повидал за свою жизнь. В деревне и теперь еще свежа память о «застрехинской меже».
Был жаркий августовский день. Огоньковцы убирали хлеб со своих полосок. Вдруг разнеслась молва, что местный поп в Нижнем тюле отхватил пол-аршина земли у Матюшки Куликова.
Нижнее поле тянулось вдоль Шолти, и весенние полые воды обильно заносили его илом. Это была лучшая земля, но она не вся принадлежала огоньковцам. Две трети отходили к застрехинской церкви. Поп любил тяжбы и, разбирая старые бумаги, будто бы откопал в них, что межа с общинной землей оказалась не на том месте, гДе сейчас стоял межевой столбик, а несколько правее. Присутствовавший при разговоре церковный сторож подлил масла в огонь: это, дескать, Матюшка огоньков-ский перенес межу. И поп, недолго думая, распорядился: «Припахать к церкви две четверти».
Когда огоньковцы увидели, что застрехинцы припахали две четверти селенской земли прямо с невыжатым ячменем, возмутились. Дело дошло до рукопашной схватки. А молодой тогда Арсентии призвал огоньковцев вооружиться кольями и идти к поповскому дому. В тот же день на застрехинскую межу приехали стражники и арестовали Арсентия Злобина, как зачинщика.
Почти шесть лет пробыл Арсентии на каторге. В революцию он сразу же примкнул к красным частям и полтора года гонялся с винтовкой за Колчаком.
Вернувшись домой, Арсентий стал вести хозяйство по-новому. На полосах у него появились греча, конопля, озимая пшеница. Даже картошку садил он не как все, а в «лунку». Когда его спрашивали, почему он так делает, он отвечал: «А посмотрю, что получится».
Однажды осенью Андрей Русанов и Арсентий Злобин возвращались из лесу.
Они вышли на Гребешок. Перед глазами раскинулась пойма реки, как большая чаша. Высокие горы по обеим сторонам Шолги брали в полукруг земли двух волостей, будто защищая эту чашу от холодных ветров, и за районным селом смыкались. На самом дне чаши — Огоньково. А кругом поля и поля, густо заставленные суслонами.
— Да, хлеба нынче на славу уродились, — оглядывая низину, сказал довольный Арсентий. — До масляни-цы промолотим.
— А не завести ли нам, Арсентий Кириллович, свою молотилку? — спросил Русанов.
— На двоих?
— Зачем на двоих. На всю деревню. Кто пожелает — клади пай.
Вечером за газетой долго говорили об общей молотилке. На другой день собрали деньги, и Андрей Русанов с Арсентием, как самые бывалые люди, поехали в кредитное товарищество.
Молотилку огоньковцы купили не такую, как у Никиты, а лучше, с железным корпусом и конным приводом.
В тот же день кидали жребий. Первый номер вытянул Савваха Мусник и, обрадовавшись, побежал сообщить об этом жене. Но та без особого энтузиазма встретила известие мужа.
— Тебе, балабону, всегда везет первому. Без корму хочешь остаться? Ведь этакая трещотка кого хошь измелет. В труху солому изотрет.
— У Никиты не трет же...
— У Никиты руками. Там как хошь, так и верти. А здесь лошади как хватанут — мякины не соберешь...
Савваха Мусник почесал затылок и, не найдя, что возразить жене, вечером передал номер Русанову.
— Я опосля, золотко, измолочу. Коняга у меня непривычная, приобыкнет малость...
Никите Суслонову не повезло. Бывало, соседи в сенокос бежали наперебой к нему поработать, надеясь, что за услугу он одолжит молотилку. Сейчас же у огонь-ковцев появилась своя. И когда Никита проходил мимо гумна, где гудела новая общественная молотилка, он отворачивался и ворчал. Больше всего он злился на Андрея Русанова. Если бы не он, разве бы додумались огоньковцы до этого. Да и газета начинала его беспокоить. Раньше жил как хотел, никто тебе не указывал, а сейчас ходишь, как по каленой плите.
Однажды в субботу газеты не привезли. Через день дошли вести, что почтальона Мишу Вдовина убили в Демьяновском бору. Одни говорили — убили проезжавшие в тот день цыгане, чтобы завладеть жеребцом, но кто-то помешал, — и цыгане завели лошадь в такую чащу, что ее еле оттуда вывели. Другие всю вину валили на пастуха Луку, — он, дескать, охоч: до денег; но как оказалось, у почтальона ни одной копейки никто не взял. Третьи обвиняли мильковского Лаврушку, который будто бы серчал на Вдовина из-за од-.ной девушки, но Лаврушка в этот день был за тридцать верст от места происшествия.
Никита хотя и удивлялся, но на душе как-то полегчало, — может, газетки перестанут ходить и будоражить людей. Однако в следующую субботу их снова привезли. Но того номера, который вез покойный Миша Вдовин, не было—говорят, преступник ничего не взял: ни денег, ни почтового новенького плаща, — только прихватил газеты. Говорили, что в газете была большая статья Медуницы о Шороховском, славившемся в округе-Иване Никодимовиче — «Примерный крестьянин или.: эксплуататор крестьян».
«Эге-е... Видать, птица-то с когтями, — подумал Никита. — С когтями, коли забрался за Никодимыча». Никита знал Ивана Никодимовича еще по бакалейной лавочке в Теплых Горах. В семнадцатом году лавочку прихлопнули, Никодимыч переселился в деревню и повел хозяйство по «новой методе» — выписывал откуда-то новые сорта семян, приобретал машины, — и не только пользовался ими, но и помогал соседям. «И чего же плохого? — рассуждал Никита, вспоминая о своей мо-
лотилке, которая тоже была увезена в соседнюю деревню. — К слову сказать, хоть моя же молотилка. Попросили сосновцы — пожалуйста, как же не помочь... Вот и направил молотилку с Тимоней. Ты помолотил, ты и расплатись. Чего тут плохого? Какой он Иван Никоди-мыч — експлотатор? Тут же не чужой труд, а свой, кровный. Кровный, товарищ Медуница, а ты пишешь...»
Как-то поздно вечером подвыпивший Никита возвращался из соседней деревни и думал о горячем разговоре с братаном Ионой. Иона Федосеич был когда-то таким же крестьянином, как и Никита, но на войне, как он всегда при случае рассказывал, решил «переквалифицироваться и вникнуть своим крестьянским умом в корень медицины». Сначала Иона работал в похоронной роте, потом его перевели в госпиталь, там подвернулись курсы — и Иона пошел вверх. Домой Иона вернулся с документом фельдшера.
Вскоре стали открывать на селе медицинские пункты. Предложил свои услуги и Иона. Он ротный фельдшер, дом у него большой, половину может отдать в аренду: полдня работай на медпункте — верти порошки, полдня — паши землю.
Что греха таить — Никита завидовал братану. И деньги, и опять же свой хлеб, овощ — все на дому. Но в этот вечер разговор за бутылкой первача завязался о другом — о беспокойной жизни, и куда эта жизнь при-танцевать может. В самом деле не поймешь—тут тебе и кредитное товарищество, тут тебе повылезали и старые торгаши, тут тебе и коммуния в Ершах...
Слушая Иону, Никита удивлялся, как же будут коммунары пахать первостатейную землю, отхваченную у ершовцев, — на двадцать три двора у коммунаров было девять лошадей.
— Не лошадей, а хвостов, — заметил Иона. — Без подмоги не миновать. Говорят, рабочие обещают трактор.
— Неужто даром? — удивился Никита. — Так чего же такое, Иона Федосеич, получается? Кому молотилку держать не дают, експлотатор,. дескать, рабочей власти, а кому трахтур даром дарят. Да и к чему им, бестолковым, трахтур, коли самовара и то им не вздуть. Куда же, Иона Федосеич, так-то пританцевать можем?
— Пританцуем, братан, к новой лучезарной жизни пританцуем, — многозначительно отвечал Иона и торжественно поднимал руку.
Возвращаясь домой, Никита невольно остановился у гумна. Направо грудились, как огромные бочки, кладни неизмолоченного хлеба, стояли ометы соломы, на островьях висел горох. Кругом ни души — глухая, осенняя ночь. По небу плыли рваные облака. Вот из облаков вылупилась луна и осветила дорожку. «Заглянуть, что ли, как у них там», — подумал Никита и нырнул между стогов. Молотилка стояла у Саввахи Мусника, и сейчас недомолоченный ячмень был аккуратно уложен и прикрыт пластом соломы. Никита долго ходил около молотилки, щупая ее холодные железные бока, словно приценивался к ней. Потом, стиснув зубы, подошел к Сав-вахиному овину и, найдя воткнутую в стене какую-то железяку, когда-то прибранную Саввахой для «всякого случая», повертел в руках и, подойдя к кладушке, сунул ее в сноп.
Утром произошла авария — в барабане вылущило чуть не половину зубьев.
Прошло два года; у огоньковцев к общей молотилке прибавились жатка, сеялка, сортировка. Пришлось для машин строить сарай.
К весне в деревне заговорили о товариществе по совместной обработке земли. Огоньковцы по-разному восприняли это. Никита Суслонов вступать в товарищество наотрез отказался.
— Мы не неволим, Никита Орефьич, не хочешь — :не надо, — сказал па собрании Андрей Русанов.
— Новая жизня, знамо, не всем по нутру, — отозвался Савваха Мусник и вслед за Русановым и Арсентием Злобиным, не раздумывая, велел занести в список и себя.
Никита искоса посмотрел на взъерошенного довольного Мусника, ухмыльнулся:
— Оно, конешно, кто с кошкой, кто с ложкой — прямая выгода идти в товариществу. А ты сделай, Русанов, так: я, скажем, в пай кладу Цинбала, молотилку, сепаратор... Пусть и другой прочий дает эту же клад-
ку. А то как же получается: Савваха, скажем, ни шиша на вилах не принесет, а я подавай все. Какое же тут товарищество?
Савваха Мусник обиделся, выскочил на середину избы, взмахнул руками.
— Ты, Орефьич, как сепарацию нажил? Ведь нам доподлинно известно. Молотилка у кого первая появилась? У тебя. За овин сколь брал? Ну-к, куда деться, платили. На энту самую заработку ты купил сепарацию. И вот, к слову сказать, я теперь принесу на сепарацию десять кринок молока — две отдаю тебе. За что? За сепарацию, — прямая выгода.
— А тебе не выгодно?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44