—- Патент есть?
— Нет.
— Кустарь?
— Не-е...
— Единоличник?
— Никак нет, я неколхозник.
— Хитер, отец, хитер, записался в неколхозники. Да ты самый что ни есть настоящий... Ну, как бы тебе сказать, — он помусолил кончики пальцев, словно растирая краску, — спекулянт — не спекулянт, а хуже... без-па-тент-ник...
Никиту бросило в, жар; всяко называли, но таким: именем — ни разу.
Он собрал, свой товар, навалил на санки и потащился обратно домой.
«Хорошо, что не оштрафовали, — думал Никита. — Дома из-под полы бабам продам, кто крынку масла даст, кто муки. Тут не торговля — мена. За мену никто не придерется».
Как-то бригадир Федька Вешкин, краснолицый, с рыхлым бабьим лицом, почесывая за ухом, сказал:
— Ты бы, Орефьич, полозьев для саней нагнул.
— Изъездились?
— Надо лишнего комплекту держать.
— Можем и комплекту. Мукой аль трудоднем платить будешь?
— Договоримся.
— «Поклонились, наконец-то», — усмехнулся Никита и стал гнуть полозья для колхоза.
Однажды, обедая, Никита осмотрел свою разлинявшую семью, сказал:
— А тебе, Петруша, пора бы за ум браться. Вок девка у Степки хуторского, мать говорит, кровь с молоком. И работящая. Брал бы. За столом-то, вишь, —-пустое место.
— Успеется, — уклончиво ответил сын.
Еленка и мать только переглянулись, промолчали.
Петька давно дружил с младшей сестрой Ефима Медуницы, Фаней. Но ее родители, неся тяжелую обиду зэ сына, не хотели родниться с суслоновским домом и почти силком выдали девушку за Прокопа — здоровенного» парня из Высокова. «Стерпится — слюбится», — говорили они. А Фаня уже в первый день поняла: не стерпится и не слюбится. Не прожив и недели, она, завязав в платок свои наряды, тайком вышла из дома, к родным,, не думая больше возвращаться к мужу. Прокоп быстро хватился и, вскочив в сани, бросился следом. Ниже деревни Лудяной, у Шолги, он нагнал жену, скрутил ее вожжами и бросил в сани.
«Смиришься! — шипел он, — теперь не убежишь— на замок запирать буду».
В субботу Петр через своего дружка Костю Рассохина получил от Фаины коротенькую записку. Фаина просила его прийти в село. В конце записки писала: «Не придешь — потеряешь навсегда».
Утром Петр встал раньше обычного, несколько встревоженный и бледный, наскоро побрился, одел праздничную одежду, и сказав матери, что его вызывают в сельсовет, спустился под угор и по замерзшему озеру заторопился в Теплые Горы.
Не доходя до села, около стогов, Петр заметил идущую навстречу женщину — это была Фаина. Учащенно заколотилось сердце. Женщина бросилась навстречу и руками обхватила его шею:
— Милый, Петенька, не могу я так...
— Обожди, Фаня. На виду же здесь...
— Пусть, пусть все смотрят, — не унималась она, словно в исступлении. — Пусть смотрят, какая я несчастная!
— Свернем к стожку.
— Куда угодно пойду с тобой, только не оставляй...
Обнявшись, до вечера они просидели под стогом. От сена пахло луговыми травами, чем-то отдаленно напом- лившими о лете, о недавних встречах, поцелуях. И вот они снова вместе. Когда стемнело, они вышли на дорогу и, взявшись рука за руку, пошли в Огоньково.
— Как я зайду к вам, Петя? — спустившись на озеро, спросила Фаня и замедлила шаги.
— Ничего, зайдем, — ободрил Петр и стиснул ее маленький холодный кулачок, и ей вдруг стало не страшно; она чувствовала, что шла не одна, а с человеком, которого она любит больше всех, он не оставит ее, заступится.
Поддерживая Фаипу за руку, Петр вошел в избу и, взглянув сначала на мать, а потом на отца, подшивавшего валенки, сказал:
— Ну вот, мама и тятя, мы и пришли... Знакомьтесь — моя жена.
— Жена-а, — тихонько вполголоса протянула мать и вдруг испугалась, словно сказала лишнее.
Никита поднял на лоб очки, сунул руку в голенище, уколол иглой палец, чертыхнулся, и все еще не понимая, что произошло, мотнул головой хозяйке:
— Анисья......
— Милости просим, говорю, раз жена — милости» просим. Как звать-то?
— Фаня... Фаина Игнатьевна...
Анисья попятилась, неловко опустилась на стул. Никита побледнел, толкнул ногой ящик под лавку и глухо распорядился:
— Ну-к, чего расселась? Ставь самовар.
Никита сначала удивленно присматривался к Фаине, все еще не понимая, как это могло случиться, чтобы замужняя баба убежала от мужа, и прикидывал: «Сивая-лошадь черноволосому покупателю не ко двору. Невестка-то черненькая, а наш рыжий — разные масти не наживут». Через неделю Никита заговорил с невесткой строго и наставительно, и вдруг изумился — та начала не соглашаться с ним, возражать, он скажет слово, а в ответ летит два.
А еще через неделю к Суслоновым заглянули гости, выпили. Раскрасневшаяся, довольная Фаина выскочила из-за стола, вскинула белые руки, приподняла голову, стройная, красивая—и пошла, пошла долбить каблуками широкие крашеные, кое-где уже смывшиеся половицы. Привскочил со стула Петр, — ему бы остановить жену, — а он грохнул сапожищами — и старый дом загудел. Повскакали гости, схватились руками, переплелись, будто ребятишки на лужайке, а в кругу Фаина дробила и дробила каблуками. Вдруг она разорвала круг и выхватила из-за стола свекра, потянула за руку (упереться бы, возразить, но нельзя, нехорошо), и Никита, неуклюжий, ссутулившийся, с длинными руками, очутился в кругу и тоже смешно затопал. Кругом-захлопали в ладоши, запели разными голосами:
Капустка—росада моя, Красна девица—досада моя...
И Никита тоже со всеми тянул:
Ой, капуста, капуста моя...
Наутро Никита удивился, как он допустил в своем дому такое игрище. Когда все ушли, он надел очки, опустился на колени и долго шарил рукой по полу. А.. потом с сожалением прошептал:
— Шибко измолотили пол-то...
Анисья выглянула из-за перегородки, успокоила:
— Вымою — от кипятка отойдет...
— Отойдет, как же. Каблучищами стукали. У зятя-то сплошные гвозди. Вона — издолбил. Наскрозь.
Как бы ни было, но все почувствовали — Фаина? пришлась ко двору.
Никита, несколько побаивающийся снохи, с удовольствием отмечал: «Хоть и языкаста, но зато в руках — не гниет, а горит».
Еленка полюбила сноху. Хотя она была года на три моложе Фаины, но это ничуть не помешало их сближению. Фаина много рассказывала о себе, о своей чуть не подломившейся жизни, а Лена слушала и вспоминала Якова. Он обещал писать, а теперь уже другой месяц не посылал из города весточки.
— Если бы не Петр, сгинула бы... так и изошла бы... как в овражке весенний снежок, — расстилая в лугу лен. как-то призналась Фаина.
Взяв сноп, она сорвала соломенную опояску и, наклонившись, ловко повела за собой темыо-золотистую-дорожку. Следом за ней пошла Лена — она тоже работала быстро, но за Фаиной еле поспевала. Дойдя до-конца, она тихонько спросила:
— С чего у тебя нелады-то пошли с ним?
— С Прокопом-то? Да какие там нелады. Не взлю-била да и только. — Фаина распрямилась, вздохнула.— Высмотрел он меня как-то на гулянке — и бух сватов.-А мама у нас знаешь какая: о Петре вашем и вспоминать не давала. Ну, вот, Прокоп раз приехал с орешками, два... вижу—просватывают. Я в слезы. Вся деревня сбежалась—бабам бы только свадьбу сорвать, хвалят жениха: здоровенный да непьющий — чего тебе надо! А я, дура, думаю — может, и в самом деле слюбится— жить будем. Через неделю пропили меня — и в Высокого. Деревня-то на горе, веселая, выйдешь, бывало, все кругом, как на ладони. А мне тошно от этого. Гляжу— ваш дом-то через реку, рукой подать. Петя, милый, думаю. Не поверишь — все сердце выболело. Приду, лягу с мужем-то... Потрогает он, а я молчу, ровно каменная. И так лежим спина к спине. Разве жизнь это. И вот
решила — либо к вам, либо... да что там вспоминать!
Судьба Фаины о многом заставляла задуматься. Иногда Лена спрашивала себя: «Любовь ли и у меня с Яшей? Может, любовь бывает не такая, какая-нибудь особенная, она еще не пришла ко мне?»
Лена закрывала глаза, и перед ней снова, как наяву, вставал широкоплечий, с русыми, выгоревшими от солн-ца волосами Яшка. Вот она приглаживает волосы рукой, бережно поправляет мягкие пряди, но ветер треплет их, набрасывает на лоб. И при одной мысли о том, что «это не любовь», Лене становилось тоскливо, и она шептала: «Нет-нет, это любовь, это та самая любовь, которая есть на свете». И она молча, втайне от других, берегла волнующее чувство этой любви, терпеливо ждала писем, ждала каникул, ждала самого Якова.
Вряд ли она могла предполагать, что Яков, редко посылавший ей письма, сам ждал их не меньше ее, только ждал.он их в других конвертах, написанных другой рукой, другими чернилами.
Это случилось зимой.
Комсомольский комитет техникума поручил Якову выступить в колхозе с докладом. Яков отправился туда. Разыскав председателя, попросил собрать колхозников. Колхоз небольшой, всего одна деревья; председатель тут же нарядил двух своих сыновей-подростков, и те с колотушками в руках побежали в разные концы деревни оповещать людей. Но, к удивлению Якова и самого председателя, на собрание пришло мало. Как выясни-
лось потом, причиной всему была «учителка из города», которая уже вторую неделю обучала пожилых колхозников грамоте, — и те предпочли учебу собранию. Это за-
дело самолюбие Якова, и он, набросив на себя полушубок, пошел в «ликбез» — так называли дом, где проходила учеба.
На длинных; скамьях за столами сидели колхозники. Тут были и молодые, и люди средних лет, были и
совсем старики с бородами; все они, сосредоточенно водя пальцами по книге, вполушепот читали по слогам.
Громче других выделялся голос женщины в ярком цве-тистом платке: «Де-ле-гат-ка — делегатка, Маша — Машка».
Худенькая смуглолицая девушка в гимнастерке и красной косынке поправляла свою ученицу:
— Не Машка, а Маша. И потом: не совет, а читайте — сель-со-вет.
— Так ведь, Рита, это одно и то же. Ладно ли я говорю?
— Ты читай, как пропечатано, — поддержал молодую учительницу бородач в очках. — А то затеяла Машка да Машка. Это тебя мы Машкой по некультурности зовем. Рита Максимовна учит, слышь, по-правильному: Машей пропечатано — Машу и бери в толк.
— Известно, возьму — не шальней других, — обиделась было женщина, и снова принялась читать по складам.
В это время в избу вошел Яков. Он хотел сразу с ходу что-то сказать учительнице, но вдруг смутился.
— Вы, кажется, в первый раз на занятия пришли? Садитесь вот сюда, — и Рита указала место рядом с ученицей, которая все еще шептала непривычное для себя слово «Маша» — ведь ее сорок лет все в деревне называли Машкой.
— Я не учиться пришел.
— А почему? — удивилась Рита. — Все теперь учатся.
— Это не наш, чужой, — заметил кто-то из бородачей.
В тот вечер после учебы и после собрания Рита и «чужой» вместе вышли на улицу и направились вдоль деревни к реке. Над заснеженными соснами блестели холодные звезды, снег искрился, поскрипывал под ногами. За рекой из-за холма отсвечивало зарево — там был город.
— А вам не скучно здесь? — спросил Яков.
— Ни чуточку. Неделя как день пролетела. Скоро сменят меня, и я заскучаю по моим Машам.
Они оба рассмеялись.
— Значит, вы из педтехникума? Как же я вас не встречал.
— Вы, строители, все за чертежами сидите.
— Вот и неправда.
— Тогда почему не заходите к нам? У нас на вечерах весело. Приходите.
Яков пообещал и через неделю встретился с Ритой на студенческом вечере. Смуглая, черноглазая, похожая на южанку, Рита понравилась ему, они вместе ходили в кино, на каток. Летом Рита неожиданно переехала с семьей в другой город, и Яков вдруг затосковал. Только теперь он понял, что между ними завязалась не просто дружба, а нечто большее, может быть, это была та самая любовь, о которой написано так много книг, и Яков решил послать Рите письмо. Оно получилось длинное и очевидно сумбурное. Яков писал с первых же строк о любви, о том, что жизнь у человека коротка и надо ею дорожить, — он писал размашистым почерком, не ску пился на знаки восклицания, и письмо послал, конечно, «заказным». Но оно попало не Рите, а ее матери. Вечером, подсев к своей чернавке, мать начала говорить о каких-то дерзких, невоспитанных мальчишках, которые даже слово «любовь» пишут без мягкого знака. А сколько восклицаний, как будто в русском языке не существует других знаков препинания. Когда мать ушла, Рита отыскала обрывки письма, брошенного в печь, кое-как сложила их — и залилась краской. Тут же она написала ответ, но уже без восклицаний, их заменяли многоточия, как будто недоговоренность теперь поправляла положение.
Так заказные письма зачастили между двумя техникумами двух северных городков.
Однажды Яков получил в письме фотографию; он долго всматривался в нее, подносил к губам, стараясь поцеловать застывшие, смеющиеся с косинкой глаза, полуоткрытый маленький рот с двумя рядами ровных красивых зубов, и удивлялся — Рита была «та» и не «та», в ее лице появились какие-то новые черточки, которые делали ее совсем иной. И это еще больше усиливало его нетерпение скорее увидеть ее.
На обороте знакомым четким, бисерным почерком — каждая буквочка отдельно — было написало простым карандашом: «Милый мой Яшунчик. Только тебе и только одному: помни — у каждого человека свои тропки-дорожки. Может вспомнишь и меня когда-нибудь. Прочитай, запомни, сотри резиночкой. Рита».
«Сотри резиночкой? Почему?» — удивился Яков и снова взглянул на фотографию — белая блузка на груди схвачена брошкой, напоминающей морскую медузу— «звездочку»; и он вспомнил свое обещание подарить ей брошь с видом родного города. Яков пересчитал деньги, оставшиеся от стипендии, улыбнулся и, встав, заторопился в ювелирный магазин.
И вот последний экзамен. Выпускной вечер. Шумная орава, поздравления и даже, что было запрещено официально дирекцией, тосты. Тосты до поры до времени держались в секрете, но были неожиданно во время коллективного ужина подняты вдруг осмелевшими бывшими студентами, так что даже сам директор, строгий, в роговых очках, трезвяк, не мог устоять от этого соблазна. А потом — диплом и назначение за тридевять земель, в какой-то... Чермоз. «Но как бы то ни было, надо увидеть Риту... Ехать, ехать»,—не переставая, думал
Яков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44