На большую кузовковскую полосу собралось и впрямь много людей. Пришли не только из своей деревни, прибежали девки и с угоров. А бабы, как и Глафа, пришли не ради игрища, а просто для помощи, к Фаньке-то, верно, все они обращаются — надо и его уважить. Полоса хоть и широкая, но места для всех оказалось мало, пришлось хозяину половину жниц вести на другую полосу. И там все не уместились. Тогда снова решили поделиться на две группы и жать с обоих концов, идя друг другу
им встречу. Полосища-то вой какая, протянулась на два гона, кричать друг друга —не докричишься.
Но полоса не пугает — жнут девки, только косы над ржаной стеной мелькают да платки вспархивают белыми голубями,
Алешка Кузовков как угорелый, бегает с одной полосы на другую, и хромать вроде меньше стал, еще бы, дело-то большое затеял. Две бы таких помочи — вот и вся бы рожь. А обмолотить уж сам сумеет. Фанька-то вон молотилку мастерит. Нутро из города привез, а остальное все сам сделает. Бежит Алешка по полосе, на ходу колоски подбирает да в картуз свой бросает —как колосок, так и колобок...
Кое-кто из баб уже завидует: смотри-ка, много выж-нут ведь ему! Ну и Алеха, дельно удумал, посмотрим, какое угощение поставит.
Угощение готовит Настя. Она тоже ног под собой не чует — наготовь-ка на такую ораву. Старуха—мать Христя сидит на прилечке да только распоряжается: столько-то хлеба надо, столько-то щей... Хлеба запасли заранее— испекли с десяток ржаных караваев да доску пшенични-ииков. Пшеничников хватит каждому по жеребейку. Пшеничники даже маслом сверху легонько помазали — пусть вспоминают добрых хозяев. Наварили студня чугун, разлили маслянистую жижу в кринки, тарелки, блюда,— все, что подходящее было, заняли, унесли в. сени на холодок, приставили караул — Юлька должна оберегать угощение от кошек. Наварили и щей — тоже чугун ведерный. Третий чугун — каши овсяной. Чего же еще,— сытно будет, девки да бабы в Ржаном Полое и так ядрены, перекармливать не годится... Что же касается другого угощения, так оно кое для кого держится в секрете. Для виду на стол Алешка выставит несколько бутылок с наклейками, а еще — три четверти самогону припасено. Чуть чего,— водочку, мол, пили, не самогонную кумышку.
«Посчитай да поукладывай все-то — не дешево обойдется,— прикинув, подумала Христя. — Не окупят ведь столько добра!»
Выглянув с припечка из-за трубы, посоветовала:
— Щи-то бы водицей разбавить... Проработаются, есть захотят. Того и гляди не хватит...
А работали в поле, верно, не расклоняясь. Полоса под серпами будто ходуном ходила. Вначале и голосов друг
друга не слышали, а теперь вон уже девки перекликаются. Хозяин только подбадривает:
— Солнышко-то низенько стало, нажмите еще, бабоньки, на середку.
— Нажимаем, Елексий, середка-то, она сладкая,— хохотнув, ответила Гаврина сноха, и все засмеялись.
— Постарайтесь и вы, девочки, изба большая... — А дролечки-то наши придут ли?
— Пусть приходят, только без бурла, смотрите. Не разрешу, ни в коем разе...
Кузовков бурла страшится, хотя и знает, что ныне некому бурлом ходить.
Откуда и взялось это «бурло»? Зашли бы ребята в избу тихонько, поздоровались с девушками, семечками их угостили. А то заскочат гуртом с шумом да криком, — девки разбегаются по углам, а парни под рев гармони орут как можно громче, ударяют кулаками по полицам, в суматохе тушат огонь и в темноте ищут своих дро-лечек...
— А без бурла какое же игрище? — возражают ему девки.
— Нет, нет, и не уговаривайте, вы у меня эдак и дом опрокинете.
— А ты что, так и думал от нас легко отделаться, Елексий?
— Не отделается, теперь он в наших руках — девкиных.
И опять засмеялись.
Солнце уже опустилось за лес, уже край неба, еще недавно распаленный докрасна, вроде как остыл и стал бледно-лиловым, уже с другой стороны показался косой осколок луны, а росы так и нет. А раз не отрооило— и Алешка — тоненькие ножки с полосы не ведет жниц, теперь он ходит около тяжелых снопов да помалкивает, как будто и дело не его — роса укажет, когда с полосы идти.
— Сухорос ведь, девки! — кто-то с тоской сказал вполголоса.
И вдруг какая-то девушка громко, озорно запела:
Нас, девчонок, не пускаешь,
Будь ты проклят, сухорос!
Ой ты, дролечка, не знаешь,
Сколько пролито тут слез.
С другого края ей уже вторит:
Где хозяюшка ты наша,
Не проквасила ли щи?
Долго, долго не зовешь ты,
Хоть на полосе — пляши.
И опять прежний голос, озорной и задорный:
Голосяночку тяну я
До дролечки мово,
Принеси, милой, в корзинке
Мне поесть нибудь-чево-о...
Дошло наконец до Алешки.
— Ставить суслоны пора, бабоньки!—крикнул он так, что все услышали и облегченно вздохнули.
— Давайте, девоньки, быстренько, — и Глафа, подняв сноп, поставила его па середину полосы, сдружила руками колосья.
И словно сами начали подбегать снопы, со всех сторон они пристраивались к Глафиному— минута-другая, И плечистый суслон готов. Да не один, на полосе уже родилось таких с десяток — стоят они еще без картузиков, но тут уже стараются сами хозяева — Алешка и Фанька идут вдоль хлебного ряда и не спеша накрывают сгруженные снопы клобуками.
А девушки все ставят суслоны и ставят.
— Ух и снопищи, как бочки, — поднимая сноп, говорит Глафа.
— Снопы-то навязали по самой Христе — не обхватишь.
— Спасибо, бабоньки, спасибо, дорогие, — хвалит Алешка. — Теперь милости прошу к нашему шалашу.
А в «шалаше» том—во всех окнах огонь. Не бывало сроду так у Кузовковых—-и в избе, и в горнице, и в селях светло.
В большой старинной избе совсем пусто, остались одни лавки, да полати, да полицы вдоль стены. Даже икон на божнице не видать.
— Боги не любят игрищев, — оказала Христя. — Ну, да бог — милостивый, может, нас и простит, коли некому в поле робить, — и с ее разрешения богов вынесли на шочееку в чулан и закрыли на замок.
В горнице — наоборот — тесновато, столы сдвинуты
на середину, по краям поставлены скамьи. На столах крудками положен хлеб, поставлен в разных посудинах студень. Глафа и тут помогает Насте — она ловко раскладывает на столы желтые бруски пшеничников. На улице шум, хохот: девки у колодца моют руки, лицо, брызгаются.
Христя на припечке вздыхает — напрасно ведь льют воду, оголят колодец-то. А в сенях уже слышны чьи-то каблуки.
— Давайте, девоньки, давайте, махоньки.
И вот уже за столом тесно, шумно, уже жарковато. Сам Кузовков в белой, расшитой петухами рубахе, несет на подносе стаканы с самокуром, за ним, со вторым подносом, идет Фанька.
— У-у-у?!—удивляется девушка с кудерками около висков и, несмело беря стакан, спрашивает: — На двоих иль на одну?
— Тяни одна, — подхватывает подруга.
— По аппетиту тут, — поясняет хозяин. — Тут ведь разные посудники: и побольше, и поменьше, и для девушек, и для бабочек.
— Ну что ж, давай испробую.
— Девка попробовала, да хм...
— Ха-ха-ха!..
Гудит горница, как потревоженный улей.
Но вот на улице пиликнула чья-то гармошка с колокольчиками,— и девки, побросав еду, бросились из-за столов в избу, каждой хочется занять место поудобней да повыгодней: одним хочется посидеть на виду, другим, наоборот, где-нибудь в углу у припечка.
И вот уже все девки в сборе, сидят они по лавкам вкруговую дружным полукольцом. Бабы — те забрались на печь к Христе да около печи установились, ребятиш-ки-недоросточки, среди них и Федярка с Юлькой, на полатях улеглись, — это, и бабы, и ребятишки, так сказать, зрители. Кому что надо — кому плясать, кому смотреть да тайны девичьи разгадывать.
А гармошка подала голосок — и пропала. Зря взбаламутила только девок, кашу-то почти никто не отведал. И жеребейки пшеничников на столе целехонькие остались.
Но это не беда — девушки и так сыты. Девушки уже поют песни.
Поют о дролечках своих заветных. Дролечки-то у них в шинелюшках. Винтовочки — подруженьки ихние. Котелочки — родны братушки. Сабельки остры —их невестушки...
Вдруг рявкнула под окном гармонь, ухнула песня — и подбросила всех с лавок: бурло ведь это! А «бурло», как крутая волна, катилось уже в сенях, стучало каблуками, ухало под рев гармоньи.
— Чьи это?
— Коврижские, наверное! —и девки рассыпались по углам.
А бурло уже тут как тут, под полатями:
Мы разбойные ребяты, Отворяйте ворота-а-а...
Шумная ватага уже на середине избы, кричит, бьет кулаками по полицам.
— Да ведь это, с гармоньей-то, Фанька! —с удивлением вскрикнула Глафа. — И бабы наши...
А переодетые бабы, в картузах, в мужицких штанах, в рубахах вышитых, подскакивают чуть не до потолка:
Бабы, с печи убирайтесь, К чертовой бабушке ко дну! Надо дролечку обнять мне, Проводить домой одну.
И, сделав еще круг по избе, останавливаются.
— Ну, вот мы и дома, Олеха, угощенье давай нам сгрохай!
Тут хозяину плошать нельзя, —и старик уже с графином под мышкой, со стаканом.
Игрище начинается.
Игрище без парней. Миленькие дролечки еще из похода не вернулись.
И когда вернутся, никто не знает...
Игрище в самом разгаре. Надрывается гармошка с колокольчиками. Долбят по полу каблуки, не утихают звонкие голоса; не успела кончиться одна песенка —начинается другая. И ребят уже поднабралось. Больше, правда, пришли подросточки-недомерочки, но и их не
обегают девушки: те, что постарше, относятся к ведом е-рочкам, как и положено, снисходительно, приглашают их плясать, учат, как надо девушку подхватывать за талию, как вести по кругу, и поплясав усаживают их к себе на колени. Здесь так заведено — то парни держат на коленях девушек, то девушки парней — места-то на лавках всем не хватает. Сидят парочками и баб на печи не стесняются, чего же стесняться, бабы сами такими были...
Вместе с бабами на припечке сидит и сам Кузовков, но больше тут для порядку — за всеми присмотреть надо, да и бурла остерегается. К счастью, бурлом никто больше, кроме баб, не заходил — подросточки нынь аккуратненькие растут. Бабы не только сидят на печи, но и стоят на кухне. Среди них Глафа, помолодевшая, раскрасневшаяся. Скинуть бы ей несколько годиков—выскочила б на круг, схватила за руку кого-нибудь, хоть вон Фаньку, и пошла бы, пошла —в молодости-то вон как плясала! А теперь нельзя — вдовушка, осудят, осмеют. Теперь смотрит она на подростков: вот такой же скоро и Федярка у нее будет, — и радует это, и почему-то тревожит ее.
Среди парней, конечно, постарше всех тут Фанька. Он в шелковой вышитой рубахе, крученый пояс с кисточками свисает до коленей. На ногах лакированные сапоги— привез, видать, из города; Фанька сегодня тоже навеселе, Глафа видит, как он смеется, белозубый рот будто освещает его лицо. Впервые она видит его таким — винцо-то кого не преобразит.
А Настя уже тискает ее за руку:
— Давай выпьем, Глафонька, по рюмашке, а?
— Ой, что ты, и без рюмочки игрище-то больно хорошо идет!
Но Настя тянет ее в горницу, там на столах еще много всякого добра.
Выпив по рюмке, Глафа с Настей возвращаются обратно.
Изба по-прежнему гудит. Гармошка переходит с рук на руки: один гармонист устанет, сменяет другой, только он, милая, с колокольчиками, не устает. То нежно вздыхает цветистыми, как шиповниковый цвет, мехами, то плачет и сердится, то вдруг зальется жаворонком, и кажется, над тобой не бревенчатый рыжий потолок, а высокое голубое небушко, — все может вятская весельница,
потому и не пускает она с игрища не только девок и парней, но и баб. И ушел бы, да не хочется расставаться, такое веселье ведь не часто...
Однако летняя ночь коротка, уже незаметно в окна брызнули легкие голубоватые отблески, и бабы, ахнув, спохватились — светает ведь!—и дружно ринулись за порог: у каждой дома ждут свои дела. Другая, милушка, может, придет и не приткнется на постель, глаза не соминет — и к печке: топить ее надо, завтрак готовить, а потом и самой на полосу впереди других бежать — страда-то не ждет. И ведь бежит, не валится с ног,— такова она, русская женщина,—на работе бойкая, на пиру веселая, а если навалится горе — и с горем справится, как не сумеет ни одна на всем свете.
Спустя несколько минут Глафа тоже собралась домой.
На улице дотронулась до травки — еухорое ведь, и верно, всю ночь бы жать можно. Остановившись у ворот, повязала на голову платок, заторопилась по тропке. И вдруг из-за стожка чей-то голос:
— Глафонька, ты?
— Ой ли?! — вскрикнув, отпрянула она. — Неужели ты, Фаня?
— Чего ж ты мало-то, Глафа?
— А нам, бабам, и нельзя больше.
— А может, льзя,—и Фанька взял ее за руку, стараясь удержать.
— Нет, нет, пусти уж, Фанечка...
— И не пущу!
— Ну, вот какой ты...
— Дай хоть провожу.
— Только до черемушек... Ягод-то у нас на черемухе в иди мо -невидимо...
— И у нас их много...
Глафа держится за Фанькину руку и сама себя не чувствует, будто чужие ноги, совсем ее не слушаются, и руки, и во рту вдруг пересохло... Хоть Фанька и неуклюжий, вон какой он угловатый, а вот не убежала ведь, не побоялась, что другие увидят...
У черемушек остановились.
— Глафонька?
— Ну, что, Фаня?..
— Ты не сердишься?
— За что же?
— А я-то тут...
— Да что ты, Фаня,— и вдруг, неожиданно для себя, вырвалось: — Ты ведь вон какой хороший...
— И ты, Глафа... Как бы я тебя стал хранить...
— Что ты, Фаня, сын у меня большой...
— Не осудит... Сын сыном, а сама-то вон какая еще... Шибко желанная мне...
— Не надо, Фаня, — отнимая от себя его руки, пересохшим голосом сказала она. — Не надо, соколик...
— Не обижу ведь... Может, столкуемся, а?
— Не столкуемся, ты ведь вон какой, золотой чело-век.
— А ты, ты хуже разви?! Ты первая меня поняла,— и, ухватив за плечи, он притянул ее к себе.
— Ой ли, первая...— задыхаясь от подступившего вдруг вдовьего счастья, чуть слышно прошептала Глафа.
И рада она была этому счастью, и боялась...За летом незаметно подступила осень. Подступила, да такая ядреная, спорая. Каждый день на гумнах вырастали новые скирды — рожь клали, как всегда, круг-лухами, а многосемейные и люльками, мелкое — овес и ячмень — упаковывали в стожары, кудлатый горох вешали тоненько на острови. Из дальних лесных полей суслоны не возили домой, а складывали прямо на полосах— возить-то некогда, да и хлеб будет не у всех на виду, в случае кое-что и утаить от «облога» можно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48