Много по причине этой их полегло, сердечных, по дорогам снежным... Великое множество.
Ветлугин встал, вытер небритое лицо ладонью.
— Можно доложить, товарищи, что видел вас, или погодить?
— Можно, товарищ Ветлугин. Спасибо за информацию. Передайте вашим товарищам, что Вятка будет стоять.
— И подмога будет?
— Будет и подмога,— провожая Ветлугина, пообещал Сталин.
На одном из улиц, в центре города, стоял небольшой, С мезонином и фронтоном на углу, уютный особняк за-водчика Зонова. Заводчик из особняка бежал, и в доме теперь размещался Уральский облисполком, эвакуированный из Перми. Теперь этот дом стал не только центром губернии, но и всего края. С ним держали телефонную связь командиры с передовой, уездные Советы, железнодорожники, продотряды, комиссия Совета Обороны, которая уже вторую неделю находилась в Глазове в штабе Третьей армии. По указанию облисполкома Вятка каждый день отгружала на фронт вагоны с теплой одеждой, продовольствием, боеприпасами. Ехали на фронт бойцы. Уже были отправлены Вятский батальон красных войск ВЧК, два эскадрона кавалерии, экспедиционный отряд лыжников, по партийной мобилизации уходили на фронт коммунисты и комсомольцы. Для борьбы с дезертирами в Кай-городке, Кирсе и Слободском были организованы специальные комендатуры. Наконец, 19 января, когда комиссия Совета Обороны вернулась из Глазова в Вятку, здесь был создан губернский военно-революционный комитет. Многие учреждения пришлось ликвидировать, и вся власть в губернии теперь переходила к этому комитету. Председатель военно-революционного комитета Белобородов, с виду спокойный, но энергичный и твердый человек, по суткам не уходил из штаба, держа в своих руках все нити управления прифронтовой губернией.
Первая радостная весточка с фронта пришла из-под Оханска.
Восемнадцатого января командир 1-го Сибирского корпуса генерал Пепеляев приказал своим войскам:соединившись 19 января, на рассвете, в селе Дворецком, ударить на Павловский и Очерский заводы, захватить их и отрезать части 30-й дивизии, оперирующей у Оханска. Расчет вроде был точный. Однако генерал переоценил свои силы. Красные, опередив противника, стремительным ударом выбили белых из Дворецкого, наголову разбив штурмовой батальон 1-го Сибирского корпуса. В боях красные захватили пленных, канцелярию батальона, 48-миллиметровое орудие, много винтовок и пулеметов. В результате боев правый фланг 30-й дивизии вы-
шел на восточный берег Камы и занял село Поль-Ла-комка.
Эта победа окрылила бойцов: от колчаковцев не только можно обороняться, но можно, оказывается, их и бить, и так бить, что они начинают поворачиваться спи* ной и показывают пятки. Начались успешные атаки красных и на других участках, и противник попятился, А в стан красных прибывали новые и новые силы.
Егор Ветлугин с красной лентой на папахе молнией метался по снежным дорогам, то проводил беседу в одной части, то уже летел в другую, то по пути заезжал в деревню, и каждый раз при удобном случае рассказывал, как он был в Вятке, как его не пускал постовой в правительственный вагон, но он, Егор, настоял на своем.
— Здесь, в вагоне-то, и решались главные дела,— собрав однажды мужиков посреди деревни и поднявшись на крыльцо, сказал Ветлугин.— И мне, товарищи, скажу прямо, дозволено быть непосредственным участником этих решений.
— А ты, товарищ комиссар, правду говоришь? Ты самолично видел тех товарищей из Москвы аль по слуху нам песню поешь?
— А ну, выйди вперед! Встань как следует перед красным комиссаром.
— Стою, товарищ комиссар, стою,— пробасил мужик в распахнутом тулупе. «Ужель я тут бухнул чего неладное? Конечно, и немудрено, такое время — брат на брата пошел».
— Откуда у тебя такие недоверчивые мысли о комиссаре, который вот тут же, перед тобой докладывает?
— Так ведь как же... Колчак, говорят, через хомут врал, и наш командир был тут осень и тоже повирал немало, все, говорил, наша, мол, берет. А где она брала— наша? Вон куда леший занес, до Смутной спиной докатились. Вот и думаю, правду ли ты-то нам выкладываешь, аль за компанию с другими прочими,— и, оглянувшись, ухмыльнулся неприкаянно: как, мол, робя?
А «робя», соседи свои, подмигнули:
— Вопрос справедливый Анисим ставит.
— Вот я и говорю, докажи нам документом аль чем другим прочим.
— Ну и молодец, Анисим, уе-ел,— послышалось из толпы.
«Ну, нет, за такого Анисима надо браться обеими руками»,—подумал Егор Ветлугин, сдвинул на затылок папаху; черная прядь прилипла к виску.
— Скажи, Анисим, чьи ты речи тут нам распространяешь?
— Ха, чьи же, как не свои.
— Тем хуже для тебя.
— Неужто?
— Сколько коров у тебя?
— Коров? Коров-то? Ну-с... когда-то было по счету три....
— Не греши, Анисим, ты богу креститься охочь.
— Крещеный, правда,— повернулся на бабий голос старик.— Так ведь та, четвертая-то, нетель была.
— А велика ли семья?
— Пятеро в прошлогодь...
— Вот теперь и понятно,— Ветлугин рассек ребром руки воздух.— У тебя четыре коровы на пятерых, а вон у ней, у Марфы, одна коровенка на семь ртов...
— Уел комиссар... у-е-е-л. Так чего же будет такое? Неужели мне места здесь, во своей деревне, нет?
— Место это для себя надо отвоевать, товарищ.
— Верно, товарищ комиссар., Анисим тут и налог чрезвычайный разбил по душам. Разве это законно?
— По коровам, что ль, надо налагать? — А то как же?
— Дойдет и до энтого, Совецка власть справедлива. Сам видел, как газетка поправляет наших Анисимов.
— Поправлять будем и дальше,— переждав шум, заключил Ветлугин.— Но, повторяю, теперь главное — фронт. Разобьем Колчака, по-новому заживем, вперед подойдем к лучезарной мировой революции...
— Только разбить-то как? Говорят, Вятка вся ва-куируется, все ценное к немцам везут.
— Кто такие речи вам сказал?
— Да ходят тут слухи.
— Кулацкие это слухи! — крикнул Ветлугин и, выхватив из кармана газету, потряс над головой.— Вот вам свежий приказ.
— Чита-а-а-й.
— Этот приказ, товарищи, ко всем рабочим и крестьянам относится... Ко всем честным гражданам... Если вот ты, Анисим, не являешься попутчиком мировой гидры, а честный человек, то послушай.
— Слухаю, товарищ комиссар.
— Так вот, становись ко своей деревне и не брыкайся в сторону,— приказал Ветлугин, развернул газету и, приподняв над головой папаху, снова посадил ее на ма-~ кушку.—Читаю, товарищи,— громко и со значением сказал он.— Значит, обращение, повторяю, к вам и ко всем прочим честным гражданам-товарищам.
— «...Враги Советской власти распространяют слухи о подходе неприятельских войск к Вятке. Этими слухами хотят дезорганизовать тыл, нарушить нормальную работу заводов, посеять панику. Белогвардейцы, слуги помещиков и фабрикантов, которыми кишмя кишит Вятка, помогают своим друзьям, находящимся по ту сторону фронта, поднявшим войну против власти рабочих и бедняков. Слухи о том, что Вятке угрожает неприятельское нашествие,— ложь...»
Ветлугин остановился, обвел глазами столпившихся мужиков и баб, пояснил:
— Последние две строчки напечатаны, имейте в виду, крупно и жирно, потому и прочитаю повторно. Слушайте внимательно:
— «Слухи о том, что Вятке угрожает неприятельское нашествие,— ложь... Наоборот, наш фронт в эти дни окреп настолько, что Пермь находится под ударами наших войск...»
— Они ведь, пермяки, без нас куда же, взяли да руки и подняли.
Кругом захохотали. Но тут из средины толпы поднялся коренастый и рыжебородый угрюмый мужик. Шагнул к Анисиму, смерил его глазами:
— Ты чо обо мне загнул? Ну, я пермяк, ну, не вятич, тут вот валенки катаю, а скажи мне, так я этого гада Колчака один за вязы его скручу, как вот, к слову сказать, тебя...
— Так я ведь, Петро... не о тебе речь...
— И обо мне... Потому я пермяк. А ежели Пермь сдалась, ну, я-то в чем виноват?
— Надо держать винтовку, а не шерсть валять.
— Хватит! А ну-ка, стихнем,— крикнул Ветлугин.— Дай вам волю — передеретесь... Виноваты тут все.
— Именно, товарищ комиссар, именно,— согласился пермяк.
— А раз все виноваты, то и слушайте приказ, не перебивайте.
— «...Пермь находится под ударами наших войск. Не далее, как в ночь на двадцать третье января получено сообщение, что одна наша дивизия разбила Пятый к Шестой неприятельские полки и два ударных батальона, взяла пленных, много военных трофеев, в том числе два тяжелых орудия, пулеметы и заняла станцию Менделеево (в девяноста двух верстах от Перми).
Другая дивизия, нанеся большие потери неприятелю, заняла Нытвинский завод (около шестидесяти верст от Перми).
Таким образом, не на Вятку наступают белогвардейцы, а отступают под натиском наших войск к Перми.
Военно-революционный комитет призывает всех рабочих, крестьян и честных граждан к спокойной работе, к напряжению всех сил для укрепления тыла.
Разгрузка Вятки от излишних огромных запасов материалов, особенно кожи, производится по распоряжению центральной власти не потому, что Вятке грозит опасность", а потому, что преступно держать в одном месте запасы изделий и материалов, когда в остальной России чувствуется огромный недостаток в них.
К спокойствию!
Выдержка и дисциплина прежде всего!
Председатель А. Белобородое».
Ветлугин снова оглядел мужиков, потряс газетой, словно спрашивая: «Понятно ли?»
— Чего же непонятного,— отозвался кто-то.— Надо двигаться... Далеко, правда, отбежали, черт возьми, но делать нечего: не дорога жмет ноги, а обувка...
— Теперь пойдем, комиссар,— согласился рыжебородый.— Пойдем, шибко втравили мужика в это дело. А если уж втравили нашего брата, ну, берегись, тут уж и руки вцепятся в ружья, и ноги пойдут. Даром, что они в лаптях, а до моря дойдут, до самого синего океяна...
Февраль в тот год был снежный и вьюжный.
В Ржаном Полое снега навалило до самых окон, огромные сугробы наставило в проулках, намело косы возле амбаров — трудно было без лопаты туда и пробраться. Алешкин амбар стоял на краю,—казалось, он вот-вот утонет в снегу,— ребятишки даже приспособились кататься с крыши на санках. Поднимутся к охлу-пеньку, сядут на санки — и ениз по насту до самой Вет-лужки. А наст мартовский крепкий, как по стеклу катишь,—только гудит под полозками да повизгивает, да ветер у шапчонок мальчишьих уши заламывает назад. Ну и катушка! Полить бы еще водой, только воду далеко сюда таскать. А жаль — из других деревень собрались бы сюда кататься.
Однажды ребятишки облюбовали на Евлахином дворе сани, на которых Глафа ездила в лес за дровами, затащили их на крышу и только было принялись усаживаться на них, как увидел все это старик Алешка Кузовков, закричал на ребят, пригрозил пожаловаться отцам. А где они, отцы,—в деревне остались бабы да ребятишки малые, да он, Алешка, нутром хворый,— отцы да старшие братья давно уж где-то за Казанью воюют, на уральских далеких горах. И Федяркин дед Евлампий там, а о дяде Егоре и говорить нечего, он комиссар, он, почитай, теперь самый главный идет супротив степахов да колчаков.
Видя, что ребятишки не слушаются, Кузовков подбежал к амбару, еще сильней закричал, чтоб сорванцы слезали с крыши,— амбар им не горка. Но те и ухом не ведут. И надо же — не только чужие ребятишки, а среди них и внук — Лаврушка.
Лаврушка с матерью да старшей сестрой Юлькой теперь насовсем перебрались к деду на жительство. Как тут не уедешь — отец-то их, Прошка, вон чего натворил: все говорят, что убил Вихарева и в самом деле он.
Лаврушкина мать Настасья с горя и от стыда все глаза выплакала. Одна надежда у нее теперь на Лаврушку, Подрастет — помощником станет.
— Не бойся, дедушка, не проломим крышу,— успокаивал сверху Лаврушка, подвязывая под подбородком уши телячьей шапки.
Но старик и слушать не хотел. Он схватил метлу и, потрясая ею, грозился отхлестать всех по очереди...
Пока ребята усаживались, старший из них, Лаврушка, держал сани за передок, чтобы они раньше времени не укатили. Лаврушка последним вскочил на задок саней, сани рванулись с крыши на сугроб, с сугроба их бросило к обрыву, и шумную беспечную ватагу метнуло с двухсаженной высоты в снег.
Только вечером притащили ребята сани обратно на Евлахин двор. Увидев Глафу, которая откидывала от крыльца снег, нарезанный лопатой кирпичиками, они тотчас же скрылись. А Федярке бежать некуда —он дома, за все самому отвечать придется.
— Ну, что я с тобой, горюшко рваное, делать буду?—увидев сына и словно жалуясь, сказала Глафа.— Чего ты смотришь на Лавруху? Его дело —учить худому вас, бессмысликоз.
— Он вовсе и не учил, мам... Это я сам.,..
— Сам, сам... Сам-то, вишь, как черт, выкатался, весь снег собрал на себя,— и мать для острастки хлопнула сына метлой по спине.
Федярка знал, что он и в самом деле виноват, поспешил в избу и, сбросив с себя дубленый полушубок, шмыгнул на печь. Стянув валенки, он сунул ноги в жито, притих. Жито горячее — мать на днях собирается ехать на мельницу и уже второй день подсушивает на печи рожь. Федярка любит по вечерам лежать здесь и слушать маманьку. Но сегодня она ему ничего не расскажет: он провинился, и мать сердита. Вернется, еще бранить станет.
Федярка лежит и вслушивается — в избе тоже свой мир. На стене тикают часы-ходики, где-то в трубе жалобно подвывает ветер. Тараканов только жалко не слышно в щелях: мать в первый же мороз сказала деду, что надо перейти в другую избу и выморозить тараканов. И вот за какую-нибудь неделю их переморозили всех, смели в лукошко — и в снег, чтоб не отжились, захоронили. А таракашки те вовсе и не лишние были. Лежит, бывало, Федярка на печи и смотрит, как они ползают, шевелят усами. Теперь и поговорить не с кем — сучки одни лишь на потолке остались. Но в темноте и их не видно. Федярка, закрыв глаза, старается припом-
нить, где какой сучок притаился. Он лежит так долго-долго, и вдруг сучки перед ним оживают...
Открыл Федярка глаза — и вот уже рядом с ним на припечке сидит мать. И светильник она зажгла. Стоит на ножках деревянное корытце с водой, к торцевому краю его дед прибил столбик с железной рогулькой вверху. В рогульку вставлена березовая дранка-лучина, она дымит, пощелкивает, угольки, как живые, отскакивают и, падая в корыто с водой, сердито шипят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48