И тут уж папики любого возраста: от мастурбирующих на все что движется, тинэйджеров и до тех, кто мечтает, чтобы у него встал хоть на кого-нибудь, все эти потенциальные спонсоры просто выпадали в осадок. Кто-то смотрел, рискуя получить косоглазие, повернув голову в другую сторону, кто-то бросал как бы небрежный взгляд и прикрывал глаза, стараясь запечатлеть в памяти неземной образ. Некоторые пялился в открытую, подмигивая и прищелкивая языком. Это как правило избалованные женским вниманием кобели, воспринимающие отказ лечь с ними в постель с обидой ребенка, не получившего новогодний подарок. Нацмены просто хватали за руки: пойдем, дэвушка! Все будэт, харашо будэт! Все плачу!!! Харашо плачу!!!
Но на улице — это не клиент. Фу, что я говорю. Какой клиент? Просто друг, вот кто! Хотя, конечно и на работе можно попасть на жлоба. Как тот козел, который за неделю на засранном Крите захотел получить все тридцать три удовольствия и пожизненную любовь с ностальгической слезой в голубом глазу. Удовольствия он получил — а куда деваться, если и бабки, и документы у него. Но в златоглавой она его честно предупредила: если хочет сохранить здоровье — пусть лучше в «Пиццу» не появляется. Не внял козел, ну что ж, знакомые секьюрити после смены растолковали непонятливому, что к чему. С доставкой в «Склиф».
Ну, да бог с ним, главное сегодня смену отбегать, а завтра выходной. И пойду-ка я на пляж. Да, на свой маленький, уютненький пляжик!
— Вот здесь, перед трамвайными путями, останови.
Черная «Волга» приткнулась к тротуару. Высокий худощавый полковник с аккуратной бородкой на строгом лице, в камуфляже с общевойсковыми знаками в петлицах, хлопнул дверцей и, наклонившись к открытому окну, сказал:
— Все, на сегодня свободен. Обратно я сам доберусь.
Взревев форсированным движком, «Волга» нырнула в узкий просвет, появившийся между машинами. Полковник перепрыгнул через железное ограждение тротуара и пошел в сторону «Олимпийского». Народ тянулся от метро «Проспект мира» к книжной ярмарке. День обещал быть теплым, а воздух после ночной грозы был свежим, еще не отравленным выхлопными газами. Полковник снял кепи, подставив загорелое худощавое лицо летнему ветерку. Двое встречных курсантов-летчиков козырнули ему. Кепи надевать не хотелось, и полковник просто кивнул, пробормотав:
— Привет, ребята.
Уважительно склонив голову, он миновал церковь святителя Филиппа. Покосившись на мечеть, обогнул слева спорткомплекс и подошел к пандусу, который облюбовали фанаты скейта и роликов. По случаю рабочего дня желающих свернуть шею было немного. Три-четыре отмороженных тинэйджера, наплевав на подготовку к экзаменам, расставили на асфальте пандуса бутылки из-под «Пепси» и отважно матерясь устроили тренировку по слалому. Внизу, облокотившись на мраморный парапет и прихлебывая баночное пиво, стоял, наблюдая за ними, парень в потертых джинсах и легкой кожаной куртке. Ветер чуть шевелил непокорные пряди его светлых волос.
— Доброе утро, — буркнул полковник, подойдя к молодому человеку.
Парень, сдвинув темные очки на кончик носа, взглянул на офицера голубыми как морская вода глазами.
— А, — протянул он, усмехнувшись, — здравия желаю. Вас и не узнать, Александр Ярославович. Или может мне вас «товарищ полковник» называть? Или «Ваше Сиятельство»?
— Главное «Сашкой» не называй, а там все равно.
— Понял — не дурак, — согласился парень. — Так что хотели вы от недостойного, покорнейше прошу разрешения узнать? — нарочито смиренно спросил он.
— Хватит ерничать, — сказал полковник, — какой-то ты несерьезный стал.
Парень оскалился.
— И явился к нему муж зело грозен. Хоть и юн годами, но разумом скор вельми. Так время-то какое! Все разрешено, все дозволено.
— Ты нормально можешь разговаривать?
— С трудом, — честно признался парень, — сколько времени с Корсом самогон глушили, да девок портили. А последнее время вообще все один да один. Тоска. Соскучился по простому человеческому общению! По беседе задушевной, неспешной, под водочку, пивко или чаек, на худой конец. А вы нет чтобы участие проявить — сплошные упреки. Кстати, не сочтите за труд запомнить, что зовут меня Павел, а фамилия Волохов.
Полковник раздраженно покрутил головой.
— Ладно, мое дело — передать тебе предложение. В общем, — он откашлялся, опустил глаза и заговорил размеренно, как молитву читал. — Про книгу черную, что под Кремлем спрятана была, ведаешь? Книга та бесовская, неисчислимые беды и зло люду православному принести может.
— Ведать то ведаю, — задумчиво сказал парень, — но след ее потерялся. Вы имеете в виду «Чер…»
— Не произноси вслух, — оборвал его полковник.
— Честно говоря, я думал, сказки это.
— Не сказки и не побасенки, но быль есть в предании о книге злой сей…, — полковник запнулся, явно подбирая слова. — А-а, не могу на этом мертвом языке говорить. Короче, там, — он поднял глаза к небу, — считают, что книгу кто-то хочет пустить в действие. И для подобных подозрений есть основания. Решено раз и навсегда уничтожить ее. Больше никаких полумер, просто уничтожить — и все. А то все разговоры о равновесии мира, о замершей чаше весов… Все это демагогия. Здесь я с ними согласен. И действовать надо не так, как там, — он опять взглянул вверх, — привыкли: со светлым ликом и открытым забралом, а методами противника.
— Угу, — пробурчал Волохов, — видимо, что-то серьезное случилось.
— Похоже на то. Неладное по Москве творится. Мне не говорят, но чувствую, что озабочены на самом верху.
— Там всегда озабочены. То татарами, то немцами, то католиками, то мусульманами. Зацепки какие-нибудь есть?
— Даже и не знаю. У Отца-настоятеля церкви Иоанна-воина квартира сгорела, он сам чуть не погиб…
— Нашли из-за чего беспокоиться. Выпивши был батюшка, окурок затушить забыл…
— В церкви Всех Святых, что на Соколе, священника убили. Он был чуть ли не единственным в Москве специалистом по изгнанию бесов.
Волохов перестал ухмыляться.
— Угу, это другое дело. И что, нашли ублюдков?
— Вот за этим я тебя и вызвал. Дело не столько в убийстве священника, случается и такое. Что-то нехорошее грядет, я и сам чувствую. Может, это зацепка, а может, басурманы приезжие озоруют.
Волохов помолчал, обдумывая услышанное, пожал плечами.
— Нет, не похоже. В Москве они православие уважают. Скорее это наркоши какие-нибудь отмороженные.
— Ишь ты, слов каких нахватался, — покачал головой полковник.
— Так обживаемся понемногу, Александр свет Ярославич! Как разрешили нам в городах жить, с тех пор и приобщаемся к современности. А вы что же, из доверия вышли, «Вась Сиясь»? Не пускают порядок наводить? Ай-яй-яй!
— Уж я бы…, — полковник, досадливо прищурившись, поглядел на крикливых пацанов, гонявших по пандусу на досках, на рекламный щит с почти голой девицей — «натяжные потолки».
— Уж вы бы…, да, — согласился парень. — Вы бы разобрались, но не дай бог запачкаетесь. — Он допил пиво, смял в кулаке банку и отбросил ее в сторону. — Ну, понял я, что вам требуется. Работа грязная, вспомнили о нас, обо мне.
Полковник усмехнулся.
— Так вас просто нет, потому что не может быть никогда. А ты к тому же блаженным считаешься. Какой спрос с блаженного: ты греха не ведаешь, и грязь к тебе не липнет. При вас и запретов особых не было…
— Потому и слов, и мыслей грязных не было, — перебил его Волохов, кивнув в сторону орущих тинэйджеров.
— Мысли у них вполне чистые, уж поверь мне: девки, вино, вечный праздник. Все как всегда. А слова? Что слова! Не мы их придумали. Знаешь ведь — после татар остались, прижились. И потом, — полковник невесело усмехнулся, — русские матом не ругаются, русские матом разговаривают. А грязи при вас не было потому, что жили, как звери во грехе свальном. Иной раз даже завидно было…
— Так какой разговор, Сашок… простите, Александр Ярославович. Давайте вместе работать. Вам понравится со мной — я гарантирую. И вино будет, и девки! Сплошной праздник!
— Эх, Павел, рад бы я в рай…, ох, что я говорю, — все с той же усмешкой сказал полковник. — Придется тебе одному постараться. Ну, а за нами не пропадет. Сам понимать должен. Вас в последнее время не трогали. Жили в своих лесах да болотах, обряды хранили. Теперь вот в города вас пустили. Говорят, даже капища разрешат в черте города строить.
— Ну да, ну да, — согласился Волохов. — А еще говорят, что сильно вы, Александр Ярославович, женский пол уважали. Говорят, прелюбодействовали, меры не зная, невзирая на ценности нетленные православные и положением княжеским пользуясь?
— Отчеты попрошу еженедельно мне лично, — не слушая легкомысленный треп, сухо сказал полковник, — как меня вызвать знаешь. Ну, что, с богом?
— Да поможет Перун в деле праведном.
— Тьфу, — сплюнул полковник и перекрестился, — блаженный и есть.
Не обратив внимания на указатели в метро, Волохов вышел на улицу. Церковь стояла как раз напротив, через Ленинградский проспект, и он невольно залюбовался светлым зданием с золотым куполом.
— Что нам Пизантская башня, у нас свои падающие колокольни, — пробормотал он. — Вот чем вы народ взяли. Красотой.
Солнце пекло немилосердно. Волохов снял куртку и, перекинув ее через руку, спустился в подземный переход. Здесь было прохладно, на лестнице тетки торговали редиской, лимонами и курагой. Из выхода метро веял ветерок, насыщенный запахом обжитых подземелий. От киоска, торгующего музыкальными дисками и кассетами, ему задушевным голосом поведали, «как упоительны в России вечера». Особенно под хруст французской булки. Исключительно упоительны, согласился Волохов.
В саму церковь он, конечно, не пошел. Еще чего не хватало. Некоторое время понаблюдав за нищенками, сидевшими на земле вдоль забора вперемежку с бомжами, Волохов приметил самую бойкую и, подойдя, сунул ей в руку десятку. Бабка шустро спрятала деньги в рукав и, ткнувшись лбом в асфальт, стала желать благодетелю всяческих благ, долгих лет и тому подобный стандартный набор земных радостей.
— Спасибо, мать, — слегка заплетающимся языком проговорил Волохов, — спасибо, и тебе того же.
Достав из кармана еще десять рублей и помахивая бумажкой, он стал просить бабку помолиться за него, несчастного. Поскольку сам настолько погряз в грехе и разврате, что даже лоб перекрестить боится, не то что храм божий осквернить своим присутствием. Краем глаза он заметил, как остальные нищенки стали подбираться поближе.
— Уж я думал священником стать, вот те крест, думал, — Павел сделал вид, что собирается перекреститься, — а чего? Жизнь у них спокойная, тихая, мирная…
Тут бабки так заголосили, что народ стал оглядываться.
— Тихая, мирная, говоришь, — ядовито спросила самая бойкая старушка, — вот третьего дня только отца Василия убили. Вот третьего дня, не соврать!
— Да ладно, — отмахнулся Волохов, — небось сам помер. Старенький, поди, был.
— Как же, сам! Убили, а ничего не взяли! Только ризу старую. Вот и понимай, как хочешь! Пошел, понимаешь, покойника отпевать, а теперь самого хоронят. И не старый был — в самом соку мужчина, прости, Господи, — бабка перекрестилась, обернувшись к церкви. — А потом приходил тут один, в черных очках и одет прилично. Все выспрашивал: где, мол, отца Василия найти?
— Ну, это из милиции, наверное.
— Нет, — не согласилась бабка, — это до того еще, как убиенного нашли, стало быть.
— Да-а, — протянул Волохов, — и что, не поймали никого? Небось, ночью убили-то?
— Ну, как ночью. Под вечер. А суббота была, народу мало. Нашли его не сразу — его в кусты оттащили. Круг трамвайный возле «Смены» знаешь? Вот там под аркой и убили.
— Это какая же «Смена», в Тушино, что ли?
— Какое Тушино, милый, — бабка всплеснула руками, — да ты совсем пьяный, что ли? Вон, вдоль дома пойти, светофор пройдешь — и слева магазин этот детский. «Смена» называется.
Волохов скормил нищенкам еще пару десяток, напомнил про грехи и пошел в указанном направлении. Он не представлял, что хочет там найти, просто понял, что должен побывать на этом месте. Едва перейдя улицу, он почувствовал след . Вряд ли Волохов смог бы объяснить, что это такое. Просто некое концентрированное воздействие на все органы чувств сразу. Остатки запаха, перебившие запахи нагретого асфальта и спешащей толпы. Звон в ушах, вклинившийся в обычный звуковой фон многолюдной улицы. Ощущение обнаженности нервов на всей коже. Возникшее предчувствие беды, кошмара, который ты не в силах ни предотвратить, ни игнорировать. След был настолько явным, что Волохов огляделся вокруг, хотя знал, что кроме него никто не чувствует ничего необычного. Усиливаясь, след вывел его под арку, где нашли убитого священника. Здесь смрад стал нестерпимым, звон перешел в низкий рев, мешающий воспринимать окружающие звуки. Волохов, стиснув зубы, прислонился к стене. Каждое движение, каждое касание тела одеждой вызывало ощущение пореза. Зрение болезненно обострилось, каждая трещинка в асфальте стала ущельем, каждый блик света бил по глазам с силой зенитного прожектора.
— Это тебе не самогон хлестать, — прошептал он, сползая по стене на землю, — изнежился, сукин сын, очеловечился.
Женщина с детской коляской, вошедшая под арку, приняв его то ли за пьяного, то ли за припадочного, прибавила шагу, торопясь пройти мимо.
Упираясь в стену спиной и ладонями, Волохов поднялся на ноги. Сделал шаг, его шатнуло в сторону, ноги не держали. Но здесь след не кончался. Он вел во двор дома, через пешеходную дорожку в густые нестриженые кусты. Держась за стену, Волохов сделал несколько шагов, переступил через низкий металлический забор и, не удержавшись на ногах, рухнул на колени в некошеную траву. Рвотные позывы сотрясали тело. Он протянул руку и раздвинул ветки кустов. Туча черных и зеленых мух взвилась от его движения. Сглатывая слюну, чтобы не вывернуло наизнанку, он подался вперед. На земле, облепленные муравьями, лежали почерневшие пальцы отца Василия.
Он не помнил, как попал на трамвайную остановку. Сознание прояснилось рывком, осталась только слабость во всем теле. Слабость и тошнота, вызывающая спазмы в желудке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45