Поглощая пищу, этой стадии ее усвоения мы часто совсем не уделяем внимания. При сбраживании это происходит медленнее, чем в нашем организме, и более упорядоченно. Заквашивание же есть акт контролируемого переваривания, нечто принадлежащее скорее к распаду, чем созиданию, растворению, уничтожению, разжижению. Оба эти процесса – и сбраживание, и заквашивание – сходны тем, что происходят довольно долго. Не в последнюю очередь именно потому я, частенько зазывая к себе друзей, почти всегда ставлю на стол маринады. Изысканные приправы и пряности можно купить – были бы деньги, искусству кулинарии можно обучиться, я же потчую гостей тем, что невосполнимо и неприобретаемо, – временем. Преувеличение в названии китайского лакомства «тысячелетнее яйцо» указывает именно на это.
Проходи, спаржа! Расселины тела, заполняйтесь алкоголем… пусть ваше давление мощно разопрет мои почки… ночь полна кареглазыми женщинами с бритыми лобками… книга как пустыня с оазисом, заваленным консервными жестянками, мясистые эмбрионы разбивают головы в кровь о жесть, под нёбную занавеску подступает блевотина, агрессивные химикалии агломерируются в лабиринте кишок; гнилые руины в ощеренной пасти атакованы полчищами радикалов, энтропия, гниение и распад, игра значимостей… тонким голосом поет кишка, о песенка, о песенка… о слоник-хоботярушка, он делает сам себе ручкой – дешевая консервированная спаржа из Мексики сообщает моей моче маслянистое очарование, мне нравится вдыхать резкий, жаркий запах, издаваемый моими струями. Фекалоизвержение наполняет меня довольством и радостью: как болтается, как чудесно выползает колбаска из моего гигиеничного анального отверстия, о влажная кучка – свидетельство того, что колоссальная совокупность устройств моего тела работает прекрасно или по меньшей мере сносно, – пока кучка не приправлена артериальной кровью… в моих зубах бездна (это, конечно, преувеличение) соевых проростков, я хрупаю ими, грызу их, с наслаждением пожираю, есть/срать.
Своим типичным читателем я представляю молодого аспиранта первой половины двадцать первого столетия, отыскивающего второразрядных авторов для обзорной работы и благодаря ряду случайностей и казусов натолкнувшегося на меня, на мой архив – пожелтевшие блокноты форматом в десть, однако хорошо сохранившиеся. Я представляю, как он, бедняга, с помощью древней кулинарной лексики, трудов по зоологии и ботанике пытается понять, о чем же я все-таки писал. Он наверняка тяжко задумается, жуя свой студенческий перекус, привираю я или на самом деле съел все те вещи, о которых пишу.
Между прочим, когда в «Зеленый сойлент» Хестон первый раз в жизни ест мясо и оно ему кажется необыкновенно вкусным (у смотрящего на него Робинсона слезы на глазах – но он-то уже ел мясо раньше) – это небылица того же сорта, как и рассказы о слепых, вдруг прозревших сразу же после операции. Как известно, в жизни приходится учиться всему, в том числе и «правильному» восприятию вкусов.
Предвечерье
Вечер в «Атомном кафе»: пишу эти строки под Бёрдона с Уизерспуном и под «Линдауэр Зеегартен» урожая 80-го года. («Атомное кафе» – это уголок в нашей спальне, где стоит маленький, но невероятно тяжелый старый кофейный столик с каменной столешницей и два стула подле него. Сооружение заслужило такое название, когда я, расставив наконец все по местам, вдруг присмотрелся к нему внимательнее: отдающие «новой волной» мелодии «Атомного кафе» показались мне поразительно подходящими к ощущению такого вот кофейного столика, внезапно обнаружившего себя в углу бюргерской спальни.) Из литературы да из общих соображений я полагаю, что душа и тело едины и неразделимы, но иногда я странным образом ощущаю, что этого единства на самом деле нет. Словно я – некий веселый машинист, сидящий в моей же голове и управляющий моим телом как машиной. А иногда – зверь, выпрыгивающий из берлоги гниющей плоти и в одно мгновение ускользающий от взгляда. Я кажусь себе единым только в опьянении и похоти. Я выжимаю блюз из мебели, картин, платьев, я чуть наклоняю голову, охватывая взглядом вещи и наполняя музыкой слух, – и вот уже блюз слезами выходит из моих глаз. Мир будет съедобным – или его не будет! Саксофон дробит мой позвоночник. На днях я увидел, как человек может скрипеть всеми своими суставами, это было жутко и отвратительно, просто в голове не укладывалось. Для демонстрации этой мерзости клоун охватывал себя обеими руками, и скручивался, и дергался. Хрустело ужасно.
Стучит, как мяч для пелоты о черепную стенку.
Сегодня на ужин будем готовить «Ка-рохо» – вот это будет приключение! (Именно: карамель не должна подгореть, в воздухе разливается вонь от соуса «Ньек-мам», из рыбы извлекается желчь и так далее.)
17 фактов
В землю каждую секунду сто раз ударяет молния.
Круто сваренное яйцо не тонет в бокале только что налитого шампанского.
Изюминка, приведенная в быстрое вращение, непременно устанавливается на острый кончик.
На вершине горы звук отдается в голове щелчком кнута.
Правила конструирования рыцарских статуй: если все копыта коня на земле, значит, рыцарь умер естественной смертью; если два копыта в воздухе, то значит, рыцарь погиб на поле брани; если поднято одно копыто, то рыцарь погиб от ран, полученных на войне; если три копыта, то это памятник на венской площади Героев; если все четыре, то значит, скульптор не имел понятия о физике.
Мочиться на ходу могут и конь, и кобыла.
«Гугол» – слово, обозначающее единицу с сотней нулей. (Представьте себе библиотеку из гугола томов Гоголя…)
Улыбнуться нам помогают 17 мускулов, ни один из которых не сможет помочь вовремя заткнуться.
На руке, которой чаще подтирают зад, грязь под ногтями накапливается быстрее.
Воздушный поток, возникший от чиха, может распространяться со скоростью 150 км/час.
Человеческий глаз столь чувствителен, что успевает закрыться, когда вычихнутая мельчайшая сопля летит в него со скоростью 150 км/час.
Когда человек тонет, он может вдыхать до семи литров воды в минуту.
В казино Лас-Вегаса нет часов.
Английское слово «tip» (чаевые) – это аббревиатура выражения «То Insure Promptness» (чтобы пошевеливались).
Переваривание сельдерея сжигает больше калорий, чем дает сам сельдерей.
У гусеницы больше 2000 мускулов. (Из «Ридерз Дайджест» )
* * *
Обед в «Таможне» в Брегенце. Еда (семь перемен – крабы, жаркое из телятины, грудка каплуна) была хороша, но вот почти все прочее оставляло желать много лучшего. Между столами там расстояние едва ли шестьдесят сантиметров, а ведь этот ресторан ни разу в своей истории не заполнялся больше чем на три четверти. Жители Форарльберга предпочитают встречать Рождество дома.
Кёстебек: Что вы там пьете?
Дамус: «Соаве». Попробуйте!
Кёстебек (пробуя): Лучше бы оно звалось «Пьове». Вам случалось раньше проезжать через Соаве?
Дамус: Да-да, уже случалось, я уже видел эти роскошные виноградники по обеим сторонам автобана. Так что, возможно, наш деликатес напитан свинцом, как воздух в Детройте. С другой стороны, виноградники Соаве занимают шесть тысяч двести тридцать гектаров равнины, и знатоки утверждают, что это лучшее белое вино в мире! Впрочем, впервые я его не сам купил, мне его принес Брахарц.
Кёстебек: А, он снова был в Италии? (Оба значительно улыбаются, Дамус кивает.) Позвольте мне угадать. Это было, должно быть, в декабре, то ли далеко на юге, то ли в Венеции.
Дамус: В Венеции.
Кёстебек: Я вам даже скажу, что он там делал… хм… остановился он точно не в самой Венеции, а где-нибудь в Абано или Кьодже, где бродил по рынку и фотографировал кладбища. В Серениссиме он был только один день, ел в «Ноэми» или в «Баре Харриса», после обеда сидел в кафе «Флориан». Между едой шлялся по городу, куда-нибудь в направлении виа Гарибальди. И жаловался как бы между прочим, что, побывав в Венеции, так на кладбище и не заехал.
Дамус: Приблизительно. Он был в Абано, потому что подумал, что там и зимой продолжается курортная жизнь, – и тут же, несомненно, обнаружил, что это не так. Ел он в «Баре Харриса».
Кёстебек: И ел он, само собой, зеленую лапшу, потому что прочитал, будто она там лучшая в целой Италии. А например, в «Мама Дженерале» в Санто-Порчиле ее готовят ничуть не хуже.
Дамус: Совершенно верно. Ему она понравилась, однако цена в девять тысяч лир показалась чрезмерной, и он счел нужным добавить, что ветчинная нарезка тоже была недурна. «Капе санте» за двадцать тысяч ему тоже показалось слишком дорогим.
Кёстебек: Он так ничего и не понял. Следующий раз он снова зайдет туда же, и снова будет то же самое.
Дамус. Может, на смертном одре он наконец поймет, что хорошая домашняя кухня намного лучше самой наилучшей ресторанной. Хотя, надо сказать, изредка ему удавалось позабавить читателей.
Кёстебек: А что он обычно пишет?
Дамус: Да вы же его знаете: он замечает сотню деталей, а в единое целое склеить их не способен. То он в одном магазине покупает ликер из водорослей, то в другом – шнапс в бутыли, отлитой в форме женского торса и прикрытой этикеткой, как комбинацией, то ему на глаза попадает еще живой угорь, извивающийся на рыночном столе в груде мертвых собратьев… как будто, кроме него, этого никто больше не замечает.
Кёстебек: Он купил этого угря и выпустил на свободу?
Дамус (смеясь): Нет, но я надеюсь, что он хотя бы думал об этом.
Я купил себе жермуар (это французское слово, звучащее гордо, звонко и загадочно, как гримуар, например, или атанор, в немецком языке ему соответствует неуклюжее составное существительное, соответствующее итальянскому «germinatore» и английскому «sprouter») и уже попробовал выращенные в нем горчицу, фасоль и клоповник. Вкус, конечно, оставлял желать лучшего, но тут сработал своего рода частный миф: насколько я помню, ростки – единственное, что едят живым. В самом деле, устрицы умирают до того, как их положишь в рот, червей в яблоках поедают случайно, а бактерии не в счет.
С биологической точки зрения, учитывая то, где именно происходит умерщвление попавшей в нас живности, граница между внешним миром и нашим телом находится не во рту, а в желудке и кишках.
За обедом пил типичнейшее вёславское красное, а вечером присоединился к братству винолюбов «Бухари». Отчего они зовут себя так по-идиотски, понятия не имею, однако по тяжеловесности юмора можно заключить, что шарлатаны и крючкотворы – основа этого общества; от непринужденного духа студенческих пивных пирушек в этом занудном сборище не осталось и следа.
Заголовок в бульварной газете: «Вооруженный диабетик напал на кондитерскую: два трупа!»
У рек нынешнего обскурантизма сейчас – половодье, и мистики наподобие Блаватской, Глупского и Чугунского пользуются все большим спросом. Потому и я решил внести свой скромный вклад и привести здесь древний сокровенный тантрический рецепт, сообщенный мне одним гуру перед тем, как броситься под жертвенную колесницу Джаггернаута и быть зверски ею заколесованным. Рецепт этот можно привести, не описывая его глубоких мистических корней и обоснований. Вот этот ритуал:
Мистический пилот,
или Мистическая пилотчица

Данная акция проводится до тех пор, пока масло не растопится, бобы не вырастут или не появятся люди в халатах и с носилками.
Потом в «Таможне»: суп из кресс-салата, сваренного в минеральной воде с розовыми лепестками, фаршированная болотная курочка и дынный шербет. Все было восхитительно, хотя, возможно, чуточку чрезмерно. Я отведал мясо по-венски, оно было превосходным.
Опять нарвался на Гёпфа Бехтольда. Он заявился в кафе, одетый в ярко-красный плащ с нашивкой «Первый генерал Европейских художественных сил», и поведал о своем плане затащить в Геркулесовый зал дворца Лихтенштейн самолет «Локхид Геркулес». Помимо того, он намерен подать заявление на открывшуюся вакансию художественного директора Брегенцского фестиваля. Болтая об этом, вспомнили двоих знакомых, а именно Кубелку и Неберга, которые за последние несколько месяцев попадались нам на глаза.
Петер Кубелка, австрийский лауреат Государственной премии за успехи в кинематографии, читает во франкфуртской «Штадельшуле» лекции по кулинарному искусству («Штадельшуле» – это Государственная высшая школа изобразительного искусства, а совсем не какие-нибудь кулинарные курсы).
Рюдигер Неберг, называющий себя «Сир Виваль», – это гамбургский кондитер, предпринявший нечто, по сравнению с чем подвиги Месснера – просто поездка на пикник. В своей книге «Искусство выживать» он пишет по поводу того, что и как может стать пищей в случае необходимости: «Необходимо приспособиться внутренне, научиться преодолевать чувство отвращения… Скорее всего, если вы сыты, при тренировке не составит особого труда есть червей, водяных блох, крыс, змей, гусениц, комаров, муравьев, лягушек и толстых зеленых навозных мух. Вы же должны тренировкой привести себя в такое состояние, чтобы смочь подобрать раздавленную машиной на улице псину и тут же съесть ее. Пусть она уже начала загнивать, – если потребуется, вам придется есть и такое. Также этот собачий труп можно с большим успехом использовать: во-первых, как приманку для хищников и как среду для разведения личинок и червей… В качестве последнего выхода для мучимого голодом остается кал. Поскольку в результате длительно выносимого голода выделение кала практически прекращается, обычные фекалии, несомненно, содержат еще много пригодных к употреблению питательных веществ. Во всяком случае нормальные человеческие фекалии могут в случае необходимости служить пищей для собаки… Искусство выживания на употребляемой зверями пище часто зиждется на поедании самой мелкой живности, на насекомых» (Гамбург, 1981, § 208).
Бехтольд хотел бы свести воедино кулинарное искусство и искусство выживания, и мы, устроив небольшой «мозговой штурм», стали выдумывать концепцию фестиваля, где шеф-повар «должен придать новый – особенно привлекательный для юношества – импульс»: местом действия на фестивале должен быть и сам ландшафт, где отобранные добровольцы из публики под руководством Неберга искали и ловили бы в камышах поблизости от сцены змей, жаб и комаров, несли бы их в находящийся павильон, где Кубелка бы их варил, жарил, парил, запекал, а на фестивальной сцене все это, само собой, поглощалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16