Они ютились в крохотных квартирках, которые были выстроены еще в сорок седьмом году. В Дранси была самая низкая квартплата по сравнению с соседними районами.
Я поинтересовалась у мистера Менецкого, знают ли обитатели Cit? de la Muette – по какому-то странному совпадению этот район именовался «Город немых» – о том, где именно им выпало жить. В ответ он отрицательно покачал головой. Большинство из тех, кто живет здесь, очень молоды. По его словам, они ничего не знали о прошлом своего обиталища, и оно их ни в малейшей степени не заботило. Тогда я спросила у него, много ли посетителей бывает на мемориале. Смотритель ответил, что школы присылают сюда целые классы да изредка забредают туристы. Мы полистали книгу отзывов посетителей.
«Памяти моей матери Полетт. Я люблю тебя и никогда не забуду. Я буду приходить сюда каждый год и думать о тебе. Отсюда тебя увезли в Аушвиц в 1944 году, и ты не вернулась ко мне. Твоя дочь Даниэлла».
Я почувствовала, как на глаза у меня навернулись слезы.
Затем смотритель повел нас к единственному сохранившемуся вагону для перевозки скота, который стоял посреди лужайки перед самым входом в музей. Он был заперт, но у смотрителя нашелся ключ. Гийом помог мне забраться внутрь, и мы очутились в тесном, замкнутом и голом пространстве. Я попыталась представить этот же вагон, только битком набитый людьми, утрамбованными, как селедки в бочке: взрослые, маленькие дети, дедушки и бабушки, родители средних лет, отправляющиеся в свой последний путь, к смерти. Лицо Гийома покрылось смертельной бледностью. Потом он признался мне, что и представить не мог, каково это – побывать в таком вагоне. Он боялся лезть в него. Я спросила, как он себя чувствует. Он ответил, что нормально, но я-то видела, что ему не по себе.
Мы уходили из музея, под мышкой я держала стопку буклетов и книг, которые вручил мне смотритель, но мыслями все время возвращалась к тому, что мне было известно о Дранси. Об этом символе бесчеловечного обращения с людьми в те страшные года массового террора. О бесчисленных поездах, которые увозили евреев в Польшу.
Я не могла не вспоминать душераздирающие строки, которые описывали, как в конце лета тысяча девятьсот сорок второго года сюда прибыли четыре тысячи детей, прошедших через ужасы «Вель д'Ив», больных, голодных, грязных, оторванных от родителей. Неужели и Сара в конце концов оказалась в их числе? Неужели и ее, одинокую и насмерть перепуганную, отправили из Дранси в Аушвиц в вагоне для перевозки скота, забитом незнакомыми людьми?
Перед нашей конторой меня поджидал Бамбер. Только сложившись пополам, ему удалось втиснуться на переднее сиденье моей машины, правда, после того как он зашвырнул назад свое фотографическое оборудование. Потом он посмотрел на меня. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он обеспокоен и нервничает. Бамбер осторожно накрыл мою ладонь своей.
– М-м, Джулия, с тобой все в порядке?
Солнцезащитные очки мне не помогли, поняла я. Бессонная ночь, очевидно, была написана у меня на лице. Мы проговорили с Бертраном почти до рассвета. Чем больше он говорил, тем больше убеждался в своей правоте. Нет, он не хотел этого ребенка, да и в данный момент ребенок даже не был для него ребенком, если на то пошло. Ребенок не был для него человеческим существом. Это было всего лишь семя, сгусток протоплазмы. То есть ничто. Он не хотел его. Он не желал иметь с ним дело. Для него это было слишком. К моему крайнему изумлению, при этих словах голос у него сорвался. Он выглядел изнуренным, опустошенным и постаревшим. Куда подевался мой беззаботный, веселый, язвительный и непочтительный супруг? Я смотрела на него и не верила своим глазам. А если я все-таки решу оставить этого ребенка против его воли, хриплым голосом заявил он, это будет конец. Конец чему? Я с ужасом смотрела на него. Конец нам, заявил он ужасным, прерывистым голосом, которого я от него никогда не слышала. Конец нашему браку. Мы долго молчали, глядя друг на друга с противоположных сторон кухонного стола. Я спросила у него, почему рождение ребенка приводит его в такой ужас. Он отвернулся, вздохнул, потер глаза. Я старею, заявил он. Скоро мне будет пятьдесят. Одно это уже само по себе было несчастьем. Подступающая старость. На работе ему все труднее становилось отбиваться от молодых, подрастающих шакалов. Соперничать с ними изо дня в день. И еще с тем, что его былая привлекательность ушла. Он с трудом смог примириться с лицом, которое видит сейчас в зеркале. Мы с Бертраном никогда прежде не разговаривали на эту тему, и еще никогда наш разговор не был таким тягостным. Я и представить себе не могла, что он будет настолько переживать из-за приближающейся старости. «Я не хочу праздновать свое семидесятилетие, когда этому ребенку исполниться двадцать, – снова и снова повторял он. – Я не могу. И не хочу. Джулия, прошу тебя, пойми. Если ты оставишь этого ребенка, это меня убьет. Ты слышишь меня? Это меня убьет».
Я глубоко вздохнула. Что я могла сказать Бамберу? С чего начать? Что он может понять, ведь он так молод, и он – совсем другой? Тем не менее я была ему благодарна за проявленную заботу и сочувствие. Я расправила плечи и постаралась придать лицу спокойное и уверенное выражение.
– Ну, в общем, чего скрывать, Бамбер, – сказала я, не глядя на него и стиснув руль с такой силой, что побелели костяшки пальцев. – У меня была чертовски трудная ночь.
– Твой муж? – неуверенно проговорил он.
– Да, мой муж, – согласилась я.
Он задумчиво кивнул. Потом развернулся ко мне.
– Если захочешь поговорить об этом, Джулия, я к твоим услугам, – заявил он тем же самым храбрым и убедительным тоном, каким Черчилль когда-то сказал: «Мы никогда не сдадимся».
Я не могла не улыбнуться.
– Спасибо, Бамбер. Ты славный парень.
Он ухмыльнулся.
– Ладно, как тебе Дранси?
Я испустила неподдельный стон.
– О Господи, это просто ужас! Самое кошмарное место, какое только можно вообразить. В этом здании живут люди, представляешь? Я приехала туда с другом, семью которого депортировали оттуда во время войны. Ты не получишь ни малейшего удовольствия, фотографируя Дранси, можешь не сомневаться. Это в десять раз хуже, чем рю Нелатон.
Выехав из Парижа, я свернула на автостраду 46. Слава богу, что в это время дня движение по ней было не очень сильным. Мы ехали в молчании. Я понимала, что рано или поздно придется поговорить с кем-нибудь о том, что со мной происходит. И о ребенке тоже. Я больше не смогу носить все это в себе. Чарла. Нет, ей звонить слишком рано. В Нью-Йорке сейчас только шесть часов утра, хотя ее рабочий день успешного и занятого адвоката должен был скоро начаться. У нее были двое маленьких детей, уменьшенные копии бывшего мужа, Бена. Впрочем, теперь она обзавелась новым супругом, Барри, очаровательным мужчиной, который, вдобавок, занимался компьютерами, но с ним я еще не имела счастья познакомиться.
Мне страшно хотелось услышать голос Чарлы, мягкий и теплый голос, которым она произносит в телефонную трубку «Привет!», когда знает, что звоню я. Чарла всегда недолюбливала Бертрана. Они, скажем так, мирились с существованием друг друга. Такие отношения сложились у них с самого начала. Я знала, что он о ней думает: красивая, умная, самоуверенная американская феминистка. Равно как и то, что думала о нем она: шовинист, любитель внешних эффектов, тщеславный лягушатник. Мне очень не хватало Чарлы. Ее силы духа, ее смеха, ее честности и искренности. Когда я много лет назад уезжала из Бостона в Париж, она была еще подростком. Поначалу я не очень-то скучала по ней. Она была просто моей младшей сестрой. И только теперь я поняла, как ошибалась. Мне чертовски ее недоставало.
– М-м, – раздался негромкий голос Бамбера, – по-моему, это был наш поворот.
В самом деле.
– Проклятье! – вырвалось у меня.
– Не расстраивайся, – утешил меня Бамбер, шурша картой. – Нам подходит и следующий.
– Прошу прощения, – промямлила я. – Я просто немного устала.
Он сочувственно улыбнулся. И ничего не сказал. Эта черта его характера мне тоже нравилась.
Мы приближались к Бюн-ла-Роланду, жалкому маленькому городку, затерявшемуся среди полей пшеницы. Мы припарковались в центре, неподалеку от церкви и ратуши. Прошлись по площади, Бамбер сделал несколько снимков. Я обратила внимание, что прохожие встречались очень редко. Печальное, опустевшее место.
Я читала, что лагерь находился в северо-восточной части городка и что на его месте в шестидесятых годах был построен политехнический колледж. Лагерь располагался в паре миль от железнодорожного вокзала, в противоположном конце городка, а это означало, что депортируемые семьи вынуждены были пройти прямо через его центр. Я заметила Бамберу, что где-то должны остаться люди, которые помнят это. Люди, которые видели из окон своих домов, как нескончаемым потоком через их город идут узники.
Железнодорожный вокзал приказал долго жить. Его здание перестроили и обновили, превратив в Центр дневного ухода за детьми. В этом заключалась какая-то мрачная ирония, подумала я, глядя через окна на цветные рисунки и плюшевые игрушки. Справа от здания группа маленьких детишек играла на огороженном участке.
Женщина лет тридцати с малышом на руках подошла ко мне, чтобы спросить, не нужна ли мне помощь. Я ответила ей, что я журналистка и что мне нужна информация о старом концентрационном лагере, который располагался здесь в сороковые годы. Она никогда не слышала о том, что здесь когда-то был лагерь. Я указала ей на табличку, прикрепленную над самым входом в Центр дневного ухода за детьми.
«B память о тысячах еврейских детей, мужчин и женщин, которые в период с мая 1941 года по август 1943 года прошли через этот вокзал и концентрационный лагерь в Бюн-ла-Роланд. Отсюда их отправили в Аушвиц, лагерь смерти, где все они погибли. Помните о том, что было».
Женщина пожала плечами и виновато улыбнулась. Она ничего не знала. В любом случае, она была слишком молода. Все это случилось задолго до ее рождения. Я спросила у нее, часто ли сюда, к этой мемориальной табличке, приходят люди. Она ответила, что с тех пор как начала работать в Центре год назад, сюда не приходил никто.
Бамбер снова взялся за фотоаппарат, а я решила обойти приземистое белое здание вокруг. Название городка было выведено большими черными буквами на каждой стороне бывшего железнодорожного вокзала. Я заглянула через забор.
Старые рельсы заросли травой и сорняками, но никуда не делись, дряхлое ржавое железо по-прежнему покоилось на древних, сгнивших деревянных шпалах. По этим ископаемым рельсам несколько поездов проследовали отсюда прямо в Аушвиц. Глядя на шпалы, я почувствовала, как у меня сжалось сердце.
Конвой номер пятнадцать пятого августа тысяча девятьсот сорок второго года увез родителей Сары Старжински прямо в объятия смерти.
* * *
В эту ночь Сара спала плохо. В ушах у нее не смолкал крик Рахили. Где она теперь? Все ли с ней в порядке? Ухаживает ли кто-нибудь за ней, помогает ли выздороветь? И куда увезли все еврейские семьи? И с ними ее мать и отца? И тех детей, что оставались в лагере у Бюн?
Сара лежала в кровати на спине и слушала тишину старого дома. Так много вопросов, на которые нет ответа. Почему небо голубое, из чего сделаны облака и откуда берутся дети? Почему у моря есть приливы и отливы, как растут цветы и почему люди влюбляются? У ее отца всегда находилось время, чтобы ответить ей, терпеливо, спокойно, простыми и понятными словами. Он никогда не отделывался от нее, говоря, что занят. Ему нравились ее бесконечные расспросы. Он всегда говорил, что она умная маленькая девочка.
Но в последнее время, вспомнила девочка, отец перестал отвечать на ее вопросы так, как делал это раньше. На ее вопросы о желтой звезде, о том, что им больше нельзя ходить в кино или в общественный бассейн. На ее вопросы о комендантском часе. На ее вопросы об этом человеке в Германии, который ненавидел евреев и от одного только имени которого она вздрагивала от страха. Нет, он перестал прямо отвечать на ее вопросы. Его ответы стали уклончивыми и невнятными. А когда она снова спросила у него, во второй или третий раз, как раз перед тем, когда за ними в тот черный четверг пришли полицейские, что такого есть в евреях, отчего все остальные люди их ненавидят, – ведь не могли же они бояться евреев только потому, что те «другие»? – он отвел глаза в сторону и сделал вид, что не расслышал ее вопроса. Но она-то знала, что он все прекрасно слышал.
Девочка не хотела думать об отце. Это было слишком больно. Она даже не могла вспомнить, когда в последний раз видела его. В лагере… Но когда именно? Она не помнила. С матерью все было по-другому. В последний раз она видела лицо матери, когда та обернулась, чтобы взглянуть на нее, когда уходила вместе с другими плачущими женщинами по той длинной пыльной дороге на вокзал. Этот образ запечатлелся у нее в памяти, как фотография. Бледное лицо матери, ее блестящие голубые глаза. Жалкий намек на улыбку.
Но вот последнего раза с отцом она не помнила. Не было того последнего образа, который она могла бы хранить и беречь. Поэтому она и пыталась вспомнить его, вернуть из небытия его тонкое, темное лицо, печальные и потерянные глаза. Белые зубы на темном лице. Девочка часто слышала, что она очень похожа на свою мать, как и ее младший братик Мишель. У них была типично славянская светлая кожа, внешность, высокие скулы, раскосые глаза. Ее отец всегда жаловался, что ни один из его детей не похож на него. Она мысленно попыталась спрятать подальше улыбку своего отца. Это было слишком больно. Слишком личной была эта улыбка.
Завтра она должна будет вернуться в Париж. Она должна вернуться домой. Она должна выяснить, что случилось с Мишелем. Может быть, он тоже оказался в безопасности, как и она сейчас. Может быть, какие-нибудь добрые, милые люди сумели открыть дверь его убежища и освободить его. Но кто мог это сделать? Кто мог помочь ему? Она никогда не доверяла мадам Руайер, concierge. Ее злым глазам, скользкой улыбке. Нет, конечно, только не она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40