Во-первых, я узнал от Альфонсины Лопес, внушительной дамы, возглавляющей Координационный комитет по вооруженным силам и полиции, что ты счел возможным совать свой нос в государственные дела, не стесняясь отсутствием официальных полномочий. Если б из-за твоих великолепных очерков и статей в «Прессе» тебя не считали подлинной совестью народа, я бы расценил твое обращение к министрам обороны и внутренних дел как шантаж. Однако я очень рад, что начались «учения»; я бы сделал абсолютно то же самое, раз его превосходительства нет на месте. В столице сплошь разговоры о перевороте – настолько велико недовольство в правительственных и военных кругах, но я как могу стараюсь внедрить идею об импичменте во избежание столь нежелательного развития событий.
Хочешь, папа расскажет тебе сказку, как бывало? Ну, слушай. Жил-был на свете раненый генерал. Он только что вернулся из Майами, где залечивал огнестрельные раны. Ему велели ехать домой и поправляться, что он и делал, подремывая в кресле-качалке под благотворной тенью бугенвиллии, что буйно разрослась вокруг колонок и балясин садовой беседки, где так славно философствуется. Вдруг над головой у него захлопали крылья, послышался клекот, и чьи-то когти зацарапали по стропилам.
Я резко поднял голову, потревожив раны, и, кажется, увидел огромную хищную птицу, что умостилась наверху, складывая крылья. Но, вглядевшись, я понял: там сидит маленький индеец в национальной одежде. Не представляю, что больше поразило бы человека в трезвом уме. Мелькнула мысль: еще одно покушение, и дальше: охрана в доме ни к черту.
Вышеупомянутый индеец опроверг начальную гипотезу: он достал из котомки бутылочку с кокой, стал тыкать в нее пестиком, возя по стенкам, а потом присосался к бутылке, причем вид у него был чрезвычайно довольный. Встретившись со мной взглядом, он небрежно сунул мне письмо, которое, как оказалось, от моего непостижимого сына. Я прочел письмо, и глаза у меня буквально полезли на лоб, но с истинно латиноамериканским гостеприимством я предложил индейцу покинуть насест.
Он ловко слез ко мне и отрекомендовался как «Аурелио, муж Кармен, отец Парланчины и верный друг Дионисио, прибыл вести лечение».
Раньше мне не доводилось получать приказы от аймара, но если весь его народ такой же, меня весьма удивляет, как это они потерпели поражение от инков, а потом и от иберов. Хоть он и пожилой человек с морщинистой физиономией, где произрастает очаровательно жидкая бороденка, но природной властности в нем, как у генерала Боливара, который выигрывает битву, одновременно лишая девственницу невинности. Я и пикнуть не успел, как очутился на земле, а индеец уже щупал мой живот и говорил, что меня оперировали невежественные мясники. Нахмурившись, он сообщил, что внутри у меня осталась пуля, и я подтвердил – она действительно там, но застряла очень близко к сердцу, а потому удалять ее не рискнули. Хирурги в Майами говорили, что пуля ударилась в ребро и отклонилась кверху, и, если ее не трогать, большой опасности не представляет.
Тут из дома вышла мама Хулия и увидела меня, поверженного, во власти явного убийцы. Она бросилась ко мне, свирепо размахивая мачете, но через секунду уже смирно рысила в дом за ромом и сигарой. Жаль, я не успел спросить индейца, как он ухитрился так быстро ее укротить; я прожил с Хулией тридцать лет, но ничего подобного не достиг.
Тем временем Аурелио задумчиво рассматривал мой живот, окуривая его клубами табачного дыма. Он басовито побубнил нараспев что-то монотонное, набрал полный рот рома, а потом вдруг выпустил весьма впечатляющую струю пламени. Я еще не пришел в себя от этого фокуса, когда он молниеносно запустил по локоть руку мне в живот, покопался там и торжественно предъявил бесформенный сплющенный кусочек свинца – очень похожий на вынутую из мишени пулю.
Пока я разглядывал эту штуку, снова захлопали крылья, и оказалось, что никакого индейца нет и в помине. Зато на сейбе сидел здоровенный орел и деловито оправлял перья, потом сорвался с дерева, высоко в воздухе сделал круг и скрылся в направлении горного хребта. Твой бедный отец взглянул на собственный живот и увидел, что рубцы и шрамы пропали. Больше того, когда он позже проходил медицинское обследование, ему прямо сказали, что комиссия приходит к однозначному заключению – в него никто никогда не стрелял. Рентген пули не показал, шрамов не было, и мне пришлось затребовать из Майами снимки и справки, дабы доказать, что я имею право на оплату больничного листа, на отпуск по ранению и медаль за увечье на действительной службе; этих медалей у меня уже целая коллекция набралась.
Прошу, поблагодари своего друга Аурелио за удивительное лечение, но на будущее – будь добр, запомни: пожилой человек получает психическую травму, когда его уютное восприятие тайн вселенной вдребезги разбивает маленький туземец, выполняющий инструкции собственного сына пожилого человека.
Мама Хулия просит передать, что любит тебя, и еще узнать способ лечения дикобраза, который, как тихонько ни подходи, сердито стреляет иголками.
Твой любящий отец,
генерал Хернандо Монтес Соса,
чей сын, очевидно, полагает, что может присвоить себе звание фельдмаршала.
57, в которой Фелисидад вертит попкой, чем провоцирует начало военных действий
Инес и Агапита добрались до Кочадебахо де лос Гатос через два дня после голубя-почтаря, которого им оставил охотник Педро. Со стертыми в кровь ногами, грязные и измученные, но преисполненные гордости за успешное выполнение миссии, они перешли подъемный мост через крепостной ров и, по обычаю всех прибывающих в город, отправились прямиком на площадь. Там они уселись под столбом-осью, в несколько глотков осушили фляжки с остатками родниковой воды и стали поджидать Дионисио.
Все прошло точно по плану. Дионисио верно сказал, что крестоносцы не пойдут в Ипасуэно, где есть гражданские власти, а предпочтут Санта Мария Вирген – самое подходящее для «воцерковления» место на пути в Кочадебахо де лос Гатос. Соответственно, жители поселка собрали пожитки и ушли в соседнюю долину за холмом; остались только Инес и Агапита – наблюдать за крестоносцами. Когда те прибыли в Санта Мария Вирген, перед ними предстал поселок-призрак, таинственно обезлюдевший, как «Мария Селеста». На домах висели записки: «Не входить! Пурпурная лихорадка, малярия, легочная чума». Фелисидад старательно вывела надписи стремительным почерком, как пишут врачи, которым в колледжах вбивают в голову, что подобная скоропись добавит правдоподобия диагнозам и вызовет больше доверия к предписаниям. К сарайчику, где ухаживали за древней машиной Дионисио, девушки прикрепили табличку «Карантинный изолятор», а заслышав псалмы священников, пробрались за холм, чтобы известить селян, потом выпустили почтового голубя и отправились вслед за ним в Кочадебахо де лос Гатос.
Паника, охватившая крестоносцев при виде зачумленного городка, откуда, очевидно, всех вывезли, не делала чести их вере. Не сговариваясь, они беспорядочно отступили от поселения и обогнули его с запада. Стало быть, к Кочадебахо де лос Гатос они подойдут совершенно измотанными, и все припасы у них закончатся.
В первую же ночь после ухода из Санта Мария Вирген на крестоносцев напали духи вероотступников. Вообще-то духами были поселковые жители, которые с жуткими завываниями колотили ложками по кастрюлям и сбрасывали на лагерь камни с горы. После тяжелого перехода с рассвета до сумерек, чтобы отдалиться от горных дьяволов, на вторую ночь лагерь разбили на выкошенной лужайке, но та после ночного дождя чудодейственно превратилась в подмерзающее болотце.
– Совсем как в старые деньки, – сказал Хекторо, щурясь от сигарного дыма; он выглядывал из-за большого валуна, за которым укрывался с охотником Педро и Мисаэлем. Хекторо неохотно расстался с лошадью, стреножив ее подальше за горой, но на нем по-прежнему были скрипучие кожаные шаровары, а на поясе – крупно калиберный револьвер.
– Точно, совсем как раньше, – ответил Мисаэль; в интересах ночной маскировки он зачернил сверкающие золотые зубы. – Жаль только, что сейчас нет змей и крокодилов, чтобы им в палатки подпустить.
– Травка Аурелио сработает не хуже, – сказал Педро; он запустил руку в котомку и похрустел сушеными кореньями. – Мне доводилось наблюдать, как ведут себя животные, когда ее поедят.
– Да надо было просто перестрелять их, и дело с концом, – проговорил Хекторо.
Педро и Мисаэль переглянулись, понимая, что Хекторо заботится о сохранении своей репутации мужественного бойца. Но в нем жило и понятие чести, а Мисаэль удержал его от необдуманных поступков, сказав:
– Нет, дружище, нечестно нападать, пока на тебя не напали. И потом, воевать лишь тогда интересно, когда требуется смекалка. А то что ж мы потом будем рассказывать? «Мы в них постреляли, они – в нас, мы отступили, а потом атаковали». Ерунда какая-то. Надо, чтоб твоя мозговитость запомнилась. – Он выразительно постучал себя по голове и подмигнул.
– Мужчина предпочитает запоминаться яйцевитостью, – парировал Хекторо.
– Лучше всего и тем и другим, – заметил Педро. – В чем мы сегодня и убедимся.
Когда ночь без предупреждения опустилась на лагерь крестоносцев, три бойца, укрывшись попонами и надвинув сомбреро на глаза, уже крепко спали, но и во сне прислушивались – не раздадутся ли шаги. Хекторо овладел безоговорочно мужским искусством курения во сне, и в уголке рта у него тлела сигара. Огонек вспыхивал в такт ровному дыханию, и сигара погасла ровно в двух сантиметрах от губ – там, где столбик пепла встретился с прослюнявленным окурком. Хекторо полагал, что так он увидит благотворные и радостные сны, в которых будет совершать героические подвиги, любить женщин и лихо арканить бычков.
За два часа до рассвета лазутчики, заранее договорившись, проснулись одновременно и глотнули из бутылки укрепляющего рома, дабы отогнать пробиравший до костей холод, что заставляет кутаться в одеяло и непреклонно оставаться в палатке, даже когда мочевой пузырь вопит, требуя немедленного опустошения. Натянув пониже сомбреро, они поделили травку, что Аурелио принес из джунглей, торжественно пожали друг другу руки, обнялись и пустились по горному склону в лагерь крестоносцев.
Вот уж никто не скажет, что усилия не вознаградились. Заговорщики от души повеселились, глядя, как поутру крестоносцы пытаются удержать лошадей и мулов, которые перед этим с благодарностью поели душистой травки из добрых ладоней. Животные, которым являлись жуткие видения громадных хищников, лягались и кусали всякого, кто пытался к ним приблизиться. Лошадь монсеньора Анкиляра, приняв хозяина за подозрительного стервятника, сбросила легата, и он, пролетев по изящной дуге, жестко приземлился и процедил непотребства, за которые сам назначал десять «Богородица-дева, радуйся» и два «Отче наш». Мул посчитал брата Валентино огромной пумой, вырвал у него из рук уздечку и скрылся за горизонтом. Святое воинство лишилось половины мулов в караване и почти всех лошадей. Животные, охваченные манией преследования, в невероятной панике убежали, и воители продолжили поход на Кочадебахо де лос Гатос, навьючив припасы на собственные спины.
Вот так у крестоносцев возникло навязчивое подозрение, что божественная милость постепенно их оставляет, и они продолжали поход только по двум причинам. Первая – монсеньор Анкиляр вдалбливал священникам, что Господь посылает испытание и судить о них будет по тому, как они выдержат проверку; вторая – солдатня понимала, что надо поднажать и добраться до Кочадебахо де лос Гатос, а ежели повернуть назад, то еще долго не отыщется подходящее для грабежа местечко и начнется голод. В воображении витал образ города изобилия, где запасы неисчислимы и живут красивые девушки, о чьей сговорчивости ходят легенды. Свой отряд замызганных и заезженных дамочек, что сопровождали поход, крестоносцы бросили, предоставив им погибнуть под косым дождем в невероятном холоде ночей высокогорья или оскользнуться на опасно непроходимых горных перевалах.
Монсеньор Рехин Анкиляр уже ненавидел сьерру. Оглядывая широкую панораму предгорий в буйной растительности, он поражался их сходству с женщиной. Холмы напоминали омерзительное скопление бесстыдно обнаженных округлых грудей, которые сосет младенец-небо. Их простодушная спелость напоминала туземных женщин, что беззаботно загорают на песчаной отмели, не думая о своих изгибах и возвышенностях, заставляющих мужские руки дрожать от безотчетного желания сдаться им и ласкать. Еще выше были теснины, так похожие на непостижимую рану между женских ног, что заставляет вздрагивать от пленительного отвращения; еще в школе одноклассники рассказывали, что она пахнет рыбой, вся в замысловатых насыщенно розовых складках, влажных, как гриб. Огромные спокойные озера с берегами серого камня напоминали задумчивых монахинь, чьи неизменные умиротворенность и безмятежность доводили до белого каления и неудержимого словоизвержения, а уходящая вдаль бурая поросль косматых кустарников совершенно походила на волосатый лобок. Укоренившееся в монсеньоре женоненавистничество в горах вырастало до исступленной ненависти, и он проклинал внезапные туманы, застившие ум и взгляд, как женские рассуждения. Его возбуждала лишь уверенность в том, что здесь он ежедневно противостоит бесовским хитростям. Целеустремленность легата росла, крепла, и он, подобно многим, превратился в человека, который не успокоится, пока не потопит зло в его собственной крови.
Когда крестоносцы подошли к мощному монолитному укреплению и увидели, что отрезаны от него крепостным рвом, а мост поднят, лишь один Анкиляр не почувствовал, что поражение предопределено. Он бил кулаком в ладонь, ликуя при мысли о финальном сокрушительном сражении с силами тьмы, а его неуправляемое воинство голодных, измученных и озлобленных переглядывалось и устало качало головами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53