Хекторо обжег губы зажатой в зубах сигарой, потому что слишком сильно затянулся окурком, когда Колдун отправился убивать героя; Хекторо выплюнул ее с неподобающим мужчине взвизгом и тут же украдкой огляделся – не видел ли кто.
Хекторо читал, держа книгу вверх ногами. Когда он был ребенком, у них в доме имелась лишь одна книжка, по которой матушка учила его читать. Она учила сразу и его, и младшую сестру, и Хекторо следил за маминым пальцем, неуверенно ползавшим по строчкам, с другой стороны страницы.
По неблагоприятному стечению обстоятельств чтение верхом на лошади, пока та щиплет травку, оказалось занятием, при котором можно лишиться мужского достоинства. Хекторо наткнулся на одно выражение. Ему встретилась «предварительная характеристика». Выражение показалось самым что ни на есть пидорским оборотом – словечками, что сгодились бы для эдакого изнеженного, жеманно улыбающегося гомика. Хекторо зарычал от отвращения, и в этот самый момент под ногами размечтавшейся лошади проскочили две шиншиллы. Испуганная грозным ругательством и суетой грызунов! лошадь резко попятилась и взбрыкнула.
Первый и единственный раз в жизни Хекторо был сброшен с лошади. С открытой книгой в левой руке и зажатой в зубах дымящейся сигарой он приземлился на задницу в кусты акации.
– Hijo de puta! – вскричал Хекторо. – Опасное дельце это чтение!
Он вытащил револьвер, швырнул книгу на землю и прострелил посередке, потом выстрелил еще раз, чтобы уж наверняка. Вот почему только Хекторо купил два экземпляра «Доньи Барбары», и вот почему он переменил мнение о чтении.
– Это дело для настоящих мужчин, – заявил он и отныне, сидя верхом, открыто читал на площади, хотя никто не верил, что он на самом деле читает, потому что книга была перевернута.
Все же Хекторо пережил менее горький опыт, чем весь Кочадебахо де лос Гатос, поскольку в городе разразилась чума литературной критики – явления гнусного и в благоприятные времена. Наступило отвратительное время «guachafita»: каждый считал своим долгом присоединить голос к критическим отзывам – даже те, кто книгу не читал, поскольку не знал грамоты, и выслушивал сюжет в пересказе.
Город разделился на три фракции: на тех, кто находил книгу безоговорочно изумительной, на тех, кто полагал, что это – дерьмо собачье, и на тех, кто считает, что отчасти она изумительна, а отчасти – дерьмо собачье. Когда книгу прочли все, город на два дня окутала тишина – народ обдумывал содержание и перечитывал отдельные куски. Фелисидад, на случай если вдруг пропустила что-то, связанное с сексом, перечитывала конец, где Сантос Лусардо женится на Мариселе; ее бесило, что отсутствуют постельные сцены, которые явно стали бы лучшими эпизодами романа.
У Фелисидад имелась веская причина негодовать, что книга не дала пищу чувственному воображению. В один прекрасный день она заявила: «Мне уже восемнадцать, хватит быть шлюхой. Я из этого выросла». В корне отметая целомудрие, Фелисидад положила глаз на дона Эммануэля и с прискорбной легкостью успешно завлекла, поскольку он всегда питал слабость к ней, такой живой, порывистой, красивой и шаловливой. Однако они находились в размолвке во время напасти повального чтения. Ссора произошла из-за того, что как-то вечером дон Эммануэль съел столько фирменной пережаренной фасоли Долорес с тремя сырыми яйцами, что ему позавидовал бы Пантагрюэль. Любой джентльмен вскакивал бы ночью с кровати и безболезненно освобождался от последствий на свежем воздухе во дворе.
Но дон Эммануэль обладал английским чувством юмора, отточенным в передовой английской школе, а потому набрасывал Фелисидад на голову одеяла и не сдерживал бушевавший в кишках ураган, а позволял ему извергаться подлинным торнадо легковоспламеняющихся и крайне зловонных ветров. Фелисидад извивалась и визжала, кусалась и дралась, наконец вырвалась, поклялась никогда не возвращаться и покинула дона Эммануэля, который уже обессилел от хохота, по лицу его струились слезы, и он все еще смеялся, трясясь и задыхаясь. И вот сейчас Фелисидад ждала, что он придет молить о прощении, и скучала по нему, потому что все-таки он был хороший.
Мисаэля и Серхио весьма интересовали отрывки, где описывался процесс загона скота, и они дискутировали о его достоверности. Вся эта чепуха выводила Хекторо из себя, и он спорил с Хосе, почему Сантос Лусардо не желал прибегать к огнестрельному оружию. Педро, когда-то охотившийся в Венесуэле, считал, что бытовая речь героев неверна, а старик Гомес, бывавший там раньше Педро, говорил, что все абсолютно точно. Мексиканец-музыковед рассорился с лучшими друзьями – французской «парой, Антуаном и Франсуазой, поскольку считал неправдоподобным, что донья Барбара так сильно меняется, а супруги находили это вполне возможным. Эна и Лена, неотличимые двойняшки, вышедшие замуж за мексиканца, таскали друг друга за волосы и царапались, как кошки; Эна считала: автор не сопереживает донье Барбаре, над которой надругались в пятнадцатилетнем возрасте, а Лена заявляла: именно сочувствие этому факту, а также смерти Хасдрубаля заставило писателя намекнуть, что в результате героиня обретает спасение. Пожалуй, только Ремедиос не поссорилась со своим дружком, поскольку ее супруг читать не умел, с пренебрежением относился к россказням и до сих пор не пришел в себя от того, что четыреста лет был покойником, прежде чем Аурелио вернул его к жизни. Ремедиос полагала, донья Барбара сделала правильно, став воительницей, только так могла поступить женщина в мире, испохабленном мужчинами, а Консуэло за это всячески поносила героиню – мол, женщине следует быть лучше мужчины, а не опускаться до его уровня.
Споры достигли такого накала, что в один прекрасный день вылились в бедлам, навсегда запомнившийся как «битва «доньи Барбары». В этом памятном сражении, проходившем на площади и в городских закоулках, из дома Дионисио растащили и превратили в метательные снаряды весь барыш от проданных книг. Начала донна Констанца, швырнув в Мисаэля мешок муки, который в цель не попал, но обсыпал с головы до ног Рафаэля. Рафаэль нанес ответный удар манго, отскочившим от головы донны Констанцы и обляпавшим с ног до головы Томаса, а тот вылил стакан чичи на своего брата Гонзаго.
Одно к другому, как водится, и рукопашная вскоре переместилась из борделя Консуэло на улицу, загнав ягуаров на крыши, откуда кошки хрипло рычали, пока люди внизу во весь голос отстаивали свои литературные взгляды, увертываясь от половинок цыпленка или гранатов, бросаясь папайей и освежеванными морскими свинками. Когда все закончилось, ягуары спустились и подъели интересные ошметки, а среди них, соперничая с псами, скакали канюки.
Вот потому была внесена поправка в городской устав. После параграфа, где говорилось: «В женщинах, которые плюются на улице, нет и приметы изящества, а в мужчинах – и признака мужественности» – дальше шло: «Художественная литература не имеет ничего общего с реальностью и не может быть поводом для драки».
Из этого случая Дионисио сделал вывод: главная причина религиозных расколов в том, что все черпают информацию из одной книги. Установив данный историософический факт, он решил никогда не продавать много экземпляров одной книги единовременно. Фаридес и учитель Луис были счастливы – сражение напомнило о празднике в день их свадьбы, а дон Эммануэль и Фелисидад помирились: она отомстила, подкравшись сзади и запихнув ему в рот манго, едва возлюбленный разинул пасть, чтобы подбодрить воюющие стороны.
21, в которой Кристобаль вопросами по существу ставит его преосвященство в тупик, а монсеньор Рехин Анкиляр приносит дурные вести
– По-моему, он какой-то очень по-приятному противный, – сказал Кристобаль, зарывшись носом в цветок, чтобы определить, пахнет ли тот чем-нибудь.
Кардинал Доминик Трухильо Гусман и его незаконнорожденный, непризнанный, но любимый сын находились во внутреннем дворе, куда не проникало зловоние мочи и отбросов. Здесь был частный мир цветов и лоз, со своим фонтаном, освежавшим прудок с дюжиной огромных золотистых карпов и преломлявшим солнечный свет в радуги. Кардинал частенько сиживал здесь с книгой на коленях, понемногу отодвигаясь, когда солнце подходило к его тенистому пятачку, а Кристобаль тыкал палкой в клумбы, дивясь колибри, которые яростно сражались за владение кустом, ползучим растением или стойкой с орхидеями.
– Он называется страстоцвет, – сказал кардинал.
– Мама читает книжки про страсть, – заметил Кристобаль. – Там на обложке написано «страсть», и она не дает их мне почитать, даже картинки посмотреть.
Кардинал снисходительно улыбнулся:
– То другая страсть. Рассказать тебе, что означает страстоцвет?
Понимая, что его преосвященству хочется поговорить, Кристобаль, в свою очередь, уступил:
– Расскажи, пожалуйста.
Кардинал деликатно показывал пальцем, и солнце вспыхивало в рубине его перстня – Кристобалю нравилось, кардинал выглядел эффектным и значительным.
– Пять лепестков и эти пять частей, называемые «чашелистик», составляют число десять и означают двенадцать апостолов, не считая мерзкого Иуду Искариота и святого Петра, который опозорил себя, но потом исправился. Вот этот синий кусочек с оборочками, будто голова в круге, – терновый венец, что надели на Господа нашего. Вот эти пять зеленовато-желтых закорючек под названием «пыльники» означают пять ран, а вот те три коричневые штучки, их называют «рыльца», – это три гвоздя. Если прищуриться и посмотреть на листики, они похожи на руки. Это руки нехороших людей, которые мучили Бога нашего… – Его преосвященство накрутил на палец усик цветка. – …А вот кнут, которым они Его стегали. Этим цветком пользовались проповедники, чтобы обратить к вере индейцев, ты об этом знаешь?
Кристобаль недоверчиво сморщил нос:
– Если этим стегать, так ведь и не очень-то больно?
– Да нет, глупыш, он просто напоминает кнут.
– Ты сказал, этим стегали.
Кардинал выпрямился и вздохнул:
– Настоящий кнут делали из кожи и вплетали туда кусочки свинца, так что он срывал кожу со спины. Как говорили, так делалось, чтобы люди быстрее умирали на кресте, но некоторые все равно целую неделю не умирали.
Кристобаль сморщился:
– И он умер, чтобы расплатиться за грехи всех, и все грехи пропали, а дьяволу пришлось всех выпустить из ада?
– Да, дитя.
– А почему он не мог просто всех простить и не мучиться?
– Он и простил всех… – Кардинал запнулся; раньше ему никогда не задавали такого вопроса, и он боялся запутать мальчика.
– Мама говорит, ты вечно мучаешься из-за своих грехов.
– Все должны мучиться, Кристобаль.
– А я не мучаюсь. Если все мое плохое простилось, можно делать, что захочу. Могу кидаться камнями в птичек и не есть фрукты, грубить, дергать девчонок за косички, не читать молитвы и все такое.
– Бог тебя простит, но я прощу не раньше, чем отправлю спать без ужина и отшлепаю по попе, так что и думать об этом забудь.
Кристобаль щербато улыбнулся, открывая молочные зубы, а кардинал выхватил носовой платок, чтобы задержать новую струю зеленых соплей.
– Нет, съесть нельзя, – сказал его преосвященство, угадывая просьбу.
– Я и не собирался, – ответил Кристобаль, притворяясь обиженным. – Мама говорит, можно ковырять в носу, когда никто не видит. Она сказала, все так делают, так что я подожду. Почему они убили Иисуса?
– Потому, мой маленький сеньор Почемучка, что он говорил и делал вещи, которые принесли ему беду от иудейских священников. Мы-то знаем, что Иисус был прав, но с их точки зрения, он – еретик.
– А откуда мы знаем, что он был прав?
– Кристобаль, ты меня убиваешь своими вопросами. В тебе их больше, чем в маминой книге с викторинами.
– Ага, не знаешь? – Кристобаль торжествующе вскинул руки.
– Разумеется, знаю. Я – кардинал, знать такие вещи – моя работа.
– Тогда скажи!
– Ну все, – сказал кардинал, взглянув на башенные часы, – тебе пора ложиться. Беги скорей, а то мама твоя на нас рассердится.
Кристобаль нахмурился и повернулся.
– А вот я еще хотел узнать: почему ты носишь платье?
Кардинал понарошку вскинул руку, будто собираясь стукнуть сына, и проделал знакомый трюк – почесал голову.
– Чтобы показать, что я – кардинал. Ну давай, брысь!
Кристобаль прошелся колесом по лужайке и из-за колонны состроил его преосвященству рожицу.
– Чертенок! – возопил отец. – Изыди!
Малыш скрылся, и кардинал снова уселся на стул, поглядывая на колибри. Через несколько мгновений липкие пальчики Кристобаля накрыли ему глаза, послышалось хихиканье и озорной голосок произнес:
– Ага! Проморгал, как я изыдил!
Кардинал схватил мальчика и на вытянутых руках понес его, брыкающегося и визжащего от восторга, в кухню, где и вручил Консепсион. Та подхватила сына за ноги, и они вдвоем раскачивали Кристобаля вверх и вниз, пока от смеха у него не полились слезы.
Часом позже в приемном зале кардинал ожидал монсеньора Рехина Анкиляра – тот собирался прибыть с докладом о подготовке проповеднического крестового похода. Анкиляр опаздывал уже на полчаса, и его преосвященство подкрался кокну глянуть, караулят ли набожные вдовицы. Они были на месте, и кардинал отскочил – посмотреть на город не суждено. «Как бы сделать, – подумал он, – чтобы Консепсион перестала накручивать волосы на валики от туалетной бумаги? Возможно, у негритянок и мулаток это писк моды, но, по-моему, просто смешно. Хотя, может, если ничего не говорить, само пройдет?»
В запахе реки чувствовалось что-то новое. Что же это? Кардинал втянул носом воздух. Трупный запах. Вот почему, наверное, Консепсион дала ему новое лекарство для защиты от «кхайка» – неслыханной болезни, которую вызывал запах смерти. К берегу, несомненно, что-то прибило.
Монсеньор Рехин Анкиляр уже вошел и постучал в дверь, чтобы привлечь к себе внимание; затем приблизился поцеловать кардинальский перстень.
– Я снова сильно опоздал, за что приношу извинения вашему преосвященству. Только что я наблюдал невероятно кровавую сцену, она меня и задержала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53