– Но что я должен делать?
– Слушай, мне осточертело с тобой разговаривать. Ты мне на нервы действуешь.
Остаток пути проехали молча, просто дыша выхлопными газами, катя по промышленному городскому району. Я здесь почти никогда не бывал, а бывая, обычно чего-то немного пугался. Казалось, ты здесь находиться не должен, будто входишь в заколоченное здание, увешанное табличками «Частное владение!», «Вход воспрещен!». Фактически многие постройки действительно заколочены, увешаны табличками именно с такими надписями. А почти во всех незаколоченных выбиты стекла. Интересно, что там. Есть внутри люди? Или ими завладели крысы? Интересно, как себя чувствуешь, бродя внутри в одиночестве? Переходишь из здания в здание, думая об одном, потому что работает приблизительно лишь одно предприятие из каждых двадцати. Домов не видно. Все проезжают быстро, как бы летя по городу. Как я уже сказал, возникает мысль убраться отсюда к чертям, пока есть возможность.
Может быть, придет день, когда все это свалят, взорвут, разнесут в прах железным ядром. Может быть, за миллион лет люди вновь соберут битое стекло, искореженные трубы, сложат из кусков целое в прежнем, по их представлению, виде, только, как бы ни старались, ничего не выйдет, потому что они будут складывать взорванные обломки.
Тут я понял, что это чертовски удобное место, чтобы спрятать Шарашку.
– Мужик, – сказал я Дерьмоеду, считая, что такое обращение должно ему нравиться, – ты про Шарашку когда-нибудь слышал? Это такая фабрика, где выдумывают слова. Знаешь, как разговаривают чернокожие.
– Чернокожие?
– Ну да. Называется Шарашка.
– Не говори со мной, мать твою.
Пикап неожиданно с визгом затормозил, шофер, должно быть, хорошо посмеялся, ткнувшись в ворота.
– Когда-нибудь, – сказал Дерьмоед, – убью сукина сына.
Он отодвинул щеколду на дверце, мы вылезли.
– Знаете, куда идти? – крикнул шофер в окошко.
Дерьмоед молча направился к фабрике. Я пошел следом, думая, что если и быть с кем-то рядом, то лучше уж с Дерьмоедом. Вскоре мы оказались на пыльной немощеной стоянке, по-прежнему шагая через нее к зданию. Возникло впечатление, что, сколько б ни шел, к фабрике не приближаешься. Подошли к будке с охранником внутри. Он кивнул Дерьмоеду, бросил на меня хорошо знакомый подозрительный взгляд.
– Со мной, – кивнул Дерьмоед.
– Шутишь? – сказал охранник.
Мы с Дерьмоедом прошли мимо. Отчасти я себя чувствовал маленькой шавкой рядом с бульдогом. И непонятно, какого черта Дерьмоед постоянно трясет головой. Хотя я уже, как всегда, чувствую себя не на своем месте, на этот раз в фабричном мире, где все кажется отрезанным от неба. Просто очередной день, когда я про себя думаю, что ничего нельзя знать в этом проклятом мире. Пробую складывать. Итог всегда одновременно равняется нулю и миллиону.
Я хочу просто знать одну твердую, настоящую вещь, но она никогда не дается мне в руки. Подхожу ближе, начинает фокусироваться, а в последний момент ускользает, именно когда кажется почти реальной. Все перепробовал, ничего не вышло.
Иду теперь к фабрике-башне, которая глядит на меня сверху вниз, самая что ни на есть реальная чертовщина, какую когда-нибудь в жизни видел, и все-таки ускользает, как прочее. Нисколько не прочней облака или дымки над дорогой в жаркий летний день. Обман. Все трещит по швам, расползается. Таков мир – взорванный, похожий на чертежи, разлагающие машину на части. Мир – разваливающаяся машина, включая деревья, траву, остальное. Даже здоровенный Дерьмоед постоянно распадается. Это слышится в его проклятиях. Распад его угнетает, он знает, что не сильнее меня… в долгосрочной перспективе.
Все это приходит на ум из-за возникающего впечатления, будто фабрика кусками на меня рушится, пока я подхожу. Кривая, искореженная, как скомканный листок из школьной тетрадки с домашним заданием по геометрии. И жарче, чем в аду. Шея Дерьмоеда раздулась, вспотела. Слышно, как он чертыхается, сыплет проклятиями. Думает то же самое, что и я?
– Посмотри на чертову постройку, Дерьмоед.
– Чего в ней такого?
– Проклятье, она валится от жары.
– Дурак, мать твою, заткнись к черту.
Подошел какой-то тип, ткнул пальцем в кучу мусора и древесной коры:
– Начинайте разгребать вот это дерьмо.
Чертовски удачный способ заинтересовать работников. Не лучше ли сказать: «Джентльмены, куча дерьма огромная и тяжелая, за уборку следует платить гораздо больше, да такие уж мы долбаные скупердяи. Позвольте хотя бы, я вам помогу». По-моему, было бы гораздо лучше.
– Ладно, – сказал я, чувствуя себя немножко крупнее, увереннее обычного. Возможно, рядом с Дерьмоедом соскреб с себя что-то. – Не поцелуешь ли мою белую задницу?
Он прищурился, скривил губы:
– Что это ты тут сейчас сказал, черт возьми?
Дерьмоед оглянулся:
– Пуласки! Что за…
– За каким дьяволом мне тратить время, перетаскивая кучу дерьма? У меня деньги есть в банке. На хрен такую работу.
Дерьмоед схватил меня за руку.
– Слушай, старик, ты чего? Иди домой. Лучше просто…
– Я в отключке, – сказал я. – Ничего не знаю, и ты тоже.
Охранник повертел дубинкой, как бы рисуя мишень на моей голове.
– Я должен верить себе! – заорал я. – Себе в первую очередь, прежде всего себе!
– Ну ладно, – сказал Дерьмоед. – Пошли. – Схватил меня за руку, потащил прочь.
– В задницу дерьмо про геометрию, башня валится, слишком жарко, расквасится, в кисель размажет все вокруг.
– Только заткнись, – сказал Дерьмоед. – Заткнись ко всем чертям.
– Я тебе сейчас задницу отобью, будь я проклят. Рей Стиль…
Он уже зажал мне рот ладонью. Чувствуется вкус пота, лосьона, которым он, видно, пользовался.
Я сказал:
– Лукамалукадалукапалукамууууууу!
Перед тем как собраться с силами и вышибить меня со стоянки, Дерьмоед сунул мне в карман двадцатидолларовую бумажку.
Пока я отряхивался от паутины, все трое так и стояли тараща глаза. Я вытащил двадцатку, взглянул, крикнул:
– Это еще за что?
– Уходи, старик, – сказал Дерьмоед. – Проваливай отсюда к чертям.
10
Время от времени я прихожу в себя. И сейчас сообразил – будь я проклят, – что за всеми фабричными делами позабыл про чековую книжку.
Рванул в ломбард, не столько ради денег, сколько из-за того, что фактически только что изображал из себя крупную шишку с кучей денег. Если на самом деле у меня их нет, то соврал еще хуже, чем мир мне врет. В чем, черт возьми, упрекать мир, когда я в ответ ему вру? Пожалуй, не скажешь, чем моя ложь отличается от мирской.
И вот я в ломбарде. Смотрю на комиссионера, а кажется, будто по-прежнему вижу фабрику, только на этот раз у нее есть рот.
– Мне чековая книжка нужна, – говорю я ему.
– Чековая книжка? – Мышцы расползлись, словно руки изобразили улыбку. – Что ж, я тебя предупреждал насчет денег и чековой книжки, причем с тех пор прошло уже несколько дней, правда?
– Перестаньте. Прошу вас. Она мне нужна.
– У меня здесь коммерческое предприятие, а не Армия спасения.
– Что? Я вовсе не говорю, что служу в армии. Просто хочу получить обратно чековую книжку.
– Знаешь что? Ты ее не получишь.
– Что? Почему?
– Потому что я говорю: не получишь.
– Господи боже, но мне нужны деньги.
– Работу не нашел?
– Старался.
– Еще постарайся. Как все делают. Считаешь себя особенным?
– Слушайте, я только хочу вернуть свою книжку, и все.
– Тогда где мои деньги?
– В банке, черт побери!
– Господи Иисусе, – сказал он и вытащил из заднего кармана чековую книжку. – Она на месте. Вот твоя чертова книжка. Ведь тебе книжка нужна?
Я попытался выхватить, он в последнюю долю секунды отдернул руку.
– Слушайте, отдайте.
– Становишься чересчур требовательным, – сказал он. – Жутко требовательным.
– Просто хочу получить назад свою книжку.
– И все? Тогда где мои деньги?
– Я вам говорю, чтоб взять деньги, нужна чековая книжка.
– Видишь? – спросил он, кивая на бицепсы. – Могу запросто тебе башку расколоть надвое.
– Нельзя ли просто…
– Чего? Чего ты хочешь? Знаешь ведь условия заклада.
– Условия? Черт побери, вы сказали… если я…
– Если что? Что я говорил? Плоховато ты слушал. Я тебе услугу оказал. Помнишь? Похоже, позабыл. Позабыл, что я оказал тебе услугу и обходного пути нет. Помнишь?
– Вы меня сбили с толку.
– Насколько я вижу, ты давно сбился с толку.
– Что же мне делать? Просто скажите.
– Во-первых, заплатить проценты по ссуде. Таковы условия.
– Тогда… вот. – Я выхватил из кармана двадцатку. – Возьмите.
– Не нужны мне твои чертовы деньги.
– Вы же сами сказали…
– Купи что-нибудь. Возьми эту двадцатку, что-нибудь купи. Тогда отдам книжку. Но сначала хочу знать твой адрес. Если не отдашь мои деньги, у меня есть приятель по имени Билли, который…
– Билли? Какой Билли? Тот, что с девушками?
– Не важно, какой Билли. Просто отдай мне деньги.
Я оглядел магазин:
– У вас гитары есть?
– Гитары? За двадцать баксов? Сомневаюсь.
Он направился к гитарам. Выбрал одну, которой, наверное, какой-то ковбой ковырял в зубах, с тремя лопнувшими лет сто назад струнами.
– Как насчет этой? Эту могу отдать за двадцать баксов.
– С виду тянет на пять.
– Будешь торговаться? Вступаешь со мной в перебранку? Знаешь, сколько стоит дерьмо? Детка, я держу ломбард. Если она стоит пять, я продаю за двадцать. Если ты мне ее продаешь, совсем другое дело. Так идут дела в Америке.
– Ладно, беру. Нельзя ли еще несколько струн?
– Черт побери, малыш, ты умеешь струны на гитару натягивать?
– Фактически нет.
– Джоуи! – завопил он. – Джоуи, покажи этому малому, как натягивать гитарные струны. Слушай, – тихо и доверительно обратился он ко мне, – если в ломбарде можно что-нибудь продать, так только гитары. Каждый маленький болван в Америке рано или поздно приходит в ломбард, покупает гитару. И рано или поздно девяносто девять процентов приходят, пытаясь продать.
– Я смогу научиться играть?
– Черт с тобой, добавлю еще книжку.
И вручил книжечку страниц в тридцать. Под названием «Мэл Бэй учит играть на гитаре».
– Выучишь до конца, в один прекрасный день станешь рок-звездой. Конечно, почти никто вообще не учится. Берут хреновину в руки, начинают бренчать. Правда, в дурном настроении звучит дерьмово. Конец гитаре. А у тебя, похоже, есть время для практики.
– В своем роде я занят.
– В своем роде? Ну, ты теперь Фрэнк Синатра. Проклятье, малыш, только верни мне ссуду, чтоб ничего плохого с тобой не случилось. Мне жутко этого не хочется. Хотя ты и тупой сукин сын.
– Прямо сейчас пойду в банк.
– Иди, – сказал он, протягивая чековую книжку, а в последний момент снова отдергивая. – Шучу, малыш. – Наконец вложил ее в мою протянутую руку. – Возвращайся, когда станешь Джими Хендриксом.
Джими Хендрикс хорош. Я поклялся, закончив учиться по книжке, играть, как Джими Хендрикс.
День оказался удачным не в одном, а в нескольких отношениях – я добрался до банка на другом конце города, и ничего такого не случилось. Ни копов, ни мальчишек, которые тыкали бы в меня пальцами, хохотали, гнались за мной по улице; ни парящих над головой атакующих птиц, ни гигантских котов, ни астероидов, ни падающих звезд, ни кусков разбившейся ракеты, раскалывающих мне череп… Вполне реальные возможности, когда вы – это я. Отдал типу из ломбарда деньги и пошел домой.
Так устал, что сидеть и глазеть в окно представляется самой чертовски отъявленной глупостью, какую я когда-нибудь в этом мире делал. Смотрю на дым – ку облаков на небе, на дымные полосы от реактивных самолетов, на белую луну, которую вижу, хотя еще светит солнце. Бывает иногда странность: луна словно выглядывает время от времени, бросает на мир преждевременный взгляд и снова заваливается спать.
Взял гитару, сыграл несколько нот. Провел пальцами по струнам сверху вниз, брякнул, снова, сильнее, потом еще сильнее. На мой слух звучит хорошо, может, даже как Джими Хендрикс. Вскоре встал с инструментом в руках и забегал по комнате. ТРЕНННЬ… БРЕНННЬ! Я уже стал к ней привязываться, пока какой-то гад не испортил дело, заорав с улицы:
– Только возьми еще одну ноту, и я поднимусь, расколочу это дерьмо о твою распроклятую голову!
Я приоткрыл окно пошире, глянул вниз. Легко догадаться.
– Как домохозяин, – сказал он, – я тут запрещаю играть на гитаре.
– Никакой ты тут не хозяин! – крикнул я.
– Что ты сказал?
Я плотно захлопнул окно и положил гитару, думая, что пора в постель. И услышал стук.
11
Надо было, наверное, подумать как следует, прежде чем открывать дверь. Кто еще мог стоять за ней, кроме Шантиль. А рядом здоровенная девка, сплошь проколотая колечками, с полностью перекошенной физиономией. Точно трудно сказать, но глаза, нос и рот не совпадают. Когда она проговорила: «Я Стефани», стало ясно, что колечки расщепили язык в шести разных направлениях, куда смотрят косые глаза. Произношение как у Кота Сильвестра, жующего мраморные шарики. Вдобавок уши заколоты назад, будто под ураганом. В довершение от левого уха к носу тянется цепочка, как бы из опасения, что лицо убежит от самого себя. Трудно было б его упрекнуть за такую попытку.
– Заткнись, – сказала ей Шантиль. – Слушай, Рей, давай вдвоем с тобой зайдем.
И втолкнула меня в комнату, Стефани прошипела:
– Шаши!..
– Я сказала, заткнись.
Дверь закрылась. Шантиль повернулась ко мне – лучше сказать, ринулась на меня. Приветствие прозвучало лающим приказом:
– Привет, Рей. Как делишечки? – Впрочем, нет, она просто сказала: – Рей, у меня для тебя есть план, потрясающая идея, которая мне пришла в голову вчера вечером. Я подумала, что в округе полным-полно девчонок в пиковом положении, которые все бы отдали, чтобы чуть-чуть попробовать, да ни один нормальный парень пальцем до них не дотронется. Должно быть, тут в воде что-нибудь. При такой куче фабрик. Поэтому им глубоко наплевать, если ты не знаешь, чего надо делать, потому что они сами не знают. Могу сразу штук двадцать по именам назвать. Как я уже говорила, ни один парень в здравом уме не прикоснется к ним палкой длиной в десять футов. Вот тут ты и выходишь на сцену. Потому что за пятьдесят баксов только и надо потратить на каждую, скажем, минут пять, сколько сумеешь выкроить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19