Я кивнул, но какая в том разница? Чувствую себя мертвым, беспомощным, застрявшим во времени между четырьмя дорогами, и на каждой табличка «Тупик». Целый день можно кружить кругами без всякого толку.
Она откупорила бутылку красного вина и протянула мне. Я принялся пить большими глотками.
– Потише, потише, – сказала она.
Не могу остановиться, вино по подбородку льется на рубашку. Думаю, даже надеюсь, что это моя кровь, что я выпью свою кровь до капли, исчезну из времени и пространства. Отправлюсь туда, куда ушел Рей Стиль, где бы это ни было. Скользну сквозь занавес, оставив за собой пустую сцену. До свидания, еще увидимся. Спасибо ни за что, сукины дети. Ты мой должник, Бог.
Алкоголя близко даже не хватает, чтоб меня успокоить, тем более остановить стремительный круговорот «ничего» и «никогда», закрыть тошнотворно черную дыру, где кручусь я, как бы ввинчиваясь в адский электрический патрон.
– Мне очень жаль, Рей. Этого я и боялась.
– Еще. Пожалуйста. Мало. Еще надо выпить. Иначе не вынесу.
Она пошла, заглянула в буфет.
– Есть только бутылка белого вина.
– Все равно.
– Пей хотя бы из стакана.
– Таблетки есть?
– Таблетки не помогут, да у меня их и нет. Вот вино.
Она поставила бутылку, стакан, я умудрился налить вино не расплескав. Ладно, говорю себе, я здесь вообще ни за чем. Напрасно проделал долгий путь, и имею не больше причин оставаться, чем ехать домой, в любое другое место или вообще никуда.
– Знаешь, что у нее день рождения десятого октября? – спросила Мисси. – Почти в тот день, когда ты приедешь. Возможно, на том твои поиски кончатся.
Могила? К ней я направляюсь? Собираюсь сказать себе, что теперь надо сделать именно это, потому что больше нечего делать? Отправляюсь к этой цели, чтоб обмануть себя и заставить поверить, что она со мной, может быть, поговорит иначе? Может, откроет истинную причину всего? Как-нибудь исповедуется с глубины в шесть футов? Созовет всех Реев? На это я надеюсь?
С одной стороны звучит ответ «да». Понимаете, я начинаю понимать, как дурачил себя, уговаривал себя на это, даже не зная зачем. Начинаю видеть себя насквозь. Черт возьми, знаю, это бесполезно, но все равно надо ехать. Есть какая-то причина, какой-то конечный ответ, который вообще не ответ. Ложь, дерьмо собачье, полный ноль, и все-таки я должен услышать, увидеть.
Как будто вышел на прогулку и через милю понял, что вообще лучше было бы не выходить. Либо идешь дальше, либо поворачиваешь назад, но в любом случае остается пройти еще как минимум милю. А вернешься домой, ну и что? Сядешь в кресло, встанешь, поешь, снова сядешь, походишь кругами в одну сторону или в другую, значения не имеет. Включишь телевизор, выключишь. Смотришь в пол, на стены, на свои ноги. Сходишь пописать, обождешь, когда снова захочется. Все заключается в том, что ты вынужден делать одно и то же снова, снова и снова.
Мисси смотрит в стол, потом на свою крутящуюся фотографию, куда угодно, только не на меня. Я хотел ей сказать, все в порядке. Не имеет значения. В любом случае какая разница, так узнать или иначе? Она вполне может сказать то, что я хочу услышать, или то, что сама хочет сказать. В один день мир кажется куском дерьма, в другой радугой, выигрышем в лотерею. Хочешь сказать, что правдивее следующего? Стол, в который смотрит Мисси, даже не стол. Все правильное в данный момент – не-Рей. Всё не-Рей, кроме меня, поэтому она смотрит на все, видя одно и то же. Не важно что. В данный момент ее рука, черт возьми, вообще не рука. Она просто не-я. Ох, все проясняется. Могу спеть тебе песню, которую однажды слышал, причем спеть даже лучше, на собственный лад.
Ни черта не вижу
Под дождем.
Ничего не вижу
На пути.
Тучи черные
Ослепили меня.
Жду я темного, темного
Зимнего дня.
Ничего не смогу,
Нет надежды.
Из души ушла
Всякая радость.
Гром гремит,
Я боюсь за себя.
Жду я темного, темного
Зимнего дня.
Погляжу я вокруг –
Ничего,
Только черное небо.
Погляжу я вперед,
Ничего, кроме черного неба.
Ни черта не вижу
Под дождем.
Ничего не вижу
На пути.
Тучи черные
Ослепляют меня.
Жду я темного, темного
Зимнего дня.
– Рей, – сказала она. – Что ты будешь делать, Рей?
Мисси забросила меня на железнодорожный вокзал с сумками набитыми одеждой, которой хватит на сто лет. Купила билет, дала наличными две тысячи долларов. Заплатила бы даже за перелет, да поезд кажется лучше – нечто среднее между проклятым богом автобусом и неиспробованным самолетом. Уезжать, честно сказать, нетрудно, потому что она лишь заставила меня подумать обо всем, что я старался понять с детских лет, а теперь оно так же рассеялось, как ее взгляд на снимке. Быть с ней – значит уплывать назад, в ничто, словно я еще не родился.
Она стиснула мою руку. Я смотрел в пыль, на камешки, на сверкавшие осколки стекла на автомобильной стоянке. Почему из них не делают драгоценности? Потому что все могут себе их позволить?
Не тискала бы она мою руку. Кажется, будто пытается втащить меня в себя, погрузить в бесполезные воспоминания, повсюду плавающие вокруг нас. Теперь один поезд способен меня унести.
И он подошел. Я смог взглянуть лишь на ее талию, как в детстве, когда таскался за ней.
– Пусть эта поездка будет для тебя концом истории, Рей. Обещай, что когда ты, наконец, вернешься домой, то все мне расскажешь, дашь знать, что все кончено, ты с волнением и надеждой ждешь дальнейшего. В дальнейшем всякое может случиться, Рей, но, что б ни случилось, не оставляй надежды. Пойди в другую сторону, с новыми вопросами и ответами. Назовем это двадцать пятым часом, новым днем. Что-то вроде последней главы книги.
– Хорошо, – сказал я, не веря ни на грош. Насколько вижу, что бы она себе ни рассказывала, просто внушает ложную уверенность, будто ни о чем не горюет. Спорю на миллион долларов, нет никакого адвоката, просто какой-нибудь старый бойфренд навсегда искалечил ей ногу, после чего она сбежала, спряталась от мира. Может быть, с кем-то судилась, вышла замуж за адвоката, отсудившего для нее кучу денег, а потом он ее тоже бросил. Поэтому отдала мне фотографию. Дурные воспоминания.
– Обещай, Рей.
– Обещаю.
Она поцеловала меня в лоб. Я пошел к поезду, думая: тучи черные ослепляют меня.
22
Наверное, было бы слишком смело надеяться, что в поезде я останусь в покое, смогу обдумать, переварить, понять, что было и чему суждено еще быть. Мне не дозволена такая роскошь. Я имею в виду, не прошел еще полкоридора, как увидел парнишку, ерзавшего, словно белка на Пляске желудей. Шапочка в красную клетку и пиджак Элмера Фадда. Хотелось посидеть в одиночестве, спокойно думать под гипнозом колесного стука. В самую последнюю очередь предпочел бы сидеть рядом с этим балбесом. И как вы догадываетесь, когда я проходил мимо, он дернул меня за рукав и подвинулся на сиденье, освобождая место.
– Тут для франтов купе, – хлопнул он по пустому месту. – Давай устраивайся. Клади сумки наверх. Нагрузился, как верблюд. Последняя соломинка спину сломает. Клянусь, такой холод на улице, что у медной обезьяны яйца отмерзнут. Я Том.
Господи помилуй, я поспешно послушался. Почему? Он мне будет указывать, когда и как писать, а я, олух, буду выполнять распоряжения? Не успел сесть, как он снова придвинулся, вопя как сумасшедший.
– Клянусь святым Петром, этот поезд навсегда захвачен. Знаешь, откуда я? Из Арканзаса. Я из Арканзаса. Не знаешь, будем мы проезжать Нью-Мексико? Вот что я хочу увидеть – Нью-Мексико. Вид у тебя не лыком шит. Только из церкви вышел? Я в церкви люблю бывать, каждый день захожу. Там отвечают на все вопросы. Поэтому предложил тебе сесть.
Я закрыл глаза, прикинулся спящим.
– Надеюсь увидеть в Нью-Мексико ковбоев и индейцев. Еду к деду с бабкой на зиму в Калифорнию, вот куда. Мама говорит, присматривать за мной все равно что сражаться с ветряными мельницами. Говорит: «Если Бог пожелает, вода не поднимется. Отдохну, – говорит, – после твоего отъезда». Ну а я поживу на природе, в хорошей по – годе, как кум королю. Эй, спишь? Ну, спи спокойно. Чтоб клопы тебя не кусали. Раньше ляжешь, раньше встанешь. Кто рано встает, тому Бог дает.
Поезд загромыхал по рельсам. Я сосредоточился на стуке вращающихся колес, но все равно слышал, как он разговаривает сам с собой:
– Сомнительный комплимент. Правило большого пальца. Ясно, как божий день. В стену горох.
Мисси объяснила, что по пути в Лос-Анджелес я проеду через Юту и Неваду, поэтому Томми не увидит в Нью-Мексико никаких ковбоев и индейцев. По крайней мере, в этой поездке. Может быть, надо его предупредить, да какого черта? Если болван надеется увидеть ковбоев и индейцев, то кто я такой, черт возьми, чтобы ему перечить? Насколько я вижу, граница между ожидаемым и желаемым перемещается с такой дьявольской скоростью, что вообще веришь в существование этой границы единственно потому, что тебе кто-нибудь постоянно показывает, где она находится.
– Поезд называется «Калифорнийский зефир». Спорю, ты не знал. Поедем с ветерком, парень.
Том снял шапку и – я своим глазам не поверил – оказался лысым. Этому «парнишке» лет тридцать. Прямо посередине лба красная вмятина, будто он на лопату наткнулся. Почесал шрам и сказал:
– Ух, болит зверски.
– Что стряслось, черт побери? – сказал я и сразу смутился. Почему-то казалось, нельзя выражаться в присутствии Тома.
– Ну, как мой папа рассказывает, я удирал, не закончив сгребать палые листья. Воткнул в кучу грабли, потом повернулся и прямо на них наступил. Проклятая ручка ударила в лоб. Но это как папа рассказывает. Из первых уст. Он думает, будто я нос задираю.
– По крайней мере, у тебя есть папа.
– А с твоим что случилось?
– Ты знать не захочешь.
– Значит, рот на замок, да? Держишь карты за пазухой? Не возражаю. Распустишь язык, тут тебе и катык. Слушай, как думаешь, где мы сейчас?
– По-моему, в Нью-Мексико.
– В Нью-Мексико? Не шутишь? – Он прилип носом к окну.
– Просто предполагаю.
– Думаешь, тут есть индейцы?
– Возможно. Только, если и есть, ты их вряд ли увидишь. Они прячутся высоко в горах. Не скачут вдоль железнодорожных путей.
– Наверно, ты прав. Иначе стали бы легкой добычей. Пошла бы настоящая утиная охота. А как насчет ковбоев?
– Высоко в горах гоняются за индейцами.
– Никогда об этом не думал. Ковбоям надо счет сравнять. Или индейцам? Так или иначе, дьявольски много придется платить.
– До утра еще стрельбу услышишь.
– Думаешь? Ты, случайно, не южный свистун?
– Не умею свистеть.
Он уставился в окно, словно менял каналы, отыскивая «Золотое дно».
– Нью-Мексико, – сказал он. – Будь я проклят. Эй, хочешь чего-нибудь выпить?
– Выпить? По-твоему, это удачная мысль?
– Я вполне могу выпить. Маме это не нравится, а папа ей всегда говорит: «Перестань ныть и писать кипятком. Разве это ему повредит?»
– Может, тебе лучше не надевать шапку, чтоб все видели, что ты уже взрослый?
– Меня и так знают. Я давно в этом поезде еду.
– Пожалуйста, только чтоб не было никаких неприятностей. У меня в последнее время столько неприятностей, что я мог бы их в колледже преподавать. Кроме того, я должен доехать туда, куда еду. Если не доеду, то, кто бы мне в этом ни помешал, я его…
– Придержи штаны, дружище. Если меня выкинут с поезда, то мне некуда будет пописать.
– Ну, тогда давай.
Мы встали, хотя я думал, господи боже мой, Рей, долгая будет дорога с чокнутым сукиным сыном, который выражается так, будто родился в тысяча восемьсот семьдесят девятом году. И одновременно гадал, что сейчас делает Мисси, чувствуя себя при этом таким одиноким, что мысль выпить с Томом показалась вдруг очень удачной.
Вскоре мы оказались в вагоне-ресторане. Я взял себе «Лонг-Айленд», а он пиво и рюмку виски. У бармена был хорошо мне знакомый странноватый взгляд, только на сей раз, наконец, блуждающий по сторонам.
Сидим, глядя в окно, в бесконечное черное пустое небо, которое меня затягивает в свой водоворот. Том болтает без умолку, бросая поговорку за поговоркой, как будто проглотил какой-нибудь старый словарь и теперь выкашливает кусками, выплевывает в воздух бессмысленные слова, без конца говорит, говорит, рассказывает истории, имеющие некий смысл для него, и ни для кого больше. То и дело касается шрама между глазами, как бы растирая разбитое сердце.
– Ну, до донышка, – сказал он.
– Могу поспорить, ты знаешь тысячу способов это сказать.
– Еще бы. Поехали!
– Мы и так уже едем, черт побери!
– Да нет, это значит «выпьем». Если что непонятно, ты спрашивай. Говори, сыпь бобы.
– Почему ты все время так выражаешься?
– Ничего не могу поделать. Тут моя рука не владыка. Нахожусь между молотом и наковальней.
– Это надоедает.
– Думаешь, меня волнует, что тебе это надоедает? Что было, быльем поросло.
– Слушай, – сказал я, глядя ему в глаза, – это действительно действует на нервы.
– То одно, а это другое. Не лезь в бутылку. Принимай удар на себя.
– Этот поезд не для пословиц!
– Твоя правда. Я сколько в этом поезде еду, все время так разговариваю. Некоторые от меня пересаживаются – их воля, но, в отличие от тебя, не выносят мне обвинение третьей степени.
– Что ж, мне многие объясняли, как идут дела в этом мире, теперь я тебе объясняю.
– Штаны подтяни.
– Разве не хочешь следовать правилам? Ты их все нарушаешь.
Он вытащил из кармана шапку, надел. Видно, это предвещает какое-то важное заявление.
– Со мной в школе учился один парень, который больше ничего не умел, кроме как запоминать дни рождения. Тупой был, и сам это знал, сообщать не приходилось. Но если спрашивал, когда у тебя день рождения, а потом двадцать лет не встречал, то мог точно сказать при свидании. Вот и я такой, только по пословицам. Помню каждую, какую слышал. Раньше это меня беспокоило, теперь нет. Если спросишь, были ли у меня из-за этого неприятности – а то как же. Однако со временем, получив несколько раз по морде, я кое-чему научился. Не переступаю черту. Все равно надоедаю людям? Да. Но клянусь святым Петром, попадаю в яблочко. Беспокоиться нечего. Что будет в худшем случае? На ковер меня вызовут?
– Обожди минутку. Ты говоришь, что установил свои правила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19