Напротив, мне стало казаться, что она понесла слишком суровое наказание. Жажда моя была утолена столь щедро, что в сердце шевельнулась если не любовь, то признательность. Я стал задумываться, чем компенсировать урон, нанесенный мной этому юному созданию, которое вручило мне свою судьбу и не требовало ничего сверх того, что я сам пожелал бы дать ему.
Даже распутникам ведомы законы чести, согласно которым совращение невинной девушки считается серьезным преступлением против нравственности. Обычно подобных вещей стараются не допускать, поскольку даже доводы о силе соблазна воспринимаются как неубедительные. И уж совсем непростительная жестокость – когда несчастную девушку приносят в жертву удовлетворенному самолюбию, а затем бросают, словно выжатый лимон. Считается чудовищной несправедливостью предоставлять юному существу самому справляться с последствиями, выражающимися главным образом во всеобщем презрении, падающем не на виновника несчастья, а на слабую жертву.
Я был тогда уже сластолюбцем, но не таким законченным злодеем, чтобы не думать о том, как загладить вину, не заходя, однако, дальше, чем позволят высшие – то есть мои – интересы.
Шло время. Приготовление к отъезду в Лондон подходили к концу. Мне стало ясно, что я не отважусь просить тетушку о том, в чем она, по доброте душевной, не отказала бы мне, взяв с собой в столицу Диану.
Беззаветная любовь и неосторожность девушки открыла всем глаза на характер наших отношений, а посему я ничем не рисковал, решившись наконец признаться леди Беллинджер в том, что давно уже было ей известно, оплакано и прощено. Ее радовало и то, что не кончилось хуже – в общепринятом смысле. Признание, которое раньше могло ее оскорбить, теперь выглядело чуть ли не компенсацией с моей стороны за недостаток уважения к ней, явленный в сем неблаговидном поступке, свершившемся прямо у нее под носом.
Мое обращение к тетушке за советом оказалось отнюдь не напрасным. Польщенная моим доверием, она разобрала по косточкам поступки и мотивы, простила их все и даже нашла благовидный предлог уволить Диану, сопроводив это столькими милостями, что та так и не угадала истинной причины своей отставки и не позволила себе ни слова протеста. Возможно, она льстила себя надеждой на то, что я призову ее к себе в Лондон. Я не стал ее разубеждать, а высказал пожелание, чтобы она покуда пожила у своих друзей, а там я дам ей знать о своих намерениях и, скорее всего, позабочусь о ее будущем (в этом был я совершенно искренен). Итак, за день-другой до нашего отбытия Диана уехала к своим друзьям, если и не удовлетворенная, то успокоенная относительно предстоящей разлуки, которая, согласно моему замыслу, должна была излечить ее от иллюзий; однако я сдержал слово и щедро обеспечил ее будущее, сделав это в такой форме, чтобы не дать ей ни малейшего повода упрекнуть меня в том, что я якобы погубил ее – в то время как на самом деле это всего лишь маленькая неприятность. Тетушка, в свою очередь, сделала ей через меня щедрый подарок.
Итак, я вновь обрел свободу, заплатив за нее смехотворную цену – сущий пустяк по сравнению с моим состоянием, – а также испытав глубокое раскаяние и стерпев несколько нотаций от тетушки, которые обязан был – в благодарность за ее доброту – выслушать с полным смирением и принять к сведению. Ее привязанность ко мне поистине была слабостью; в основе же моего отношения к ней лежала высшая из добродетелей – благодарность. Нужно было быть чудовищем, чтобы не отплатить добром за ту родительскую нежность, которую она проявляла в избытке.
Наступил долгожданный день нашего отъезда в Лондон, которого я почти не знал – если не считать кратковременных наездов в детстве, никак не способствовавших постижению того, что зовется столицей. Нынче я имел твердое намерение окунуться с головой в его стихию и добраться до сердцевины.
Без тени сожаления простился я с нашим роскошным особняком, рассудив, что деревня хороша для домашнего скота и угрюмых личностей, сознательно стремящихся к ее невинным радостям. Не воздавал я прощальной хвалы зеленым лесам, благоухающим полянам, поросшим мхом фонтанам, журчанию рек, что катят свои воды по извилистым руслам, естественным гротам и водопадам – словом, всему набору деревенских сокровищ, воспетых в многочисленных пасторалях и по которым часто вздыхают либо те, кто искренне к ним привязан, либо не знающие их так, как я, но кого они якобы неудержимо влекут к себе. Что до меня, то в ту пору деревня казалась мне последним местом на земле, где я желал бы встретить – разумеется, как можно позже – надвигающуюся старость, разве что деревенский воздух был бы предписан мне по медицинским показаниям в том почтенном возрасте, когда бурление страстей улеглось, а богатый жизненный опыт делает человека наиболее пригодным к утонченным радостям интеллектуального общения.
Часть вторая
Мой торжественный дебют в столице Британской империи состоялся в середине осени. В полном соответствии с модой, предписывающей периодически испытывать отвращение к однообразию деревенской жизни, к началу сезона весь свет устремился в Лондон, соскучившись по таким благам цивилизации, как театры и пышные приемы.
Моя наипервейшая задача по приезде в Лондон была связана с незабываемой Лидией, однако предпринятое расследование не увенчалось успехом: мне так и не удалось напасть на след или хотя бы узнать ее настоящее имя. Тем не менее досада не умалила моей гордости по поводу столь необычайного приключения. Грусть, вызванная новым разочарованием, побудила меня искать спасения в утехах света, поэтому я с головой окунулся во все развлечения, какие только большой город может предоставить молодому человеку моего возраста, происхождения и богатства. Образ Лидии по-прежнему царил в глубине моей души, но на поверхности уже замелькали изменчивые отражения изящных фигур, излучавших блеск и веселье, призывая и меня сию же минуту вздохнуть полной грудью и изведать наслаждение, а может быть, даже некое подобие страсти.
В Лондоне между моими четырьмя опекунами состоялось что-то вроде совещания, где решался вопрос: не следует ли мне отправиться за границу?
Один, граф Т., настаивал на том, чтобы я не терял даром времени и таким образом завершил свое превращение в образцового джентльмена. Его главный и единственный аргумент сводился к тому, что, когда сын герцога имярек достиг моего возраста, отец сразу же отправил его в путешествие. Но он не смог ответить на вопрос, что именно тот вынес из этого путешествия.
Второй опекун, мистер Пламби, сидевший рядом с его светлостью, добавил – с чрезвычайно важным видом, – что нет ничего полезнее для молодого человека, чем заграничное турне: он, мол, вынес это из собственного опыта. В каком-то смысле это было правдой, потому что хотя он ни разу не бывал дальше Берберийского побережья, однако в бытность свою помощником богатого купца из Триполи заложил фундамент будущего громадного состояния.
Третий опекун, сэр Томас Кингворд, – возможно, просто одержимый духом противоречия и раздраженный тем, что ему первому пришла в голову эта идея, – категорически возражал против такой поездки, не без основания утверждая, что путешествие имеет смысл, только если к нему должным образом подготовиться, заранее изучив страну назначения: ее обычаи, политическое устройство, обстановку и психологию жителей. В противном случае мои суждения, скорее всего, будут скороспелыми, а впечатления – поверхностными, как у тех прекрасных молодых джентльменов, которых ему довелось встречать и которые произвели на него, скорее, тягостное впечатление, так как все, что они усвоили, это грубые туземные развлечения, не вполне уместные в наших условиях.
Четвертый, сэр Поль Плайант, присоединился к его мнению – не столько потому, что был с ним согласен, сколько по той причине, что оно было высказано последним. А так как мнения разделились поровну, решать пришлось леди Беллинджер, которая, ни минуты не колеблясь, выступила за то, чтобы я остался в Англии. Могу поклясться, что она ни за какие сокровища не согласилась бы выпустить меня из своего поля зрения, особенно если речь шла о кровожадных католических странах, которые она, как добрая протестантка, почитала рассадником всех зол и прибежищем разврата.
Закрепившись, по крайней мере на данном этапе, в Лондоне, я принял твердое решение взять от столичной жизни все, что только можно. К счастью для себя, я с детских лет питал неистребимое отвращение к азартным играм, о чем ни разу не имел повода пожалеть. Обо мне уже шла молва как о человеке, который, несмотря на несовершеннолетний возраст, благодаря тетушкиной щедрости и потворству опекунов, не привык считать деньги. За мной неотвязно следовали толпы прихлебателей всех сортов: от лорда Уискема до красавчика Хеджа, чья карьера началась с гинеи, пожалованной ему по ошибке вместо полупенни джентльменом, выходившим из игорного дома, за то, что он показал ему дорогу. Хедж тотчас прокутил эти деньги в том же самом игорном доме в обществе некоей феи, которая была им настолько очарована, что не пожелала расставаться и увезла его в своей колеснице.
Итак, на меня смотрели, как на птенца, в первый раз вылетевшего из гнезда и падкого на всевозможные развлечения. Все капканы, все приманки, все мыльные пузыри большого света явились на моем пути. Но если эта "золотая" молодежь, эти мелкопоместные дворянчики причинили другим столько же вреда, сколько мне, можно утверждать, что всеобщий ажиотаж делает им слишком большую честь и что люди, попадающие к ним на крючок, заслуживают своей участи. Потому что, сколь бы ни было ничтожно мое знание света, вся эта мишура в виде запряженных гнедыми экипажей, обитых золотом будуаров и прочей показной роскоши, необходимой для их профессии, не произвела на меня ни малейшего впечатления: сквозь поддельный блеск явственно проступало мурло шулера. Даже их непоколебимое самодовольство, снисходительные ухмылочки и приторная услужливость, которая не столько очаровывает, сколько вызывает желание плюнуть им в физиономию, – все это имело не больше отношения к подлинному аристократизму, чем маска – к человеческому лицу. Короче говоря, сколько бы эти презренные негодяи, движимые корыстными побуждениями, ни напускали на себя честный, благородный вид, им никого не удавалось провести – кроме самих себя.
Надежно защищенный от их влияния броней из стойкого презрения к азартным играм, в которых я видел пошлейший способ убить время, я сохранил ясный ум и проницательность. Мне были очевидны – в силу интуиции – их пустота и коварство. Самолюбие мое было задето тем, что они приняли меня за деревенского простофилю, сделав своей мишенью, и я даже не попытался смягчить свой, довольно резкий, отпор, незамедлительно дав им понять, что вижу их насквозь.
Но, если они и не преуспели ни в чем другом, им все же удалось несколько отравить мне радости столичной жизни, которыми я надеялся насладиться в полной мере; открыто унизив этих негодяев, я не вполне рассчитал. Эти ничтожества было не так-то легко смутить. Видя, что добыча ускользает у них из рук, они не испытывали ничего, кроме сожаления и разочарования, но уж никак не раскаяния. Подумаешь, одна овца избежала стрижки – найдутся другие!
Я мог бы еще много распространяться на эту тему, но, боюсь, это будет воспринято как желание потешить свое самолюбие, чья жалкая радость в том и состоит, чтобы оправдывать одни свои слабости отсутствием других. Считая, что волокитство, судя по первому опыту, приносит гораздо больше удовольствия, чем все прочие забавы, я с головой ушел в это занятие. Увлекаясь всеми и ни одной не любя, поскольку сердце мое было навечно отдано Лидии, я не искал ничего другого, как только утоления жажды, естественной для моего возраста и темперамента.
Прожив некоторое время в столице и успев пройти через множество утомительных светских церемониалов, я наконец-то был предоставлен самому себе и естественному образу жизни.
Из всех обычаев света ни один не вызывает у меня такого изумления и отвращения, как обмен так называемыми визитами вежливости. Ну в самом деле, есть ли на свете более нелепая процедура: когда дамы, ненавидящие друг друга – и не без основания, – разыгрывают бессмысленную комедию, подолгу выстаивая друг у друга на крыльце с одним-единственным желанием, чтобы хозяйки не оказалось дома!
Бедная леди Фезервейт! Ну разве мог бы я без смеха вспоминать ее отчаяние, если бы не считал, что этим окажу ей слишком много чести? Эта отъявленная лицемерка и бездельница однажды составила список из тридцати шести приятельниц, которым она задолжала визит и среди которых ни одной не было до нее решительно никакого дела, причем каждая с превеликим удовольствием послала бы ей расписку об уплате долга.
Так вот, вооружившись четками, миледи выехала со двора в своей коляске и объехала тридцать пять домов, причем нигде, на ее счастье, ее не смогли принять. Тридцать шестой в списке значилась некая миссис Уорди, особа без титула и с весьма средним достатком, которая, однако, умела жить с достоинством и получая от этого удовольствие. Ей посчастливилось свести близкое знакомство с несколькими умнейшими, благороднейшими и элегантнейшими женщинами, и она следила за тем, чтобы не запятнать себя фальшивой экзальтацией либо женским педантизмом. Миссис Уорди искренно любила своих подруг и относилась к ним с большим уважением. Но и к пустышкам она проявляла терпимость и снисходительность, объясняя их ничтожность недостатками воспитания. Вот у ее-то дверей и остановилась леди Фезервейт. Они были так мало знакомы, что миссис Уорди вряд ли помнила, как ее зовут; сама же она занесла эту даму в список, желая довести его до трех дюжин, а также чтобы иметь возможность говорить, что навестила особу, которая знается с самыми выдающимися представительницами светского общества.
Случилось так, что миссис Уорди оказалась дома, а слуги не получили никаких особых указаний и ответили кучеру леди Фезервейт, что хозяйка дома и готова принять гостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25