По тревоге нам полагалось бежать в поселок к отцу Руису, чтобы он нас укрыл – возможно, прямо в церкви, следуя многовековой традиции (беглец имел законное право попросить убежища в храме).
– Здравствуй, сердечко мое. Пришел?
Из кухни вышла мама. В руках у нее был кувшин, а в кувшине – полевые цветы.
– Что ты здесь делаешь? – сердито выпалил я, чтобы приструнить свое сердце – больно уж часто оно отстукивало «л-л-луп-дуп».
– Я сегодня раньше вернулась. А толстячок где?
Тут вместо ответа появился Гном. Мама еле успела поставить цветы на стол: Гном бросился к ней обниматься и чуть с ног не сшиб.
– Привет, жук-олень! Как дела?
– Мннужмылл! – ответил Гном, уткнувшись лицом в мамин живот.
– Как-как?
– Мне нужно мыло. Будем скульптуры из мыла вырезать!
– Здорово. А я молока купила!
Это были волшебные слова. Гном исполнил сокращенную версию своего победного танца и побежал рысью на кухню.
– Погоди, я тебе открою! – крикнула мама ему вслед. И переключилась на меня: – Ну, а ты как провел день?
Пожав плечами, я последовал за ней – ведь она шла по пятам за Гномом.
– А где мой журнал про Супермена?
– Там, где ему и место, – у тебя в комнате.
– А мои тапочки?
– В шкаф заглядывал?
– Они там сроду не лежали!
– Теперь лежат.
Мама отобрала у Гнома пакет молока и откусила уголок зубами, а обрывок пленки выплюнула в раковину. Это меня успокоило. Поначалу-то у меня возникло ощущение, что нашу маму подменили Захватчицей, внешне неотличимо похожей, но патологически склонной к типичным материнским занятиям – тщательной уборке, аккуратному раскладыванию вещей по местам и аранжировке цветов.
– Тут скоро покажут один фильм – мне бы хотелось, чтобы ты его посмотрел. В понедельник. По телевизору, – сказала она, вставляя пакет в пластмассовый контейнер и вручая Гному.
– Какой фильм? «Звуки музыки»?
Вопрос некорректный. Мама еще не оправилась от разочарования, которое я ей доставил, когда она повела меня на этот фильм в кинотеатр. Я заснул. А кто бы не заснул, скажите?
– «Несквик» готовят так, – приговаривал Гном, обожавший сопровождать свою возню с банками и кружками подробными объяснениями, словно мы никогда ничего подобного не видели.
– Ужастик? – не унимался я. Последний фильм, который мама посоветовала мне посмотреть по телевизору, был «Марселино – Хлеб-и-Вино».
– Да нет же, дурачок.
– Кладешь три чайных ложки, – говорил Гном, всыпая коричневый порошок в свою кружку с носиком.
– Он называется «Пикник».
Кино про пикник. Можно ли вообразить себе что-нибудь скучнее?
– И вовсе он не скучный, – сказала мама, читавшая мои мысли – или, во всяком случае, то, что было написано у меня на лице. – Музыка чудесная. И драки есть, прямо в твоем вкусе.
– Потом льешь молоко вот с так-о-ой высоты.
– Там кто-нибудь известный снимался?
– Уильям Холден. Помнишь «Мост через реку Квай»?
«Мост через реку Квай» был занудный. (Подчеркиваю – был. С тех пор он стал лучше.) К тому же он плохо кончался (в этом смысле он не изменился), а мне не нравятся истории с плохим концом (в этом я тоже не меняюсь).
– И в «Шталаге 17» он играл, – добавила мама. Она так просто не сдавалась.
А вот «Шталаг 17» был клевый. Про парней, которые бегут из концлагеря. Люблю истории о побегах.
– А потом размешиваешь, но только чуть-чуть, а то комков не будет. Комки – самое вкусное, – сказал Гном и сделал первый глоток.
– А где Лукас?
– Сказал, часов в семь вернется. Меня сегодня из лаборатории вышибли. Дать тебе стакан?
Я машинально кивнул.
Мама достала из шкафа стеклянный стакан и поставила передо мной.
– Хорошо бы съездить на дедушкин день рождения на ферму. Как тебе эта идея? – спросила она, разыскивая вторую ложку. Гном свою никогда не давал. Ему нравилось пить «Несквик», не вынимая ложки из кружки.
– А папа поедет? – неуверенно спросил я.
– Я его уговорю. Родной отец все-таки. А то уперся, как дебил.
– Ты сказала «дебил», – не преминул отметить Гном.
– Мне можно, – отрезала мама, охваченная педагогическим пылом.
– Тебе можно говорить «дебил», потому что ты большая.
– А тебе нельзя говорить «дебил», даже если ты за мной повторяешь. Не прикидывайся дурачком!
– Как это – тебя вышибли?
Мама посмотрела на меня исподлобья, укрывшись за облаком дыма, но я успел прочитать в ее взгляде досаду, смешанную с восхищением. Ей совершенно не хотелось обсуждать вещи, о которых она предпочла бы забыть, но мама оценила мою хитрость. Поскольку она сама только что велела Гному не прикидываться дурачком, мой вопрос припер ее к стенке: ей тоже нельзя было прикидываться.
– Вышибли, и точка.
– За что? Ты в лаборатории аварию устроила?
– В лаборатории я творю чудеса. А еще я чудо-профессор и чудо-мать.
Гном захрустел сахаром в знак одобрения.
– На кухне ты не чудо-мать, а чудо-авария.
– Всякий чего-нибудь да не умеет.
– А тогда за что?
– Из-за политики.
Тут пролетел ангел. Если верить бабушке Матильде, когда все, не сговариваясь, вдруг замолкают, пролетает ангел. А Гном завопил:
– Гляди, мама, гляди!
И показал ей свою кружку. Пластмассовый носик свернулся набок и почти отломился.
– А нечего было ее зубами грызть, дебил, – сказал я.
– И ты туда же! Следи за выражениями!
– Он мне сказал «дебил»! «Дебил»!
– Не повторяй за ним! – прикрикнула на Гнома мама, но как-то вяло. Гном и без того всерьез расстроился.
Мы замерли, все втроем рассматривая кружку; Гном обнимал маму, а я опирался на них обоих – так колонна разрушенного храма прислоняется к стене соседнего здания. Сказать тут было нечего. Кружка не подлежала ремонту. А о покупке другой, пусть даже точно такой же, нечего было и думать. Мой брат так и не смирился с концепцией массового производства. Для него не было двух одинаковых вещей. Мы старались не поручать ему выбор товаров в супермаркетах, поскольку он мог целых полчаса созерцать две упаковки драже «Тик-так», казавшиеся нам неотличимыми. Как мы ему ни объясняли, что нельзя так долго думать, что все «Тик-таки» одинаковые, он настаивал на обратном. Самое забавное, что за спиной Гнома мама признавала его правоту. Наука разделяла его позицию. При всем внешнем сходстве на свете не найдется даже пары кружек, схожих между собой во всем. На свете нет двух одинаковых автомобилей. Как нет двух одинаковых ламп, двух одинаковых вилок, двух одинаковых мгновений.
57. Одна из дурных вестей оборачивается хорошей
В последующие дни нам выпала двойная честь – стать счастливыми очевидцами феноменального эксперимента и одновременно подопытными кроликами. Наша мама попыталась заделаться домохозяйкой!
Хозяйством она сроду не занималась. Домоводство не было ее стихией (а точнее, сама она была в доме стихийным бедствием). Не знаю уж, где тут причина, а где следствие. Неразрешимый философский вопрос, вроде проблемы курицы и яйца.
Как бы то ни было, насчет стихийного бедствия – это не метафора, а констатация факта, подкрепленная сотнями примеров из жизни.
Как-то она засунула курицу в духовку, не вынув из ее утробы пакетик с внутренностями.
В другой раз погладила нейлоновую футболку раскаленным утюгом, и та к нему приклеилась.
А однажды захотела покрасить стены в моей комнате и покрасила. Поверх обоев.
А как она наполнила соковыжималку до самого верха и включила?
А как, не глядя, включила плиту и сожгла разделочную доску, которая валялась на горелке?
А как, сонно жмурясь, напялила на Гнома халатик вместе с плечиками, да так и отправила ребенка в школу?
Папа смирялся с таким положением дел. Вел себя с рыцарским благородством: во-первых, потому, что безумно любил маму, во-вторых, потому, что во всем остальном мама была безупречна, и, наконец, потому, что сам был дома стихийным бедствием (однажды мы шесть дней прожили с засоренным унитазом; в итоге я сам взял вантуз и все прочистил, потому что папу при виде унитаза мутило) – как он мог первым бросить в нее камень?
Но все эти катастрофы были делом рук той мамы, к которой мы все привыкли: женщины, которая либо заскакивала домой ненадолго, либо занималась там делами, которые ей действительно были по душе: смотрела по телевизору фильмы, разгадывала кроссворды или читала в туалете, запираясь там на целую вечность.
Теперь все переменилось. Университет и лаборатория остались в прошлом. Маме нечем было заняться, кроме как сидеть на даче. Сколько фильмов в день она могла бы посмотреть? Сколько кроссвордов разгадать? Сколько часов можно просидеть на унитазе, читая труд «Нестабильность и хаос в системах с нелинейной динамикой»?
На протяжении двух недель я ежедневно, вернувшись из школы, успешно угадывал, чем мама занималась в мое отсутствие. Шерлоком Холмсом тут быть не требовалось – достаточно было отыскать кучки пепла. Пепел под радиолой означал, что мама трудилась под музыку. Пепел на мраморной столешнице на кухне – что с сигаретой в зубах она мыла посуду. Пепел в саду у раковины – что она стирала белье, несмотря на холод.
Пепел на решетке, вделанной в пол санузла, выдавал, что она просидела на унитазе достаточно долго, чтобы докурить сигарету до конца; я приподнял решетку – и верно, в воде плавал окурок.
Были и другие, менее заметные признаки. Например, спустя какое-то время я заподозрил, что борозда, прожженная на подоконнике, становится все глубже. Значит, мама пристраивала сигарету туда же, куда раньше – кто-то другой: прежний жилец, чужая мама? Неужели мама на несколько минут переставала носиться по дому с ведром и тряпкой, как положено идеальной домохозяйке из рекламных роликов, и замирала у окна, созерцая сад, погрузившись в размышления, пока сигарета тлела? И что она, собственно, разглядывала? (Вид был приятный и даже умиротворяющий, но ничего выдающегося.) И вообще – что разглядывали все курильщики, ненадолго поселявшиеся в этом доме?
Мне пришло в голову, что, скорее всего, дом начинает подчинять себе маму. Такое бывает, особенно в кино и в романах Стивена Кинга. Первый курильщик (я интуитивно чувствовал, что это был мужчина) закончил здесь свои дни трагически. Это был не Педро: тот наверняка не старше меня, а курят только взрослые, – но они явно состояли в родстве. Наверно, предположил я, человек с сигаретой был дядей Педро, любимым дядюшкой (логичнее было бы сделать его отцом Педро, но об этом варианте я старался не думать). Из-за дядиной смерти Педро и печалился, а Чина с Бебой надеялись развеселить его, закармливая миндальным печеньем «Гавана». Очевидно было одно: после безвременной кончины душа усопшего не обрела покоя. Известное дело: если человека предали или убили, его дух не отлетает на тот свет, а скитается по земле в надежде восстановить справедливость. (Некоторые духи требуют, чтобы за них отомстили, но они мигом проваливаются в ад, как отец Гамлета, не понимавший, что искупление своих грехов нельзя перепоручить другому; между справедливостью и местью есть огромная разница.) В общем, призрак дяди витает в этом доме и потихоньку проникает в душу человека, который проводит под этой крышей максимум времени, – в мамину душу, естественно, – и мама, сама того не замечая, перенимает привычки и ужимки покойного – например, курит у того же окна, предаваясь тем же бредовым мечтам. Вдобавок я смекнул, что дядя Педро, видимо, похоронен здесь же, на участке, – а что, легко может быть! – в могиле, не отмеченной ни крестом, ни надгробием. Однажды мы с Гномом пойдем хоронить очередную жабу и наткнемся на его скелет в истлевшей одежде, а в кармане будет что-то красное – недокуренная пачка «Жокей-клуба».
(Вот единственный минус праздного фантазирования. Поначалу оно успешно отвлекает от грустных мыслей, но в самый неожиданный момент то, о чем ты пытался забыть, само собой всплывает в голове – да еще и в безобразно искаженном, гипертрофированном виде.)
И вот однажды, придя из школы, мы с Гномом обнаружили, что ветер подул в другую сторону, вернув на место все то, что унес. Вчерашняя посуда оставалась на столе, тапочки и грязная одежда лежали там, где мы их бросили, пепельницы были забиты доверху, в чашках с недопитым кофе кружили окурки. Мама развалилась в кресле. Держа в руке сигарету, закинув ноги на журнальный столик (между лодыжками у нее стояла банка «Несквика»), она смотрела телевизор.
– Не понимаю, – сказала она, даже не поздоровавшись, – всех этих штучек с негнущимися мизинцами, цивилизация высокоразвитая, звездолетами обзавелась, а подвижные суставы изобрести не может?
– Это производственный дефект, – сказал я, устраиваясь рядом с ней. – Такое даже с самыми знаменитыми героями случается. У Ахилла, например, все тело было непробиваемое, потому что мать окунула его в Стикс. Но она его держала за ногу, и пятка у Ахилла осталась обыкновенная.
– Где чистые стаканы? – спросил Гном, явившись с кухни с пакетом молока.
– Чистых нету. Налей молоко в банку, все равно «Несквика» на донышке осталось, – сказала мама, не отводя глаз от экрана.
Так мы снова обрели маму. После многодневных проб и ошибок она смирилась с истиной: выполнять работу по дому она была не способна физически, как Гном не мог не выводить из строя все, что попадало в его руки. Мама оставалась верна себе, и никакие лаборатории и призраки (или их отсутствие) на нее ни влияли.
В этом, если вы еще не поняли, и состояла хорошая весть.
58. Пикник под дождем
– Ты куда? – спросила меня мама в тот вечер.
Я так и остолбенел, зажав под мышкой книгу. Странный вопрос! Время – без нескольких минут десять, ужин съеден. При мне книга (о короле Артуре, в школьной библиотеке взял), передо мной коридор, ведущий к спальням. Как это куда? Спать, конечно. И тут я вспомнил. Сегодня понедельник. Мама подозрительно быстро убрала со стола. Держа в руках тарелку с печеньем, она явно направляется в гостиную, и оттуда – точнее, из телевизора – доносится знакомая мелодия. Заставка «Мира кино». Сегодня «Пикник» показывают. Мы же договорились. Мне не спастись.
Не думайте, что я не понимал выгод своего положения. Мне представился редкостный шанс побыть с мамой наедине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33