она стояла на заднем сиденье, глядя в туманную даль. У нее было убитое, печальное личико. Она смотрела на дождь, барабанивший по стеклу машины, по плитам набережной.
Когда она их увидела, ее лицо мгновенно преобразилось, радостно засияло. Она принялась изо всех сил барабанить кулачками по стеклу. Анна улыбнулась ей, открыла дверцу, познакомила ее с Жоржем, который ужасно смутился.
Так начались страдания Жоржа Роленже.
Он не любил детей, ибо понятия не имел, как с ними обращаться.
Но вдобавок он проникся ревностью, бурной, злой, неодолимой ревностью, обуявшей его в тот самый миг, когда Анна и девочка обнялись на его глазах, под дождем, еще не захлопнув дверцу машины.
Потом его охватила неприязнь, если не сказать ужас, по отношению к острову, а может быть, и к самому морю.
А мелкий дождик все моросил и моросил.
Улочка, по которой они шагали, была усеяна крупными камнями, скользкими от дождя. Их мшистое одеяние насквозь пропитала вода.
Тропинка, ведущая наверх, к вилле, превратилась в сплошное болото. Жорж едва не упал. Взбираться по этой крутой и скользкой дороге было почти невозможно. Однако здесь росли миндальные деревья. И розы.
Жорж робел не только перед маленькой Магдаленой, его пугал также итальянский язык.
– Ты видишь, как я здесь счастлива! – повторяла Анна.
А он косился на Магдалену, прижавшуюся к ее животу.
И видел только дождь, повсюду один только дождь.
* * *
Ему категорически не понравились рестораны острова.
* * *
Ливни возобновлялись каждые четверть часа.
– Ну вот, опять льет, – сказал булочник Анне.
– Ну вот, опять льет, – повторила Магдалена, передразнивая его интонацию (у нее начался новый языковой период подражания).
Ливень хлестал так жестоко, что Анна не решалась выйти из булочной.
Жорж поджидал их снаружи, в плаще, в черной нейлоновой шляпе, с нераскрытым зонтом в руке; он стоял на другой стороне улицы, перед семинарией Искьи; вид у него был осоловелый.
* * *
Ему очень не нравилось уединенное расположение дома с голубой крышей, а особенно грязная и не всегда доступная тропа, ведущая наверх. Он объявил Анне, что этот бретонский дождь над этим бретонским морем наводит тоску на человека, который когда-то не без причины сбежал из Бретани. И, к величайшей обиде Анны, перебрался от нее в отель. Теперь он проводил большую часть времени вдали от нее, в порту и многочисленных приморских кафе. В перерыве между двумя дождями он вытаскивал свое белое пластмассовое кресло на набережную, чтобы воспользоваться редким солнечным теплом и получше разглядеть моряков, отплывавших в челноках или моторках от парусников, которые уходили на дальний рейд. Смотрел, как высаживаются на берег туристы, как швартуются шхуны. И подремывал, или скучал, или напивался, или грезил.
Глава XV
В Неаполе, в квартире Лео, Анна варила кофе-эспрессо.
Лена стояла рядом с ней, уцепившись обеими ручонками за край раковины и стараясь держаться прямо.
Лео подстригал ей волосы.
Анна смотрела, как детские кудряшки падают на плиточный пол кухни.
– Еще короче, – требовала Лена.
– Ну куда же короче! – недоумевал ее отец.
– Да. Еще короче. До плеч. Как у Анны.
Лео вздохнул и принялся подкорачивать волосы дочки.
Мать решила назвать ее Магдаленой в память о Бахе. (Сам Леонард Радницки утверждал, что он прямой потомок Иоганна Радницки, состоявшего переписчиком нот при Гайдне. Иоганну не было еще и сорока лет, когда он скончался в Вене. Его нашли умершим от холода, январским утром 1790 года, в комнате, где он занимался переписыванием одной из партитур Гайдна.)
– А мой отец, – сказала Анна Хидден, – до заключения пакта с Германией жил в Румынии и работал в оркестре. Он учил меня музыке, пока не уехал от нас. С четырех до шести лет я просиживала с ним за фортепиано два-три часа в день. Помню, как мой младший братик кричал и плакал за дверью, зовя меня выйти и поиграть с ним. Он ненавидел музыку.
– А дальше?
– Лео, хотите кофе?
– Нет.
– А дальше… не помню, что было дальше. Когда он уехал, я, кажется, горевала чуть ли не целый год.
– Горевать целый год!
– Ну, по правде говоря, даже больше, чем год. Полтора или два. Вдобавок, как раз тогда умер Никола.
– А потом?
– А потом моя мать заметила, что я начала сочинять музыку; я все время сочиняла и могла целыми часами сидеть и записывать всякие мелодии, хоралы, и она стала поощрять меня в этом. Большой друг моего отца, известный концертирующий пианист, иногда приезжал в консерваторию Ренна. А иногда я ездила к нему в Париж.
– Кто это? – спросил Лео.
– Я вам не скажу.
– Кто это? – повторил Лео.
– Он по-прежнему живет в Милане и стал еще более знаменит, чем прежде. Но этот опыт кончился ужасно, по чисто человеческим мотивам…
– По каким?
– Не спрашивайте, Лео, я все равно не отвечу. Но я готова признать, что он был необыкновенным учителем. Как воспитатель – полный нуль. Как человек – тоже. Но педагог потрясающий. И блестящий пианист. В общем, потом я хлебнула горя с мужчинами.
– Это я знаю.
– Что вы хотите этим сказать?
– Об этом легко догадаться.
* * *
Доверить другому человеку свой сон – вот в чем состоит, может быть, единственная подлинная нескромность.
Разрешить кому-то смотреть, как ты спишь, испытываешь голод и грезишь во сне, потягиваешься и забываешься, – странный дар.
Непостижимый дар.
Сквозь опущенные веки она видела его глаза, они вздрагивали, они двигались под этой бледной, тонкой пленкой. Она видела всё. Видела, что он грезит. О чем он грезил? Странное дело: Анне грезилось, что ей нет места в его грезах.
Иногда он испускал вздохи во сне – совсем как его маленькая дочка.
Глубокие вздохи и у того и у другой, вздохи отречения.
* * *
Настал день. Никогда в жизни Анна не спала так долго, как рядом с этим человеком. Лео уже пошел мыться. Малышка стащила с нее простыню и стала разглядывать ее живот. Потом объявила: а у тебя нет настоящей пиписьки.
– Ну, кое-что есть, – ответила Анна, натягивая на себя простыню и пряча обнаженное тело.
Но маленькая Лена задрала ночную рубашку, оголила ноги и, указав на собственный животик, сказала: и у нее нет.
– И у тебя кое-что есть, – повторила Анна, обняла ее, и они обе задремали.
* * *
В течение всей весны Анна Хидден работала над сорока двумя эклогами (из семи сборников, по шесть пьес каждый, которые Ян Кршител Томашек выпустил в 1807–1823 годах).
– Ты вполне способна сократить их до семи, – сказал Жорж.
– Может быть, даже до трех. Знаешь, я сейчас делаю громадные успехи.
* * *
Дождь наконец прекратился.
Жорж вышел и поплелся по улице, с трудом передвигая ноги.
Еще не рассвело, хотя ночная тьма постепенно истаивала. В небе угасли почти все звезды. Было уже тепло.
Он поискал глазами микротакси. Но не нашел. Пришлось тащиться до виллы пешком.
Добравшись до виллы «Амалия», он постучал в окно.
И разбудил ее, бормоча свое имя за окном, постукивая в оконное стекло.
Она натянула шорты и пошла открывать.
Открыв, она закричала. Он был весь в крови.
– Что случилось?
– Не спрашивай, Анна-Элиана. Просто я слишком стар. Все они, эти молодые красавцы, считают меня слишком старым. И потешаются надо мной.
– Это ужасно! Надо звонить в полицию.
– Ни в коем случае. Если я вздумаю жаловаться, то окажусь мерзавцем в собственных глазах. Я сам виноват.
– Но нужно срочно что-то сделать.
– Нет. Они веселятся. И они правы. Пускай веселятся безнаказанно. Это было так забавно… Знала бы ты, столько мы выпили!..
Она отмыла кровь. Перевязала его. Напуганный морем, угнетенный незнанием итальянского, мучимый ревностью к малышке Магдалене, покрытый синяками и ссадинами, Жорж решил вернуться в Бургундию. Она проводила его в аэропорт Неаполя.

Часть третья
Глава I
Я дремал на солнышке, прислонясь спиной к борту маленькой яхты и отложив книгу. Погода стояла великолепная.
– Погляди, Шарль! Да погляди же! – закричала вдруг Жюльетта.
Я открыл глаза.
– Смотри!
Я вытянул шею, чтобы взглянуть поверх борта на море, но ничего не заметил.
– Неужели ты не видишь?
– Нет.
– Да посмотри же вон туда!
– Скажи хоть, на что я должен смотреть!
– О, господи, – простонала она.
Я встал во весь рост на палубе суденышка. И лишь тогда увидел колыхавшиеся на воде не то золотистые, не то седые волосы.
– Синьора! Синьора! – крикнула моя подруга.
– Может, она просто отдыхает на воде, – пробормотал я, вглядываясь в темнеющее на морской глади тело.
Но пловчиха – живая или мертвая – не отвечала на призывы Жюльетты.
Жюльетта встала к рулю, и яхта подошла ближе. Мы находились в открытом море, к востоку от Анакапри. Женщина по-прежнему не реагировала на оклики.
– Она не двигается. И глаза у нее закрыты. Давай!
– Разверни-ка яхту еще немного.
Я нырнул, вернее, спрыгнул в воду.
И осторожно подплыл к колыхавшемуся на воде телу.
– Синьора!
Она не открыла глаза, но ответила – по-французски, едва шевеля губами:
– Я больше не могу. У меня ужасная судорога.
Я ответил, также по-французски:
– Тогда не двигайтесь.
На это она прошептала, слегка раздраженно:
– Я уже давно лежу здесь и не двигаюсь. У меня глаза горят огнем.
Я подсунул руку ей под плечи. Поднырнул под нее. И так, держа ее тело на своей спине, медленно добрался до яхты.
– Позвоните в Неаполь, доктору Радницки, – попросила она после того, как мы втащили ее на борт.
Жюльетта набрала на своем мобильнике номер, который назвала ей женщина.
Она была страшно бледна. Сначала бессильно растянулась на досках палубы. Потом приподнялась на локте.
И наконец попыталась сесть. Я помог ей прислониться спиной к борту.
– Как вас зовут?
– Шарль Шенонь.
– Спасибо. Вы спасли мне жизнь.
– А как ваше имя? – спросил я ее.
– Анна Хидден.
– Вы музыкант?
– Да.
– Я вас знаю.
– Да и я вас знаю.
– Ах, вот как!
* * *
На краю набережной уже ждала «скорая помощь» и доктор Радницки.
Возле машины стояла маленькая девочка, она внимательно, но без всякого огорчения наблюдала за происходящим. Похоже, ей все это было просто интересно.
На террасе кафе перед прогулочным портом попивал эспрессо хозяин бюро проката фортепиано.
Напротив него сидел священник из приморской часовни, в сутане, и пил кока-колу прямо из бутылки.
В углу, слева от входа в кафе, возле газетного киоска, какой-то субъект с гладко выбритым, худым, морщинистым лицом курил, откинувшись к стене. Он выглядел почти стариком: лысая макушка, редкие светлые волоски над ушами, круглые очки в железной оправе, большие белесые глаза. И жиденький, почти беззвучный голос – это когда он говорил. Но говорил он так мало, что окружающие давно забыли, кто там сидит в закутке. Он выпускал дым изо рта маленькими облачками, потом снова долго затягивался сигаретой, полуприкрыв глаза. Ему предстояло умереть. Это был я.
* * *
– Простите меня! – воскликнула Анна.
Она резко встала из-за стола и покинула ресторан.
– Что это с ней? – спросил я доктора Радницки.
– Ничего страшного. Не беспокойтесь, – ответил тот.
– Как это «ничего»?
– Да что с ней все-таки? – настаивала Жюльетта.
– Ей просто пришла в голову какая-то музыкальная тема. Вам, Шарль, это должно быть понятно.
– Я никогда не сочинял музыку, – ответил я.
– И что же это значит? – спросила Жюльетта. – Куда она убежала? Неужели она так нас и бросит на весь вечер?
– Нет-нет. Просто сядет в нашу машину – там, у выхода, – запишет свою мысль, чтобы освободиться от нее, а потом придет обратно.
* * *
Зимой пиццерия на главной улице почти всегда пустовала. В глубине, за основным залом, находилось еще одно небольшое помещение, выходившее в сад; им пользовались главным образом, в августе. А зимой есть в нем не разрешалось, однако именно там я встретил, три дня спустя, Анну Хидден. Хозяйка заведения охотно согласилась подать нам туда чай и свои фирменные пирожные, при условии, что мы не будем курить. Тем не менее мы выкурили по одной или даже по паре сигареток, стоя и выпуская дым в приоткрытую форточку. Все полки в комнате были уставлены бутылками с местным оливковым маслом и лимонными сиропами. И еще здесь стояли два аквариума. В одном из них не было воды. Во втором копошились мелкие ракообразные и лихорадочно металась взад-вперед всякая рыбья мелюзга. Первый аквариум – тот, что без воды, – выглядел не так уж непривлекательно, по крайней мере в моих глазах: миниатюрная пустыня, серые камешки, спутанные засохшие водоросли, паутина, живые пауки. Его украшал тонкий бархатистый слой пыли. Мне очень нравился этот пустой стеклянный ящик. Он походил на пустыню смерти в фильме, который я предпочитаю реальному миру, ибо он говорит правду об этом мире: «Птицы».
Здесь же стоял и музыкальный автомат; на наше счастье, он был сломан.
Пока мы там полдничали, явилась Жюльетта. И, решив сразу расставить все точки над i, посвятила Анну в нашу совместную жизнь.
– Я его больше не люблю. Мы уже почти расстались. Мы спим в разных комнатах. Я сплю в своей собственной комнате.
– Мне кажется, не следует так говорить – «моя комната», «собственная комната», – заявила Анна непререкаемым тоном. – Человеку нужна отдельная комната, не имеющая ничего общего с домом. Отдельное место, в стороне от гигантского человеческого муравейника.
– И от человеческой алчности, – добавил я.
– Вот я и нашла такое место, – продолжала Анна. – Нашла свою отдельную комнату, длинную комнату, выходящую прямо на море. Хотите ее увидеть?
– Да, – мгновенно ответила Жюльетта.
– Тогда я покажу вам то, что нашла. И Анна встала.
– Минутку, я только допью свой кофе, – сказал я. – Кто хочет еще кофе?
Без кофе я просто жить не мог. Лишь после пяти-шести чашек мое сердце при мысли о жизни начинало биться сильней.
– Делай что хочешь, но позволь уж и нам делать то, чего мы желаем! – провозгласила Жюльетта.
– Мне еще чашечку кофе покрепче, – сказал я хозяйке, стоявшей на пороге.
Жюльетта заказала графин местного белого вина, встала, подошла к Анне.
И начала разглаживать обеими ладонями ее лицо.
– Вам необходимо отдохнуть. У вас такой вид, словно вы с того света явились, – сказала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22