Несчастные! Чем же они тебе не понравились?
Я торопливо пробормотал:
— Первая уж очень много разговаривала, а вторая была моей квартирной хозяйкой.
— Вот как, — воскликнул фон Иезериц, снова быстро осушая стопку водки и кружку пива. — Квартирная хозяйка — это очень хорошо! По крайней мере без хлопот. Она всегда под рукой!
— Вот именно, — сказал я с дрожью в голосе, — вот именно. Поэтому-то я и боялся... что это станет привычкой.
Он хохотал так долго, что, казалось, никогда не остановится.
— Господин полковник, — проговорил я твердым голосом, — это не моя вина, но я человек не чувственный.
Он посмотрел на меня. Ответ мой как будто поразил его, и он перестал смеяться.
— Вот-вот! — произнес он с удовлетворением. — Я как раз это и хотел сказать. Ты не чувственный, этим все и объясняется. Ты не приемлешь самку. Мне встречались такие кони.
Он прислонился к камину, раскурил трубку и с самодовольным видом взглянул на меня.
— Однако все это, — сказал он после паузы, — не объясняет мне, почему ты не хочешь жениться?
Я озадаченно смотрел на него.
— Простите, господин полковник, но мне кажется...
— Та-та-та, тебе ничего не кажется! Когда ты женишься, я не стану вести счет случкам. И даже если в течение пяти лет ты будешь спать с женой по одному разу в году, ты сможешь иметь пятерых детей, а это все, чего от тебя требует родина! Нет, нет, это не объясняет мне, почему ты не хочешь жениться.
Он посмотрел на меня в упор, я отвел глаза и сказал:
— Я думаю, господин полковник...
— Что? — воскликнул он, всплеснув руками. — Ты думаешь?! Ты начинаешь думать! Послушай, если уж ты так любишь размышлять, я вложу сейчас в твою идиотскую баварскую башку две истины. Первое: хороший немец должен оставить после себя потомство. Второе: на ферме нужна женщина! Ты согласен?
И так как я молчал, он переспросил:
— Согласен?
В общем он и в самом деле был прав.
— Так точно, господин полковник.
— Так вот, — произнес он таким тоном, словно все уже было решено, — значит, договорились.
Он замолчал, и тогда осмелился заговорить я.
— Простите, господин полковник, но даже если бы я захотел жениться, я никого здесь не знаю.
Он снова развалился в своем кресле.
— Пусть это тебя не заботит. Я все устрою.
Я смотрел на него, разинув рот.
— Конечно, — сказал он, останавливая на мне свой жесткий взгляд. — Или ты думаешь, я позволю тебе привести на мою ферму какую-нибудь шлюху? Чтобы она наставила тебе рога, а ты бы начал пить и дал сдохнуть моим лошадям? Ну нет, никогда в жизни!
Он вытряхнул пепел из трубки в камин, поднял голову и проговорил:
— Я выбрал для тебя Эльзи.
— Эльзи? Дочь старого Вильгельма? — пробормотал я.
— Ты знаешь какую-нибудь другую Эльзи в наших местах?
— Да она не пойдет за меня, господин полковник!
— Еще как пойдет!
Он взглянул на меня, прищурив глаза.
— Что верно, то верно, ты немного мал ростом, но не урод. Правда, она высоковата для тебя, но тем лучше... С твоей грудной клеткой и с ее длинными ногами у вас получатся приличные дети. Заметь... — он погладил свой подбородок, — при скрещиваниях никогда заранее не угадаешь, что получится. Быть может, дети в конечном счете потянут в твою сторону — хорошо развитая грудь, короткие ноги. Между прочим, чтобы обрабатывать землю, лучше иметь короткие ноги, — продолжал он, подымаясь с кресла. — Но не в этом дело... Главное — это чистота расы. Оба вы хорошие немцы. И вы произведете на свет хороших немцев. Вот что главное! И так у нас в Померании развелось слишком много этих паршивых славян!
Наступила пауза. Я подтянулся, проглотил слюну и сказал:
— Простите, господин полковник, но я в самом деле не хочу жениться.
Он уставился на меня, вены у него на лбу вздулись, его голубые глаза неотрывно смотрели мне в лицо. Несколько секунд он не в состоянии был выговорить ни слова.
— Проклятый болван! — загремел он наконец.
Он шагнул ко мне, схватил за лацканы моей куртки и бешено встряхнул.
— А мебель! — заорал он. — Мебель! Старый Вильгельм дает тебе мебель!
Он бросил трубку на письменный стол и, заложив руки за спину, зашагал в сторону двери.
— Мерзавец! — крикнул он, оборачиваясь. — Я даю тебе прекрасную ферму! Даю тебе девушку! А ты...
Он снова двинулся ко мне, и я подумал, что сейчас он начнет меня бить.
— Ты свинья! — воскликнул он. — После всего, что я сделал для тебя, ты не хочешь жениться!
— Конечно, господин полковник, я вам очень благодарен...
— Молчи!
На него нашел новый приступ бешенства, и он даже начал заикаться:
— И ты... смел... в присутствии... офицера...
Он дошел до конца комнаты, круто повернулся и заревел:
— Мебель!
Потом снова подступил ко мне и потряс у меня под носом кулаком.
— Спальня из дуба, кухонный стол, буфет, шесть соломенных стульев, четыре пары простынь. Слышишь, простынь! И это тебе, у которого за всю твою жизнь был лишь один засморканный платок! Здесь всего на... по крайней мере на шестьсот марок! И еще красивая девушка впридачу! А ты!.. Но я выгоню тебя! Я не посмотрю, что ты член нашей партии, и сгною тебя в ночлежке! Будешь жрать похлебку для нищих! Слышишь, я тебя выгоню!
Он бросил на меня свирепый взгляд. «Ведь он сделает это», — молнией пронеслось в моем мозгу, и ноги у меня задрожали.
— Подумать только! — продолжал он. — Этот господин не хочет Эльзи! Безукоризненную кобылку! Податливую, здоровую, способную работать за двоих мужиков! К тому же я даю еще мебель! Ну, не я, а отец Эльзи, но это все равно — я его уговорил, я задал ему такую баню, что у него вся вода в теле закипела! Я дал тебе возможность привести в порядок прекрасную ферму. Эта затея мне вскочила в годовое жалованье трех конюхов. А материалы! Но не буду говорить о своих жертвах, грязная ты свинья! Я даю тебе ферму! Даю мебель! А ты отказываешься!
Он внезапно успокоился.
— Впрочем, — сухо произнес он, — чего ради я тут рассуждаю с тобой!
Он выпрямился, и голос его хлестнул меня, как удар плетки:
— Унтер-офицер!
Я подтянулся.
— Слушаюсь, господин полковник.
— Вам известно, что солдат, чтобы жениться, должен просить разрешения у своего начальника?
— Так точно, господин полковник.
Он отчеканил:
— Унтер-офицер, я разрешаю вам жениться на Эльзи Брюкер! — И добавил громоподобным голосом: — Это приказ!
Он повернулся ко мне спиной, открыл маленькую дверь справа от камина и позвал:
— Эльзи! Эльзи!
Я едва выдавил:
— Простите, господин полковник...
Он взглянул на меня. Это были глаза отца. Комок подкатил у меня к горлу, я не мог больше произнести ни слова.
Вошла Эльзи. Фон Иезериц повернулся на каблуках, похлопал ее пониже спины и вышел, не оборачиваясь.
Эльзи поздоровалась со мной кивком головы, но руки не протянула. Она осталась стоять возле камина, прямая, молчаливая, с опущенными глазами. Немного погодя она подняла голову, взгляд ее остановился на мне, и я почувствовал себя смешным. Я первым нарушил молчание.
— Эльзи... — сказал я и взглянул на нее. — Могу я называть вас Эльзи?
— Конечно.
Я заметил, как слегка приподнялась ее грудь, почувствовал смущение и уставился на пламя в камине.
— Эльзи... Я хотел бы вам сказать... Если вы любите кого-нибудь другого, лучше откажите мне.
— У меня нет никого другого, — сказала она.
Я промолчал, и она продолжала:
— Только я немного удивлена...
Она сделала слабое движение, и я пробормотал:
— Я хотел бы вас также просить... Если я вам не нравлюсь, откажите мне.
— Я ничего не имею против вас.
Я поднял глаза. На лице ее нельзя было ничего прочесть. Я снова уставился на огонь и стыдливо добавил:
— Я немного мал ростом.
Она ответила с живостью:
— Это не имеет значения. То, что вы сделали на ферме, очень здорово.
Чувство гордости охватило меня. Это немка, настоящая немка. Она стояла передо мной, стройная, почтительная. Она молчала, ожидая, когда я снова заговорю с ней.
— Вы уверены, что ничего не имеете против меня?
— Нет, не имею, — ответила она без колебаний, — совсем не имею. Вы мне даже нравитесь.
Я продолжал смотреть на огонь. Я не знал, что мне сказать ей еще. Внезапно я с удивлением подумал: «Она моя, стоит мне только захотеть...» и не мог понять, рад я этому или нет.
Я поднял на нее глаза. Она смотрела на меня совершенно спокойно, не мигая. На меня нашло какое-то оцепенение. Я больше не мог ни о чем думать. Некоторое время мы стояли так молча, затем я машинально поднял руку, поправил светлый локон, свисавший ей на ухо, она улыбнулась, склонила лицо к моей руке, и я понял: все решено.
Первый год на ферме был очень тяжелым. Несмотря на то, что Эльзи получила небольшое наследство от своей тетки — без этих денег мы не смогли бы устроиться, — не прошло и полугода, как мне пришлось пожертвовать сосновой рощей. От мысли, что мы так скоро оказались вынужденными вырубить ее, у меня разрывалось сердце. Ведь мы лишились своего единственного резерва.
Однако нашей главной заботой были не деньги, а плотина. От нее зависела ферма, а следовательно, и наше существование. Уход за ней стал нашей повседневной, повсечасной заботой. Стоило начаться дождю, как мы уже с беспокойством обменивались взглядами. Если среди ночи разражалась гроза, я вставал, натягивал сапоги, брал фонарь и шел смотреть, не случилось ли чего с плотиной. Иногда я появлялся там как раз вовремя, и мне приходилось по два, по три часа проводить в воде, чтобы как-нибудь заделать пробоины и не допустить прорыва. Раз или два, не в силах сам справиться с очередной пробоиной, я вынужден был звать на подмогу Эльзи. И хотя она уже была беременна, она без звука вылезала из постели и работала со мной до утра. Мы возвращались домой, еле волоча по грязи ноги, с трудом находя силы, чтобы зажечь в очаге огонь и обсушиться.
Весной фон Иезериц навестил нас. Он остался доволен и фермой и видом лошадей. Оказав нам честь выпить с нами кружку пива, он спросил, согласен ли я вступить в крестьянский союз. Он объяснил, что интересуется этой политической организацией, которая ставит себе задачей возрождение немецкого крестьянства. И действительно, я уже слышал об этом союзе. В его девизе «Blut, Boden und Schwert» , казалось мне, было выражено все, от чего зависело спасение Германии. Я ответил фон Иезерицу, что не знаю, могу ли я вступить в этот союз, поскольку являюсь членом национал-социалистской партии. Вместо ответа он расхохотался: он, мол, знает всех местных руководителей нашей партии и может заверить меня, что одновременная принадлежность к обеим организациям разрешается партией. Да и сам он, оказалось, тоже член нашей партии, но считает, что вести работу под маркой этого союза гораздо удобнее, потому что крестьяне всегда относятся к партиям с некоторым недоверием, но доброжелательно — к освященным традициями объединениям, к которым принадлежит и этот союз...
Я согласился, и фон Иезериц сразу же предложилмне стать секретарем объединения крестьян нашей деревни. Важно было, чтобы этот пост занял кто-нибудь из членов союза. Я не мог отказаться. Фон Иезериц сказал, что рассчитывает на мое политическое влияние на молодежь. В ее глазах сам факт, что я — бывший унтер-офицер добровольческого корпуса, сыграет большую роль, чем любые речи.
Наступило лето. Стрелка барометра установилась на «ясно». Плотина перестала доставлять мне хлопоты, и я смог отдавать больше времени своим новым обязанностям. В деревне действовала небольшая кучка наших политических противников. Вначале у меня было с ними немало возни. Однако когда я сплотил вокруг себя группу решительной молодежи и применил в нашей деятельности боевую тактику национал-социалистской партии, которую сама она унаследовала от частей добровольческого корпуса, после нескольких назидательных мордобитий от оппозиции не осталось и следа. Тогда я уже смог заняться политическим и военным обучением молодежи. Результат оказался блестящим, и через некоторое время я решил сформировать из крестьянской молодежи отряд конной милиции. Мы неплохо помогали союзу и нашей партии в соседних деревнях, когда они оказывались в затруднительном положении. И действительно, мой отряд так закалился в стычках, что недоставало только оружия, чтобы он стал настоящим воинским соединением. Однако я был убежден: оружие есть, оно пока спрятано, но наступит день — и наши мечты осуществятся.
Беременность сильно утомляла Эльзи. Она работала, едва волоча ноги, задыхаясь. Однажды вечером после ужина я сидел перед кухонной плитой и набивал трубку (в последнее время я пристрастился к этому). Примостившись рядом со мной на низеньком стульчике, Эльзи вязала. Неожиданно она разрыдалась, закрыв лицо руками.
— Что с тобой, Эльзи? — мягко спросил я.
Она зарыдала еще сильнее. Я встал, взял щипцы, достал из печки уголек. Когда трубка хорошо раскурилась, я бросил уголек в огонь и стряхнул пепел.
Эльзи перестала рыдать. Я сел и взглянул на нее. Она вытирала щеки носовым платком. Смахнув последнюю слезинку, она смяла платочек в комок, сунула его в карман передника и снова принялась за вязание.
— Эльзи, — снова сказал я мягко.
Она подняла глаза.
— Может, объяснишь, что с тобой?
— О, ничего, — ответила она.
Я молча взглянул на нее, и она повторила:
— Ничего.
Мне показалось, что она сейчас снова расплачется. Я пристально посмотрел на нее. Должно быть, она поняла, что я и в самом деле жду объяснения, потому что после небольшой паузы проговорила, не подымая глаз и не отрываясь от своего вязания:
— Мне все время кажется, что ты мной недоволен.
— Что это тебе пришло в голову! Ты хорошо знаешь, мне не в чем тебя упрекнуть! — ответил я с живостью.
Она всхлипнула, как маленькая девочка, снова вытащила из кармана передника платок и высморкалась.
— О! Я знаю, что касается работы, то я делаю все, что могу. Я не об этом.
Я молчал, и немного погодя она добавила:
— Ты так далек от меня.
Я посмотрел на нее, она подняла голову — и взгляды наши встретились.
— Что ты хочешь этим сказать, Эльзи?
— Ты такой молчаливый, Рудольф.
Я задумался.
— Но ты тоже не очень разговорчива, Эльзи, — заметил я.
Она опустила вязание на колени и, откинувшись на спинку стула, выпятила живот, словно он мешал ей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38