https://wodolei.ru/catalog/kryshki-bide/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Я подробно ему обо всем доложил. Он хмурил брови и, когда я кончил, принялся шагать по палатке, то сжимая, то разжимая заложенные за спину руки. Потом остановился, недовольным взглядом окинул тело фон Риттербаха и процедил сквозь зубы: «Кто бы мог подумать, что этот идиот...» — но, бросив взгляд в мою сторону, замолчал.
На следующий день лейтенанта похоронили с воинскими почестями. После салюта ротмистр произнес перед нами небольшую речь. Я нашел, что это прекрасная и, конечно, очень полезная для морального духа людей речь, но что ротмистр слишком хорошо — значительно лучше, чем лейтенант того заслуживал, — отозвался о фон Риттербахе.
19 сентября 1918 года англичане нанесли массированный удар по турецким линиям обороны, и фронт дрогнул. Турецкие войска обратились в бегство. Они двигались на север и остановились только в Дамаске. Но передышка длилась недолго, пришлось снова отступать до Халеба. В начале октября наш отряд перебросили в Адану, на берег Искендеронского залива. Мы пробыли там несколько дней в полном безделье. Сулеймана наградили Железным крестом за мужество, проявленное во время отступления.
В конце октября в лежавших вокруг Аданы деревнях вспыхнула холера. Эпидемия проникла и в город, и 28 октября — за несколько часов — не стало ротмистра Гюнтера.
Печальный конец для героя. Я преклонялся перед ротмистром Гюнтером. Благодаря ему я попал в армию. Но в этот день, да и в последующие дни я сам был поражен тем, как мало тронула меня его смерть. Раздумывая над этим, я понял: вопрос о том, люблю я его или нет, никогда не возникал у меня, как не задумывался я и над своими отношениями с Верой.
Вечером 31 октября стало известно, что Турция заключила перемирие с Антантой.
— Турция капитулировала! — с горечью сказал мне Сулейман. — А вот Германия продолжает борьбу!
Капитан граф фон Рекков принял командование отрядом Гюнтера, и началась репатриация. Мы долго пробирались в Германию через Балканы. Дорога была для нас особенно мучительной, потому что все мы были одеты лишь в легкую колониальную форму, и стоявшие тогда жестокие холода, необычные для этого времени года, производили сильные опустошения в наших рядах.
12 ноября, в Македонии, в серое дождливое утро, когда мы выступали из жалкой деревушки, где провели ночь, капитан граф фон Рекков приказал остановить колонну и выстроиться лицом к левой обочине дороги. Сам он по вспаханному полю отъехал в сторону, чтобы видеть весь отряд. Капитан долго молчал. Он застыл неподвижно, как-то сгорбившись, и его белая лошадь и белое потрепанное обмундирование светлым пятном вырисовывались на черной земле. Наконец он поднял голову, сделал чуть заметный знак правой рукой и необычным, дрожащим, каким-то тусклым голосом объявил:
— Германия капитулировала.
Многие солдаты не расслышали, ряды заволновались, из конца в конец колонны прокатился гул, и фон Рекков крикнул своим обычным голосом:
— Тихо!
Наступила тишина, и он чуть громче повторил:
— Германия капитулировала.
Затем пришпорил лошадь и снова стал во главе колонны. Теперь был слышен лишь топот конских копыт.
Я смотрел прямо перед собой. Мне казалось, будто черная бездна внезапно разверзлась у моих ног. Прошло несколько минут, и чей-то голос завел песню: «Мы побьем, мы победим Францию» , несколько драгунов яростно подхватили ее, дождь пошел сильнее, копыта коней не в такт аккомпанировали песне, и внезапно ветер и дождь налетели с такой силой, что песня начала затухать, раздробилась и заглохла. На душе у нас стало еще тоскливее.
1918 год
В Германии наш отряд перебрасывали из одного пункта в другой, так как никто не знал, кому мы приданы. Унтер-офицер Шрадер сказал мне: «Никто нас знать больше не хочет. Мы — заблудший отряд». В конце концов мы добрались до места, где некогда наш отряд был сформирован, — маленького городка Б. Здесь, чтобы не ставить на довольствие, нас поспешили демобилизовать. Нам возвратили нашу штатскую одежду, дали немного денег и справку об увольнении в запас, необходимую для возвращения домой. Я сел на поезд, идущий в Г. В купе я почувствовал, что в своем куцем пиджачишке и брюках, ставших для меня чересчур короткими, я выгляжу смешно. Выйдя в коридор, я заметил стоящего ко мне спиной высокого худого загорелого парня с бритой головой; ветхий пиджак, казалось, вот-вот лопнет на его широких плечах. Человек обернулся — это был Шрадер. Увидев меня, он потер свой сломанный нос тыльной стороной ладони и расхохотался.
— Ах, это ты! Ну и видик у тебя! Что это ты вырядился мальчуганом?
— Да и ты тоже.
Он бросил взгляд на свою одежду.
— Верно, и я тоже.
Его черные брови нахмурились, сошлись на переносице в одну широкую полосу над глазами, с минуту он смотрел на меня, лицо его стало грустным.
— Мы похожи на двух тощих клоунов.
Он побарабанил пальцем по оконному стеклу и спросил:
— Ты куда едешь?
— В Г.
Он свистнул.
— Я тоже. У тебя там родители?
— Они умерли. Но там мои сестры и опекун.
— И что же ты будешь там делать?
— Не знаю.
Он снова молча забарабанил по стеклу, затем вынул из кармана сигарету, разломил надвое и протянул мне половину.
— Видишь ли, — с горечью проговорил он, — мы здесь лишние. Нам не следовало возвращаться. Помолчав, он добавил: — Вот тебе пример, там сидит блондиночка, — он показал большим пальцем на свое купе. — Хорошенькая штучка. Сидит прямо напротив меня. Так ведь она смотрела на меня как на дерьмо!
Он яростно махнул рукой.
— Как на дерьмо! Я со своим Железным крестом и прочим — для нее дерьмо! — И закончил: — Поэтому я и вышел.
Затянувшись, он наклонился ко мне:
— А знаешь, как в Берлине штатские поступают с офицерами, которые выходят на улицу в форме? — Он посмотрел на меня и со сдержанным бешенством сказал: — Они срывают с них погоны!
Комок подступил у меня к горлу:
— Это правда?
Он кивнул головой, и мы некоторое время молчали. Затем он снова заговорил:
— Так что же ты теперь будешь делать?
— Не знаю.
— А что ты умеешь? — И не давая мне времени ответить, он горько усмехнулся и продолжал: — Не трудись, я отвечу за тебя: ничего. А я что умею делать? Ничего. Мы умеем драться, но, кажется, в этом больше не нуждаются. Так вот, хочешь знать, что нас ждет? Мы — безработные. — Он выругался. — Тем лучше, черт возьми! Я предпочитаю всю жизнь быть безработным, чем работать на их проклятую республику!
Он заложил свои большие руки за спину и начал смотреть в окно. Немного погодя он вынул из кармана клочок бумаги и карандаш, приложил бумагу к стеклу, нацарапал несколько строк и протянул мне.
— Вот, возьми мой адрес. Если некуда будет деться, приходи ко мне. У меня только одна комната, но в ней всегда найдется место для старого товарища из отряда Гюнтера.
— А ты уверен, что тебя ждет твоя комната?
Он засмеялся.
— О, это уж точно! — И добавил: — Моя хозяйка вдовушка.
В Г. я сразу отправился к дяде Францу. Было темно, моросил мелкий дождик. У меня не было пальто, и я вымок с головы до ног. Дверь мне открыла жена дяди Франца.
— Ах, это ты, — сказала она, будто мы только вчера расстались. — Заходи же!
Это была длинная сухопарая женщина с пробивающимся на верхней губе и на щеках черным пушком. Вид у нее был скорбный. В полумраке передней она показалась мне сильно постаревшей.
— Сестры твои здесь.
Я спросил:
— А дядя Франц?
Она метнула на меня взгляд с высоты своего роста и сухо ответила:
— Убит во Франции. — Потом добавила: — Надень шлепанцы, наследишь.
Пройдя вперед, она открыла дверь в кухню. Две девушки сидели за шитьем. Я понял, что это мои сестры, но с трудом узнал их.
— Входи же, — сказала тетя.
Обе девушки поднялись и молча стали меня разглядывать.
— Это ваш брат Рудольф, — сказала тетя.
Они подошли, не произнеся ни слова, одна за другой пожали мне руку и снова сели.
— Можешь сесть, это ничего не стоит, — сказала тетя.
Я сел и взглянул на своих сестер. Они всегда были немного похожи, но теперь я уже не мог различить их. Они снова принялись за шитье, время от времени украдкой поглядывая на меня.
— Ты голоден? — спросила тетя.
В голосе ее звучала фальшь, и я ответил:
— Нет, тетя.
— Мы уже поели, но если ты голоден...
— Спасибо, тетя.
Снова наступило молчание. Потом тетя сказала:
— Как ты плохо одет, Рудольф.
Сестры подняли головы и взглянули на меня.
— Это пиджак, в котором я уехал.
Тетя укоризненно покачала головой и взялась за свое шитье.
— Нам не оставили военного обмундирования, потому что у нас была колониальная форма, — добавил я.
Снова наступило молчание. Его опять прервала тетя.
— Вот ты и вернулся!
— Да, тетя.
— Твои сестры выросли.
— Да, тетя.
— Ты найдешь здесь перемены. Жизнь очень тяжела. Есть совсем нечего.
— Я знаю.
Она вздохнула и снова принялась за свою работу. Сестры сидели молча, склонившись над шитьем. Так продолжалось довольно долго. Молчание становилось все тягостней. Напряжение застыло в воздухе, и я понял, в чем дело. Тетя ждала: я должен заговорить о своей матери, расспросить о ее болезни и смерти, и тогда мои сестры начнут плакать, а тетя — патетическим тоном рассказывать о ее кончине. Прямо обвинять меня она не будет, но из ее рассказа получится, что я всему этому причиной.
— Ну и ну, — выждав немного, сказала тетя, — не очень-то ты разговорчив, Рудольф.
— Да, тетя.
— Не скажешь, что ты провел вдали от дома почти два года.
— Да, тетя, два года.
— Не больно ты нами интересуешься.
— Да нет, интересуюсь, тетя.
Комок подступил у меня к горлу, и я подумал: «Вот теперь». Я сжал кулаки под столом и сказал:
— Я как раз хотел вас спросить...
Все три женщины подняли головы и посмотрели на меня. Я запнулся. В их ожидании было что-то жуткое и радостное, от чего кровь застыла у меня в жилах, и не знаю, как это произошло, но вместо того, чтобы сказать: «Как умерла мама?» — я тихо выговорил:
— Как умер дядя Франц?
Наступила тревожная тишина. Мои сестры взглянули на тетю.
— Не говори мне об этом негоднике, — ледяным тоном произнесла тетя. — И добавила: — У него, как и у всех мужчин, в голове было лишь одно — драться, драться, вечно драться и бегать за девками!
Я поднялся. Тетя посмотрела на меня.
— Уже уходишь?
— Да.
— Ты нашел, где остановиться?
Я соврал:
— Да, тетя.
Она выпрямилась.
— Тем лучше. Здесь мало места. К тому же у меня твои сестры. Но на одну-две ночи можно было бы устроиться.
— Спасибо, тетя.
Она смерила меня взглядом с головы до ног и стала рассматривать мой костюм.
— У тебя нет пальто?
— Нет, тетя.
Она размышляла.
— Подожди. У меня, кажется, осталось старое пальто твоего дяди.
Она вышла, я остался наедине с сестрами. Не поднимая глаз, они продолжали шить. Я посмотрел на одну, потом на другую и спросил:
— Кто из вас Берта?
— Я.
Та, что ответила, подняла подбородок, наши глаза встретились, и она тотчас же отвела взгляд. Я был явно на плохом счету в семье.
— Вот, — входя сказала тетя, — примерь-ка.
Это был измятый, вытертый, изъеденный молью зеленый реглан, чересчур большой для меня. Я что-то не помнил, чтобы дядя Франц его когда-нибудь носил. Дядя Франц в штатском всегда выглядел очень элегантно.
— Спасибо, тетя.
Я надел пальто.
— Надо будет его укоротить.
— Да, тетя.
— Оно еще хорошее, знаешь. Если будешь его беречь, оно послужит тебе.
— Да, тетя.
Она улыбалась. У нее был гордый и растроганный вид. Ведь она дала мне пальто. Я ничего не спросил о матери — и все же она дала мне пальто. Я должен был чувствовать себя во всем виноватым.
— Ну, ты доволен?
— Да, тетя.
— Ты в самом деле не хочешь выпить чашку кофе?
— Нет, тетя.
— Ты можешь посидеть еще немного, если хочешь, Рудольф.
— Спасибо, тетя. Мне нужно идти.
— Что ж, в таком случае я тебя не удерживаю.
Берта и Герда встали и подошли пожать мне руку. Обе они были немного выше меня ростом.
— Заходи к нам, когда захочешь, — сказала тетя.
Я стоял на пороге кухни, окруженный тремя женщинами. Плечи пальто спускались у меня чуть не до локтей, а руки совсем исчезли в рукавах. Внезапно все три женщины словно выросли у меня на глазах. Одна из них склонила голову набок, где-то что-то щелкнуло, и мне показалось, что они уже не касаются ногами пола и приплясывают в воздухе, как повешенные арабы в Эс-Салте. Потом лица их растаяли, стены комнаты исчезли, передо мной раскинулась бескрайняя безмолвная ледяная пустыня, и на ее огромных просторах, куда ни кинешь взгляд, не видно было ничего, кроме болтающихся в воздухе, раскачивающихся из стороны в сторону чучел.
— Ты что же, не слышишь? — раздался чей-то голос. — Я говорю тебе, что ты можешь заходить, когда захочешь.
Я ответил «спасибо» и быстро направился к двери. Полы пальто хлестали меня по пяткам. Мои сестры не вышли из кухни. Тетя проводила меня.
— Завтра утром, — сказала она, — тебе надо пойти к доктору Фогелю. Обязательно завтра. Не забудь.
— Не забуду, тетя.
— Что ж, до свиданья, Рудольф.
Она открыла дверь, протянула мне холодную сухую руку.
— Ну как, доволен ты пальто, Рудольф?
— Очень доволен, тетя, спасибо.
Я вышел на улицу. Она сразу же закрыла за мной дверь, и я услышал стук задвижки. Я постоял у двери, прислушиваясь к удаляющимся шагам тети, и мне казалось, что я все еще в доме. Я увидел, как тетя открывает дверь кухни, садится, берет в руки работу. В наступившей тишине сухо и резко тикают часы. Пройдет немного времени, тетя взглянет на моих сестер и скажет, покачивая головой: «Он даже не спросил о своей матери!» И тогда мои сестры заплачут, тетя утрет несколько слезинок — и все трое будут счастливы.
Ночь была холодная, моросил мелкий дождик. Я плохо знал дорогу, и мне потребовалось полчаса, чтобы добраться по адресу, который дал мне Шрадер.
Я постучал, и через несколько минут какая-то женщина открыла мне. Это была высокая блондинка с пышной грудью.
— Фрау Липман?
— Да, это я.
— Я хотел бы видеть унтер-офицера Шрадера.
Она посмотрела на мое пальто и сухо спросила:
— А вам зачем?
— Я его приятель.
— Вы его приятель?
Она еще раз оглядела меня и сказала:
— Входите.
Я вошел, и она снова взглянула на мое пальто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38


А-П

П-Я