Инструктор райкома комсомола Корчагин тоже был режиссером – с поручением по разработанному сценарию провести в школе собрание, главной целью которого было исключение из комсомола Аркадия Карасева. Корчагин старался, как только мог, в меру своего умения и способностей, используя опыт других режиссеров и других подобных собраний, и многое у него получилось, многое ему удалось.
Доклад лектор обкома партии прочитал минут за двадцать. Именно прочитал – громко, внятно, не сбиваясь, с машинописных листков. Вряд ли доклад был написан им самим, доклады на такие темы лекторы даже обкома партии сами не пишут, скорее всего текст был составлен, отредактирован целой группой лиц, специальной комиссией, проконтролирован и утвержден другой группой, другой комиссией, из лиц выше и значительней по должностям и положению, а может быть, даже получен из Москвы, где с ним было проделано то же самое – чтобы на собраниях по всей стране звучало именно то, что нужно, без всякой, хотя бы даже самой малейшей, отсебятины. Антон был прав, разговаривая с Наумом Левиным возле повешенного объявления: в докладе только повторялись фразы, что ежедневно слышались в передачах радио, можно было прочесть в каждой газетной статье.
Собрание проходило в самом большом школьном зале, музыкальном, с люстрами под высоким потолком. Обычно в вечерние часы, когда в этом зале происходили учебные занятия, репетиции будущих самодеятельных концертов, включали одну, в крайнем случае – две люстры. Сейчас горели все четыре, заливая зал ярким светом.
Наум действительно только открыл собрание, потом сел за столом президиума на крайнее место, а центральное занял Корчагин.
Лектор на музыкальном пюпитре, поставленном для него взамен трибуны, собирал и складывал в стопку свои листки, а Корчагин поднялся и спросил у зала: какие есть вопросы?
Последовало молчание.
– Давайте, ребята, не стесняйтесь, с лектором нам повезло, человек эрудированный, подготовленный, ответит на любой ваш вопрос.
Зал продолжал молчать.
– Неужели не о чем спросить лектора? Тогда переходим к следующему пункту повестки дня. У кого есть какие суждения? Мнения? Может, кто хочет высказаться? Ведь от услышанного возникает столько мыслей, столько чувств…
Зал молчал.
Чей-то голос в глубине негромко произнес:
– Все ясно. Можно расходиться.
– Как расходиться?! Собрание только началось, а вы уже – расходиться! – рассердился и вскипел Корчагин. – Просто не раскачались еще, туговаты вы на раскачку. Будут вопросы. И суждения, мнения будут. Вот товарищ Кабаков, я вижу, хочет что-то спросить, – и Корчагин показал рукой в задние ряды. – Или сказать что-то хотите, товарищ Кабаков, взять слово? Выходите сюда, к столу, чтоб вас все видели.
С появлением у стола Кабакова, собственно, и началось то собрание, что было назначено райкомом, которое Корчагин деятельно, энергично, обдуманно и спланировано готовил все последние дни.
Кабакова Антон не знал. Да его и мало кто знал из находившихся в зале. В начале учебного года, месяца полтора назад, ради более равномерной загрузки учащимися городских школ в школу Антона влили до сотни новых учеников, создали из них классы, и вместо двух параллельных, как прежде, получилось по три, даже по четыре: три восьмых, три девятых и четыре десятых. Кабаков, плотный, рыжеватый. Под своей естественный цвет – в таком же рыжеватом, ворсистом спортивном костюме. На куртке – несколько спортивных значков: ГТО, ПВХО, «Ворошиловский стрелок», «Ворошиловский всадник».
Он вышел уверенно, походкой крестьянского парня, слегка развалистой, тяжеловатой. В такой же манере – тяжеловато, основательно, стал, словно желая надежно врасти в пол, в то место, на котором остановился. Куда деть свои руки – он не знал. Сначала заложил их за спину, потом опустил вдоль тела, но получилась стойка «смирно», он почувствовал, что она неестественна, не годится – и снова отправил руки за спину.
Но говорить он был не мастер. Минуты три он сбивчиво, косноязычно повторял фразы из доклада лектора, что долг каждого честного советского человека, каждого патриота беспощадно разоблачать врагов, выискивать их везде и тащить на суд народа, который они хотели отдать опять в рабство капиталистам. Потом он так же косноязычно сказал, что должен был сказать, что было для него запланировано. Ему непонятно, сказал он, поведение таких людей, которые не желают, уклоняются заклеймить уже разоблаченных врагов, и при этом хотят оставаться в комсомоле, как будто гнилой либерализм, примиренчество с наймитами иностранных разведок совместимо с пребыванием в комсомоле, не исключают друг друга. Он молодой комсомолец, сказал Кабаков, он еще не знает, а полностью марксизм-ленинизм он еще не изучил, но он убежден, что так не может и не должно быть. Или твое место с врагами, раз они у тебя не вызывают гнева и желания с ними расправиться по заслугам, или уж будь к ним беспощаден – и тогда оставайся в комсомоле. Такие непонятные, двурушные комсомольцы в нашей школе есть, сказал Кабаков, кто именно – указать он не может, в школе он совсем недавно, с первого сентября, раньше он учился в другой, но он слышал, что такие есть.
– Зато я знаю, кто именно, – как бы подхватывая эстафету, заявил следующий парень, поднимаясь из задних рядов и выходя на место Кабакова. Он тоже был из тех, что появились в школе недавно, и был для старых учеников чужой, как и они были для него чужими, незнакомыми.
– Назову только одну фамилию, самого злостного. С ним, я слышал, в райкоме беседовали, товарищи не один раз пытались его убеждать, на совесть и честь воздействовать. Это Аркадий Карасев из десятого «А». Но ничем пронять его не смогли. Упрям, как… не буду говорить, как кто, понятно и так. Его отец изобличен и фигурирует в числе самых крупных вредителей, которые подрывали и разваливали народное хозяйство и нашей области, и всей страны. А Карасев не хочет признать, что отец его заслужил проклятия всех честных граждан. Он даже не понимает, какой плохой пример подает другим. Как разлагает общую дисциплину. Вносит разлад в ряды комсомола. И вообще всех советских людей. Я тоже считаю, что вопрос надо ставить так: или – или! Или пусть заявит здесь, как он расценивает своего отца, или – вон из комсомола!
В подобных словах и выражениях и с такими же концовками прозвучало еще несколько выступлений. В зале и в каждом из присутствующих все более нарастало волнение. Оно было неодинакового свойства, в нем проявлялась разница в реакции на слова выходивших к столу, но те в своем пафосе были словно родные братья. Горячность одного оратора передавалась следующему и подстегивала его, словно кнутом, каждый новый распалялся на несколько градусов выше и размахивал руками все шире, все неудержимей. Причем все они были ребятами, совсем незнакомыми с Аркадием, не знающими ни его личных качеств, ни характера, ни привычек. Даже, вероятно, внешности. Попроси их: ну-ка, покажите, который здесь в зале Аркадий Карасев – вряд ли они смогли бы безошибочно это сделать.
А Корчагин, как опытный кочегар, разжигающий топку, все подбрасывал и подбрасывал в зал горючего материала заранее подготовленными им ораторами, которых он подавал, как будто каждый действовал сам по себе и говорил экспромтом.
– Вы хотите что-то добавить? – спрашивал он из-за стола, как только заканчивалась чья-нибудь речь, показывая рукой в глубину сидящих, на очередного парня, приподнимающегося со своего стула. – Ваша фамилия? Выходите сюда… Вы тоже хотите высказать свое мнение? Ваша фамилия? Из каково вы класса? Хорошо, послушаем, выходите к столу!
После того как выступило не меньше десяти человек, Корчагин сказал:
– Настроение собрания понятно. Другое и нельзя было ожидать. У вас крепкий, здоровый коллектив с совершенно правильным политическим чутьем, верной ориентировкой в сложностях переживаемой нами обстановки. С оценками и выводами выступивших товарищей можно только безоговорочно согласиться и одобрить. Аркадий Карасев здесь присутствует. Я думаю, настал момент его послушать. У него было время обо всем хорошо подумать, взвесить свою позицию. Да и то, что он сейчас здесь услышал от своих товарищей по школе, по комсомольской организации, должно было произвести на него впечатление. И если он в себе ничего не изменил, и, несмотря на всю нашу помощь ему, не хочет этого делать даже и сейчас – тогда будем решать: наш ли он человек, быть ли ему в наших рядах или надо от него избавляться.
Аркадий Карасев всегда нравился Антону. И него была статная, высокая фигура, прямая открытое, сильное. Даже гордое. Он всегда был просто, скромно и в то же время чисто, аккуратно одет. При виде его просился еще один эпитет: элегантно. Это уже шло не от одежды, а от самого Аркадия, от умения ее носить. Есть люди – одень их чуть ли не в рубище, они и в нем все равно будут выглядеть красиво и достойно. Однажды, еще девятиклассником, в своем аккуратном, отглаженном костюмчике, белой рубашке с галстуком, как ходили все ребята его класса, он шел по школьному двору, а Антон со своими друзьями-семиклассниками разгоряченно, ничего больше перед собой не видя, гоняли футбольный мяч. И залепили этим пыльным, грязным мячом Аркадию прямо в грудь, в его белоснежную сорочку. Какую брань можно было бы услышать от кого-нибудь другого! Но Аркадий не сказал ни одного бранного слова. Вообще ни слова! Достал платок, отряхнул им с пиджака, сорочки пыль. Виновник стал неуклюже объяснять: я не хотел, так получилось! Аркадий махнул рукой: ладно, что уж, прощаю… Конечно же, не хотел, чистая случайность… Мелочь? Но человек проявляется скорее всего и наиболее отчетливо именно в мелочах.
Аркадий вышел на середину зала, под свет четырех люстр, встал у края стола с президиумом. Тому, кто его видел в первых раз, он мог показаться спокойным. Но знавшие его видели, как он напряжен. Правой рукой он оперся о стол, и Антон заметил, что фаланги его пальцев белы, как снег.
– Поверить в плохое о человеке можно, если мало его знаешь. А я своего отца знаю близко и глубоко. – Аркадий перевел дыхание, облизнул губы. – И потому поверить не могу. Я еще не ходил в школу, а он уже брал меня с собой на стройки, на закладку новых заводских цехов. Я видел, как его встречали инженеры, рабочие. Он всех знал по имени, пожимал всем руки. Высокое начальство почти всегда слушают с подобострастием, угодливо, торопятся соглашаться, поддакивать. Отца слушали без угодливости, как своего старшего товарища, который действительно больше и лучше всех понимает. И за это чувствовали к нему настоящее уважение и даже любовь. А если отцу выпадало свободное время – мы ездили с ним на рыбалки, ночевали в шалашах, которые сами строили из жердей и веток, варили на костре уху. Потом звездная ночь, лежим на пахучем сене в шалаше, а он мне что-нибудь о себе рассказывает. В молодости он провел несколько лет за границей, в Европе. И всегда и всем открыто говорил, что там живут лучше, там многое достигнуто: лучше техника, больше удобств, выше производительность труда. Но он безгранично любил родину, Россию и, всегда вел свою речь к тому, что все хорошее за границей, должно быть и у нас и обязательно будет. И даже лучше. Наша страна превзойдет заграницу. Мы ее догоним и перегоним. Там работают просто за деньги, хорошо работают, честно, но стремятся только лишь к личному благу, уютно устроить свой маленький семейный мирок, семейное благополучие, а наш народ – патриоты, каждый хочет расцвета, силы, могущества своей стране, это совсем другое дело, другая основа, другие стимулы труда. И когда товарищ Сталин дал лозунг: догнать и перегнать мир капитализма по всем показателям – отец воспринял это как свою личную и самую дорогую идею. Он буквально бросился со всей страстью в те планы, что стали осуществляться. Вы помните темпы первой пятилетки, они всем казались просто бешеными. Всем, кроме отца. Он считал, что можно еще быстрее, еще энергичней. Ведь капитализм не стоит на месте, он тоже движется вперед, и движется быстро. Можно так и остаться у него в хвосте. Или потратить на соревнование слишком много времени. А времени нам не надо, ведь тот мир стремится нас смять, уничтожить. А станем крепки, оденем свою армию в броню – нас уже не тронут, побоятся. У отца была записная книжка, а в ней странички с цифрами, сколько производят капиталисты, а сколько у нас. Отец часто открывал эти странички, дописывал новые цифры и радовался: догоняем!
Аркадий остановился. Ему явно не хватало воздуха. Пальцы его по-прежнему были белы.
– Вы это не видели, как радовался отец, а я видел. И потому я не верю, чтобы человек, который так хотел своей стране богатства, расцвета, могущества, мог одновременно вредить, подрывать это могущество, которое строил своими же руками, отдавая все свои силы до капли…
– Так любой про своих родичей может сказать, – не верю, и точка. И выйдет, вроде бы врагов вовсе нет. А кто же тогда Кирова убил? Кто Горького? Кто на Сталина покушения замышлял? Кто поезда под откос сбрасывал, котлы на заводах взрывал? – громко выкрикнул чей-то голос позади Антона.
– Да, да, кто? – поддержал еще один голос. – Вот на той стройке, где отец Карасева начальствовал, крупнейшая авария, была, люди погибли. Само по себе, что ли, случилось? Энкавэдэ быстро нашло, кто подстроил. Чего же сомневаться, не верить? Можно, выходит, и так: и строить, и рушить. И лечить, и убивать. Как Горького.
– Вредители – они ушлые, притворяться умеют. Они кем хочешь прикинутся. Зиновьев, Каменев – сколько они в партии находились? Бок о бок с Лениным. А на самом деле кем оказались?
– А Бухарин? Его Ленин любимцем партии называл. Хорош любимец! Даже самого Ленина обмануть смог!
В рядах нарастал разноголосый шум. Сидящие, отвлекшись от хода собрания, переговаривались, между собой, спорили:
– На химическом заводе тоже был взрыв, и тоже людей поубивало. Так половину вредителями считают. Разве так вредят – чтоб и самих себя? У них же у всех семьи, дети…
– Просто так вышло, не совсем рассчитали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44