Например, как получилось, как надо квалифицировать вот такую необъяснимую странность, стоившую большой крови, неисчислимых человеческих жизней: готовились к оборонительной войне, в целях безопасности за счет побежденной Польши отодвинули на запад государственную границу – и сразу же ликвидировали на старой все годами создававшиеся на ней оборонительные укрепления. А на новой границе – не построили ничего…
По логике следовало, что раз началась раздача вещей, входящих в красноармейское снаряжение, то сейчас выдадут верхнее обмундирование: гимнастерки, брюки, шинели и пилотки, сапоги или кирзовые ботинки с обмотками. Но вместо гимнастерок и шинелей красноармейцы получили по два брикета горохового концентрата, из которых в котелках на огне костров можно было сварить гороховую похлебку или, погуще, гороховое пюре, и по банке с каким-то консервированным содержимым, но без этикеток, разъясняющих, что внутри. Раздатчики, те же самые порученцы-помощники, что бегали с нарукавными повязками, про банки сказали, что в них перловая каша с кусочками свинины: можно есть холодной, можно разогреть на костре а можно сварить суп, это лучше, потому что еды получится больше: на полный котелок воды достаточно одной банки.
На этом выдачи прекратились. Вероятно, сборный мобилизационный пункт больше ничем не располагал.
Но суета и беготня продолжались. В действиях начальства угадывались какая-то нервозность, торопливость. Может быть, поступило то распоряжение, о котором упоминали порученцы?
Прозвучала команда: взводам снова построиться на центральной аллее. Произошел пересчет красноармейцев в строю, проверка по фамилиям. Начали открывать тяжелые чугунные ворота из сада на улицу, и стало понятно, что всех призывников выводят колонной, и путь у них один – на железнодорожную станцию.
– А обмундировка? А оружие? Ведь всех, кто раньше, отправляли в полном снаряжении, с противогазами, шинельными скатками, винтовками… – раздавались в колонне громкие голоса.
– Все получите, все будет! В домашних тапочках и без винтовок на фронт не посылают! – успокаивали командиры.
– Где получим? Когда?
– Может, в эшелоне. А может – на месте.
– А что это такое – место, где оно?
– Где положено. Прибудем – узнаете.
– А сказать нельзя, военная тайна?
– Вот именно, тайна. А пока – поменьше болтать надо. Болтун – находка для шпиона.
Было видно, что говорившие так взводные командиры да и капитан с седыми висками, медалью на груди, сами не знают, какой маршрут назначен колонне, где то место, в котором гражданская разношерстная толпа с узелочками домашних сухарей и снеди обретет вид воинского подразделения. Пока что капитану и взводным известно одно: вести колонну на вокзал. Там встретят и дадут указания насчет дальнейшего.
Выйдя из сада и растянувшись по Комиссаржевской, колонна на пару минут приостановилась. Ждали кого-то отставшего, опять пересчитывали задние взводы.
На тротуаре среди провожавших и просто глазевших Антон увидел Лару, девочку со своего двора.
– Лара! – крикнул он ей. – Беги, скажи моей маме, что нас отправляют, мы идем на вокзал.
Лара кинулась со всех ног. Но дальше все совершилось в таком быстром темпе, призванных погрузили в двухосные товарные вагоны с трафаретными маркировками на дощатых стенках «40 чел. – 8 лошадей», так быстро и так быстро отправили со станции, что мамы своей Антон не увидел.
Только уже после войны услышал он ее рассказ, как, извещенная Ларой, бежала она на вокзал и как опоздала всего на пару минут, последний вагон еще постукивал колесами на выходных стрелках, и как горько, до слез, всю войну жалела она о том, что не поспешила с пирожками, Антон уехал без них…
25
В товарном вагоне пахло дезинфекцией, произведенной после предыдущей партии призывников, опрыснутые из распылителя дощатые нары еще полностью не просохли, были кое-где влажными. Тем не менее на них уже сидели и лежали, подстелив под себя что-нибудь из своей одежды.
Вагонная дверь была распахнута во всю ширину, поезд, покидая город, шел по высокой насыпи, внизу мелькали последние одноэтажные домики, тонувшие в густой листве яблоневых и вишневых садов. Солнце садилось по другую сторону поезда, в окнах домишек вспыхивали его оранжевые, радужно раскрашенные лучи, с силой прожектора больно ударяли в глаза. Жители окраины были заядлые голубеводы. Как раз наступило время вечерней выгулки пленников и обитателей многочисленных голубятен. Над окраинными улицами и переулками, над широким лугом с петлями как бы остановившейся, замерзшей без течения реки, высоко в небе тугими облачками, то ярко-розово загоравшимися в свете заходящего солнца, то, под другим углом к нему, менявшими свой цвет на сиреневый, дымчатый, мелкими быстрыми кругами ходили плотные стайки белых голубей.
Тем, кто смотрел из вагонов, увозящих людей на войну, открытая им картина казалась странной. Война, тревожные сводки, уже бомбят Москву, немецкие полчища ползут неостановимо, кажется, даже сюда доносится скрежет их танковых гусениц, а перед глазами что-то заповедное, идиллическое: тихий, покойный вечер, будто на свете нет никакой войны, никакой угрозы, мирные домики в листве садов, спящая река с рыбацкими лодками, стайки голубей в небе…
Антон стоял в дверях вагона, опершись локтями на деревянную перекладину, загораживавшую дверной проем. Внизу, под ним, сидели на вагонному полу несколько его новых сотоварищей, имен и фамилий которых он еще не знал. Их ноги были выставлены наружу, висели над бегущей назад землей. Один их них, крепенький, кругловатый, с коротким упитанным телом, с толстыми короткими ножками, по характеру, видно, живой, бойкий, неунывающий, всегда быстро и беспечно-жизнерадостно настроенный, с ранними залысинками и светлой проплешинкой на макушке круглой стриженой головы, говорил слушавшим его соседям:
– Думаете, мы скоро в бой попадем? Да ничего подобного. Нас бы иначе отправили: одели, как положено, с винтовками, патронами. Вот так тех, что до нас. Те в бой, точно. А нас в запасную часть гонят, это тоже точно. А там муштровать начнут, разным солдатским премудростям учить: как ползать, окапываться, блиндажи строить. А чего нас учить, тут, я вижу, каждый армейскую службу в свое время прошел. Я сам любого командира чему хочешь научу. Меня и на польскую брали, и на финскую. Да только ни на одну не попал, все учили. А потом еще месяц проверять будут: чему да как выучились. Знаю я эту механику. А потом в другое место погонят – на формировку. И потянется эта мура – аж пока и эта война не кончится. И опять не доведется даже хоть раз по-настоящему стрельнуть…
Он явно грустил, сокрушался, что может опоздать на войну.
Немецкие войска по последним сводкам захватили уже всю Белоруссию, почти всю Прибалтику, значительную часть Украины, взяли Смоленск, приближались к Киеву, их самолеты каждую ночь появляются в небе над Москвой, а бойкий лысоватый человек с толстыми ляжками, не поспевший на две предыдущие несерьезные, скоротечные войны, похоже, даже сейчас все еще верил, никак не мог расстаться с прежними иллюзиями, что германские захватчики, если сунутся, получат в ответ тройной удар, и победа над ними будет одержана в считанные дни, на их земле, и притом – малой, совсем малой кровью…
26
Ночью проехали Грязи. Эшелон то развивал скорость, дряхлые вагоны, возившие людей и лошадей еще на первую войну с Германией, начинало нещадно мотать из стороны в сторону, они скрипели и трещали, казалось, вот-вот рассыплются и полетят под откос, но через десяток километров паровоз сбавлял ход, и поезд тащился едва-едва, а потом и вовсе останавливался и подолгу стоял непонятно почему, непонятно где – в сплошном непроницаемом мраке.
К полудню достигли Ельца. Посланные на продпункт принесли на одеялах еще теплые буханки хлеба, раздали по вагонам. Антон впервые увидел, как а армии красноармейцы делят между собой хлеб. Полученные на взвод буханки разрезали на куски по числу красноармейцев, куски разложили на одеяле. Все они были примерно одинаковы, если и существовала между ними разница в весе, поскольку резали без весов, «на глазок», то незначительные граммы. Большая разница была в качестве: одни куски от срединной части, почти целиком мякоть, другие – с коркой. Если брать по желанию – каждый потянется к лучшему куску, выйдут споры, обиды. Поэтому куски разыгрывали, как в лотерею: один из красноармейцев отвернулся, он исполняя роль «разводящего», другой указывал пальцем на какой-нибудь кусок и спрашивал: «Кому?» Во взводе призывники между собой полностью еще не перезнакомились, имена были известны не всех; кому достанется указанный кусок – «разводящий» называл по внешним приметам: «Рыжему…», «Длинному…», «Морячку…». Прозвище это уже закрепилось за жилистым, носатым парнем со шрамом на нижней губе, только лишь в грязноватой майке и поношенных сандалетах на босу ногу. Идя на призывной пункт, одевались как можно хуже, почти в рванье: ведь сразу же переоденут во все казенное. Действительно ли был этот парень морячком – неизвестно, но на груди у него под майкой был наколот синий якорь, обвитый канатом.
Антона «разводящий» назвал так: «Комсомольцу!» – Антон во взводе был единственным с комсомольским значком на лацкане своего серенького школьного пиджака с локтями, до лоска натертыми о парту.
Елец был последним пунктом, чье название Антон слышал раньше и примерно представлял географическое положение этого древнего городка с грузным, похожим на сундук, собором на горе, скалистыми обрывами высившейся над рекой. Дальше названия станций пошли уже все незнакомые. Куда движется эшелон, какие города впереди – определить по этим станциям Антон не мог, он только отмечал общее направление: на север… А вот теперь дорога повернула на северо-запад… А теперь еще круче, прямо на запад… Приставать с расспросами насчет маршрута к командирам не стоило, они опять бы их оборвали, да и по-прежнему, это было видно, никто из них о пункте назначения ничего толком не знал.
На каком-то безымянном, лишь с номером, разъезде эшелон надолго остановился. Кругом расстилалось ровное скошенное поле в копнах снопов. Веял жаркий ветерок, теребил былки полыни на откосе железнодорожного полотна.
– Давай-ка состряпаем супец, похлебка сегодня то ли будет, то ли нет, а брюхо подводит… – сказал Антону чернявый электросварщик. Фамилия его была Гудков. Он, похоже, уже считал Антона своим напарником по котелку, сам его выбрав в товарищи. Понемногу, как старший, он уже опекал Антона, кое-что ему подсказывал. Антон не противился такому содружеству, все равно ему, как желторотому птенцу, мальчишке, надо было возле кого-то быть, кто старше, опытней, может послужить подсказчиком и опорой.
На скошенном поле Гудков быстро набрал охапку сухих будыльев, соломы, смотался к паровозному тендеру с котелком за водой, ловко пристроил его на камушках, и через несколько мгновений под котелком уже плясали язычки пламени.
Не один Гудков подумал о вареве: вдоль всего эшелона дымила цепочка костров, в сизой пелене дыма возле них копошились десятки человеческих фигур.
Антону, наверное, стыдно было бы признаться, но приготовление на костре в котелке супа он видел первый раз в своей жизни. И был удивлен: как просто!
Гудков дал покипеть вареву не дольше минуты, попробовал его с ложки, сдувая с нее пар, удовлетворенно сказал:
– Готово! Доставай ложку. Есть у тебя ложка?
Ложек при выдаче котелков в саду имени Карла Маркса не дали, но Антон захватил из дома. По совету отца. Отец велел ему взять с собой еще кружку, катушку ниток с иголкой, зубную щетку, мыло, маленькое полотенце. Полотенца призывникам должны дать, но дадут ли? На всякий случай лучше иметь свое.
Сняв с дымящейся золы котелок, Гудков и Антон сели в ним в тени вагона, у самого колеса, дегтярно пахнущего смазкой.
У обоих еще оставалось немного от хлеба, полученного в Ельце. Гудков своей ложкой перемешал в котелке содержимое, суп и получился довольно густым, зачерпнул разварившуюся перловку с розовыми волокнами говядины и поднес ко рту. Теперь была очередь Антона зачерпнуть своей ложкой. Но он медлил, что-то в нем противилось – он еще не ел никогда с кем-либо из одной посуды. Мелькнула мысль: отложить из котелка в свою кружку. Но это, безусловно, обидит Гудкова: им брезгуют! И Антон таким поступком невыгодно отделит себя во всей дальнейшей жизни ото всех остальных, с кем соединила его во взводе судьба.
Стараясь не показать, что ему неприятно, подавляя возникшее внутри чувство, Антон говоря себе, что надо привыкать, никуда ведь не деться, все равно придется есть именно так, – опустил в котелок свою ложку, но взял не из середины варева, а у стенки котелка, с ближнего к себе края.
Гудков это заметил, ничего не сказал Антону, но, видно, понял его: городской мальчик, привык к совсем другим порядкам, другой обстановке за обеденным столом, – и тоже взял варево со своего края, не залезая во всю гущу перловки. Так они и ели, пока на каждой стороне не показалось дно котелка, разделенное перловым барьерчиком. Антон отряхнул ложку, показывая, что он вполне сыт. Гудков, росший в деревне, где все ели из одной миски, где не было привычек к отдельной посуде, тарелкам, даже вилкам, и никто не знал чувства брезгливости, потянул к себе котелок, выскреб остатки. Он явно лишь «заморил червячка». Ему, здоровому, крепкому тридцатилетнему мужику с мускулами рабочего, нажитыми в ежедневном, напряженном физическом труде, и целого котелка на одного, похоже, было бы мало…
Ночью всех разбудил близкий гул самолета. Свой? Немецкий? Гул удалился, затих, потом послышался снова, стал нарастать, приближаться. Было впечатление, что самолет что-то ищет, – то ли аэродром, то ли цель, чтобы сбросить бомбы.
Поезд шел медленно, едва-едва. Про такое движение говорится: на цыпочках. В его ходе была не просто малая скорость, а предельная осторожность, неуверенное прощупывание пути. Антон выглянул в открытую дверь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44