Выбор порадовал, доставка мгновенная
Однако это процесс болезненный, вызывающий сопротивление, причем чем дальше он продвигается, тем сопротивление сильнее.
Возврат к «классической» модели капитализма означаем и новое обострение классовых противоречий, возврат к модели бескомпромиссной классовой борьбы, характерной для XIX и первых десятилетий XX века. Безусловно, возврат к «классической» модели является относительным, в одну реку нельзя войти дважды. Но тенденция к обострению классовой борьбы совершенно реальна, причем агрессивное наступление на сей раз ведет именно буржуазный класс, а пролетариат сопротивляется. Социал-демократическая политика в том виде, в каком она сложилась на протяжении XX века, становится объективно невозможна. А партии, которые уже прошли серьезную эволюцию, вернуться в исходное состояние не способны: их аппарат, кадры, политическая культура настроены на совершенно иной тип работы.
На протяжении второй половины XX века можно было говорить не только о столкновении классов, но и о противостоянии институтов внутри капитализма. Институты социального государства находились в конфликте со свободным рынком. В конце XX века торжество свободного рынка сопровождалось разрушением и ослаблением многочисленных институтов, на протяжении прежних лет (а порой и веков) выступавших в роли внешних стабилизаторов капитализма.
Неудивительно, что победоносная корпоративная буржуазия дестабилизировала сама себя.
Покончив с коммунистическим блоком, ведущие капиталистические страны неизбежно оказались втянуты в конкурентную гонку между собой. Три основных центра накопления - североамериканский, восточноазиатский и западноевропейский - столкнулись в борьбе за влияние на мировом рынке. Межимпериалистические противоречия, о которых Ленин писал в начале XX века, снова стали реальностью, хоть их и пытались скрыть за дымовой завесой демократической фразеологии. Финансовые центры «старой Европы» бросили вызов гегемонии США, противопоставив американскому доллару объединенную валюту евро. А в Вашингтоне крайне правая администрация Дж. Буша-младшего откровенно заявила о притязаниях на мировое господство.
В то время как капиталистический мир дестабилизировался, левые силы пребывали в трагической спячке. Поражение реформизма не компенсировалось новым подъемом революционного движения. Однако крот истории не совсем еще забыл свою работу. Хоть и не так хорошо, как полагал автор «Капитала», он все же продолжает рыть в изначальном направлении.
Опыт неолиберального капитализма не мог не породить сопротивления. А опыт сопротивления, осмысленный и оцененный левыми организациями, дает материал для формирования новой революционной стратегии. После шока 1990-х годов левое движение возрождается, причем не на реформистской, а на радикальной идеологической платформе Современный капитализм оставляет мало шансов для реформизма. Значит, все то, чему учил классический марксизм, снова становится актуально.
МАРКСИЗМ И НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
Часто приходится слышать, что национальный вопрос является одним из наиболее трудных для марксистского анализа. На самом деле количество марксистских работ, посвященных этой проблематике, очень велико, и, что гораздо важнее, именно марксистские исследователи систематически пытались демистифицировать, демифологизировать данную тему.
Трудность, собственно, и состоит в высокой степени мифологизации всего, что связано с национально-государственной проблематикой. Выводы марксистской социологии могут представлять объективную ценность даже для буржуазной политики, они признаются и усваиваются, тем самым принимаясь в качестве составной части серьезной общественной дискуссии. Они так или иначе включаются в образовательные программы, цитируются в обзорных трудах, превращаются в банальность.
Напротив, все, что связано с нациями, их пресловутой «идентичностью», с их историей и культурой, начиная с середины XIX века становится важнейшим элементом государственной идеологии. Причем демократии заинтересованы в сохранении этих мифов не меньше, а порой даже больше, нежели авторитарные режимы или традиционные монархии. Именно поэтому выводы марксистского анализа, подрывающего национальные мифы, официальным общественным мнением по возможности игнорируются, официальным образованием отторгаются, а потому за пределами собственно марксистского круга остаются почти недоступными.
Другая сторона проблемы состоит в том, что между теоретической критикой и практическими рекомендациями лежит существенная дистанция. На протяжении истории марксизма было предложено несколько подходов к решению «национального вопроса». Однако здесь мы уже переходим в сферу практической политики и острых идеологических дискуссий, с течением времени не только не затухающих, но, напротив, все более обостряющихся.
Изобретение наций
Понятие «нации» сложилось в XIX веке. Начиная с конца XIX столетия школьные учебники и официальные исторические труды стали предлагать читателю более или менее складную версию формирования современных государств, которые якобы изначально возникали на национальной основе.
Получалось, что польское государство появилось из-за того, что объединились польские племена, русское - благодаря соединению близкородственных русских племен, а немецкое - за счет общих усилий германцев.
Нация как бы существовала еще до государства, только в каком-то скрытом виде, как некая внутренняя сущность, какое-то органическое единство народа, которое государством было лишь оформлено.
Этот взгляд на нации и государство был выработан романтической традицией после Наполеоновских войн, когда, с одной стороны, династическая основа монархического государства была поколеблена революцией, а с другой стороны, освободительные войны против французских захватчиков привели к пробуждению национальных чувств. Государство нуждалось в новой легитимности. Если раньше оно опиралось на божественные права царствующей династии, то теперь стало воплощением национального духа.
Правда, новая идеология, выработанная интеллектуальными и политическими элитами ведущих народов Европы, оказалась потенциально опасна для тогдашней системы европейских государств. Распространившись среди основных европейских наций - французов, немцев, русских, испанцев, шведов, - она заразила и многочисленные малые и средние народности, которые до того не имели ни собственной государственности, ни самостоятельной истории (словаки, финны, украинцы, каталонцы, ирландцы, баски и т.д.). Если каждое государство имеет собственную нацию, значит, каждая народность должна в итоге получить собственное государство и только в нем может полностью реализовать свои возможности.
Два крупных славянских народа Европы - чехи и поляки, - не имевшие в тот момент своей государственности, получили мощный идеологический импульс, чтобы добиваться ее восстановления. Другое дело, что ни средневековая Богемия, ни Речь Посполитая не были, соответственно, чешским или польским национальным государством. Но задним числом история Речи Посполитой воспринималась уже как польская история, а история Богемии - как чешская.
Наконец, уже в более поздний период, национальное самосознание было импортировано в колониальные страны. Например, Индия, никогда не имевшая ни единого языка, ни единой государственной организации, где не было даже этнического родства между народами, почувствовала себя единой нацией в рамках Британской империи. Надо сказать, что Карл Маркс предрекал такой поворот событий в своих работах о британском владычестве в Индии. Легко догадаться, что рост национального самосознания в колониях привел к подъему освободительной борьбы.
Таким образом, все европейские государства, в которых родилась романтическая концепция наций, оказались в конечном счете ее жертвами. Все великие державы начала XIX века - Франция, Англия, Россия, Австрия и Швеция стали в XX веке в той или иной мере жертвами распада. Германия и Италия, для которых романтическая идеология нации стала знаменем государственного объединения, пережили катастрофу фашизма.
Странности определения
Парадоксальным образом ставшая общепринятой романтическая концепция дает нам лишь очень смутные представления о том, что такое нация. Поскольку понятие «нация» является в этой теории насквозь мифологическим, оно предполагает некое интуитивное понимание, в нем заложено описание некой мистической, внеисторической внесоциальной общности. Всякий раз, когда исследователи переходят к конкретным формулировкам, возникают проблемы.
Когда проживавший в эмиграции в Австро-Венгрии Ленин отправил «замечательного грузина» Сталина в Вену писать работу по национальному вопросу, он обрек последнего на серьезное испытание. Мало того, что тот неважно знал немецкий язык, на котором было написано большинство необходимых текстов. Будучи человеком, выученным в православной семинарии, Сталин пытался дать всему очень четкие и конкретные, недвусмысленные, общепонятные определения. А таких определений в литературе не было!
Помучившись некоторое время, Сталин написал целый каталог признаков, по которым определяются нации (в отличие от народности, племени и т.д.): «исторически сложившаяся устойчивая общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющаяся в общности культуры» (Сталин И. В. Марксизм и национально-колониальный вопрос. М Партиздат, 1937. С. 6.) . Беда в том, что многие из европейских (не говоря уже о неевропейских) наций всей полнотой этих признаков не обладают либо, наоборот, обладают некоторыми дополнительными признаками, которые для них являются центральными.
Общности религии Сталин, естественно, не упоминает, хотя к ней апеллировали идеологи национального патриотизма в России, Польше, Ирландии. Для материалиста Сталина общность религии не могла быть центральным вопросом. Однако многие нации консолидированы именно по религиозному признаку. Так, в Северной Ирландии принадлежность к ирландской или британской нации определяется по вероисповеданию. Католики - ирландцы, протестанты - британцы. Проживают они, как известно, на общей территории. То же самое можно видеть на Балканах. Католики-хорваты, пишущие по-сербскохорватски латинскими буквами, и православные сербы, пишущие сразу двумя алфавитами, являются, как известно, традиционными недругами. В Боснии к соперничеству этих двух групп добавляется присутствие мусульман. Причем мусульмане говорят по-сербски, пишут латиницей, но большей части законов ислама не знают и не соблюдают, но уверены, что с сербами и хорватами ничего общего не имеют.
Напротив, в соседней Албании религиозные различия между мусульманами и христианами не мешают всем говорящим на одном языке считать себя единой нацией. В Германии протестанты и католики составили единую нацию, хотя в прошлом воевали друг с другом. В Швейцарии говорят на четырех разных языках, но считают себя единой нацией, настолько отличающейся от остальной Европы, что даже членство в Европейском союзе воспринимается как нечто опасное.
В Киеве и Харькове говорят по-русски и считают себя добрыми украинцами. В Крыму считают, что ничего общего с Украиной не имеют, поскольку говорят по-русски.
Для англоканадца нет более страшного оскорбления, чем спутать его с американцем-янки, от которого он совершенно ничем не отличается. Франкоканадцы традиционно недолюбливали своих англоязычных соседей, но долгое время были самыми отчаянными патриотами Британской империи, которая их завоевала и языка которой они толком не понимали.
Арабы до сих пор не могут понять, принадлежат они к единой нации или же отдельными, пусть и родственными, нациями являются египтяне, ливийцы, иракцы и т.д. В Латинской Америке времен борьбы за независимость мечтали о единой нации, противостоящей говорящим на том же языке и таким же католикам-испанцам. Но за распадом Испанской империи последовал и распад Великой Колумбии, в результате которой сложились различные нации - с собственными традициями, культурой, историей.
Список можно продолжить. Ведь даже самый простой, казалось бы, признак - «общность языка» - не является бесспорным. Границы между языками и диалектами расплывчаты. Российская империя не признавала за украинским языком права на существование, он считался диалектом. И в самом деле, различия между украинским и русским, белорусским и русским языками не больше (а в ряде случаев -меньше), чем различия между диалектами в Италии и Гер мании.
Когда в конце XIX века формировались современные балканские языки, филологи, движимые романтической традицией, отправлялись в самые отдаленные горные деревни, чтобы записать там «настоящий» сербский или болгарский. Болгары записывали норму языка на востоке страны, сербы на западе. Если бы они поступили наоборот и записывали язык, на котором говорили в приграничных селениях, Болгария и Сербия сегодня говорили бы на одном языке. А македонский, признанный языком в Югославии, так и остался диалектом в Болгарии.
Когда одного известного филолога спросили, в чем все таки принципиальное различие между языком и диалектом, он, подумав, ответил: у языка есть армия.
В этом, пожалуй, и ответ на все вопросы. Не единство языка, крови или веры создает нацию, а государство.
Формирование наций
Английский марксист Бен Андерсон в книге «Воображаемые сообщества» отметил любопытное противоречие. Первыми нациями, осознавшими и заявившими себя как таковые, были американцы-янки в Соединенных Штатах и креолы в Латинской Америке (последние - под влиянием американской революции). Ни янки, ни креолы, борясь за независимость, не отличались от тех, с кем они борются. У них был общий язык, общая кровь, общая вера, общая культура. В Южной Америке отнюдь не угнетенные индейцы и метисы выступили решающей силой борьбы против испанского колониализма (а стремление Симона Боливара опереться на чуждые колониальной культуре индейские массы стоило ему, несмотря на все его заслуги, потери политического влияния).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Возврат к «классической» модели капитализма означаем и новое обострение классовых противоречий, возврат к модели бескомпромиссной классовой борьбы, характерной для XIX и первых десятилетий XX века. Безусловно, возврат к «классической» модели является относительным, в одну реку нельзя войти дважды. Но тенденция к обострению классовой борьбы совершенно реальна, причем агрессивное наступление на сей раз ведет именно буржуазный класс, а пролетариат сопротивляется. Социал-демократическая политика в том виде, в каком она сложилась на протяжении XX века, становится объективно невозможна. А партии, которые уже прошли серьезную эволюцию, вернуться в исходное состояние не способны: их аппарат, кадры, политическая культура настроены на совершенно иной тип работы.
На протяжении второй половины XX века можно было говорить не только о столкновении классов, но и о противостоянии институтов внутри капитализма. Институты социального государства находились в конфликте со свободным рынком. В конце XX века торжество свободного рынка сопровождалось разрушением и ослаблением многочисленных институтов, на протяжении прежних лет (а порой и веков) выступавших в роли внешних стабилизаторов капитализма.
Неудивительно, что победоносная корпоративная буржуазия дестабилизировала сама себя.
Покончив с коммунистическим блоком, ведущие капиталистические страны неизбежно оказались втянуты в конкурентную гонку между собой. Три основных центра накопления - североамериканский, восточноазиатский и западноевропейский - столкнулись в борьбе за влияние на мировом рынке. Межимпериалистические противоречия, о которых Ленин писал в начале XX века, снова стали реальностью, хоть их и пытались скрыть за дымовой завесой демократической фразеологии. Финансовые центры «старой Европы» бросили вызов гегемонии США, противопоставив американскому доллару объединенную валюту евро. А в Вашингтоне крайне правая администрация Дж. Буша-младшего откровенно заявила о притязаниях на мировое господство.
В то время как капиталистический мир дестабилизировался, левые силы пребывали в трагической спячке. Поражение реформизма не компенсировалось новым подъемом революционного движения. Однако крот истории не совсем еще забыл свою работу. Хоть и не так хорошо, как полагал автор «Капитала», он все же продолжает рыть в изначальном направлении.
Опыт неолиберального капитализма не мог не породить сопротивления. А опыт сопротивления, осмысленный и оцененный левыми организациями, дает материал для формирования новой революционной стратегии. После шока 1990-х годов левое движение возрождается, причем не на реформистской, а на радикальной идеологической платформе Современный капитализм оставляет мало шансов для реформизма. Значит, все то, чему учил классический марксизм, снова становится актуально.
МАРКСИЗМ И НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
Часто приходится слышать, что национальный вопрос является одним из наиболее трудных для марксистского анализа. На самом деле количество марксистских работ, посвященных этой проблематике, очень велико, и, что гораздо важнее, именно марксистские исследователи систематически пытались демистифицировать, демифологизировать данную тему.
Трудность, собственно, и состоит в высокой степени мифологизации всего, что связано с национально-государственной проблематикой. Выводы марксистской социологии могут представлять объективную ценность даже для буржуазной политики, они признаются и усваиваются, тем самым принимаясь в качестве составной части серьезной общественной дискуссии. Они так или иначе включаются в образовательные программы, цитируются в обзорных трудах, превращаются в банальность.
Напротив, все, что связано с нациями, их пресловутой «идентичностью», с их историей и культурой, начиная с середины XIX века становится важнейшим элементом государственной идеологии. Причем демократии заинтересованы в сохранении этих мифов не меньше, а порой даже больше, нежели авторитарные режимы или традиционные монархии. Именно поэтому выводы марксистского анализа, подрывающего национальные мифы, официальным общественным мнением по возможности игнорируются, официальным образованием отторгаются, а потому за пределами собственно марксистского круга остаются почти недоступными.
Другая сторона проблемы состоит в том, что между теоретической критикой и практическими рекомендациями лежит существенная дистанция. На протяжении истории марксизма было предложено несколько подходов к решению «национального вопроса». Однако здесь мы уже переходим в сферу практической политики и острых идеологических дискуссий, с течением времени не только не затухающих, но, напротив, все более обостряющихся.
Изобретение наций
Понятие «нации» сложилось в XIX веке. Начиная с конца XIX столетия школьные учебники и официальные исторические труды стали предлагать читателю более или менее складную версию формирования современных государств, которые якобы изначально возникали на национальной основе.
Получалось, что польское государство появилось из-за того, что объединились польские племена, русское - благодаря соединению близкородственных русских племен, а немецкое - за счет общих усилий германцев.
Нация как бы существовала еще до государства, только в каком-то скрытом виде, как некая внутренняя сущность, какое-то органическое единство народа, которое государством было лишь оформлено.
Этот взгляд на нации и государство был выработан романтической традицией после Наполеоновских войн, когда, с одной стороны, династическая основа монархического государства была поколеблена революцией, а с другой стороны, освободительные войны против французских захватчиков привели к пробуждению национальных чувств. Государство нуждалось в новой легитимности. Если раньше оно опиралось на божественные права царствующей династии, то теперь стало воплощением национального духа.
Правда, новая идеология, выработанная интеллектуальными и политическими элитами ведущих народов Европы, оказалась потенциально опасна для тогдашней системы европейских государств. Распространившись среди основных европейских наций - французов, немцев, русских, испанцев, шведов, - она заразила и многочисленные малые и средние народности, которые до того не имели ни собственной государственности, ни самостоятельной истории (словаки, финны, украинцы, каталонцы, ирландцы, баски и т.д.). Если каждое государство имеет собственную нацию, значит, каждая народность должна в итоге получить собственное государство и только в нем может полностью реализовать свои возможности.
Два крупных славянских народа Европы - чехи и поляки, - не имевшие в тот момент своей государственности, получили мощный идеологический импульс, чтобы добиваться ее восстановления. Другое дело, что ни средневековая Богемия, ни Речь Посполитая не были, соответственно, чешским или польским национальным государством. Но задним числом история Речи Посполитой воспринималась уже как польская история, а история Богемии - как чешская.
Наконец, уже в более поздний период, национальное самосознание было импортировано в колониальные страны. Например, Индия, никогда не имевшая ни единого языка, ни единой государственной организации, где не было даже этнического родства между народами, почувствовала себя единой нацией в рамках Британской империи. Надо сказать, что Карл Маркс предрекал такой поворот событий в своих работах о британском владычестве в Индии. Легко догадаться, что рост национального самосознания в колониях привел к подъему освободительной борьбы.
Таким образом, все европейские государства, в которых родилась романтическая концепция наций, оказались в конечном счете ее жертвами. Все великие державы начала XIX века - Франция, Англия, Россия, Австрия и Швеция стали в XX веке в той или иной мере жертвами распада. Германия и Италия, для которых романтическая идеология нации стала знаменем государственного объединения, пережили катастрофу фашизма.
Странности определения
Парадоксальным образом ставшая общепринятой романтическая концепция дает нам лишь очень смутные представления о том, что такое нация. Поскольку понятие «нация» является в этой теории насквозь мифологическим, оно предполагает некое интуитивное понимание, в нем заложено описание некой мистической, внеисторической внесоциальной общности. Всякий раз, когда исследователи переходят к конкретным формулировкам, возникают проблемы.
Когда проживавший в эмиграции в Австро-Венгрии Ленин отправил «замечательного грузина» Сталина в Вену писать работу по национальному вопросу, он обрек последнего на серьезное испытание. Мало того, что тот неважно знал немецкий язык, на котором было написано большинство необходимых текстов. Будучи человеком, выученным в православной семинарии, Сталин пытался дать всему очень четкие и конкретные, недвусмысленные, общепонятные определения. А таких определений в литературе не было!
Помучившись некоторое время, Сталин написал целый каталог признаков, по которым определяются нации (в отличие от народности, племени и т.д.): «исторически сложившаяся устойчивая общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющаяся в общности культуры» (Сталин И. В. Марксизм и национально-колониальный вопрос. М Партиздат, 1937. С. 6.) . Беда в том, что многие из европейских (не говоря уже о неевропейских) наций всей полнотой этих признаков не обладают либо, наоборот, обладают некоторыми дополнительными признаками, которые для них являются центральными.
Общности религии Сталин, естественно, не упоминает, хотя к ней апеллировали идеологи национального патриотизма в России, Польше, Ирландии. Для материалиста Сталина общность религии не могла быть центральным вопросом. Однако многие нации консолидированы именно по религиозному признаку. Так, в Северной Ирландии принадлежность к ирландской или британской нации определяется по вероисповеданию. Католики - ирландцы, протестанты - британцы. Проживают они, как известно, на общей территории. То же самое можно видеть на Балканах. Католики-хорваты, пишущие по-сербскохорватски латинскими буквами, и православные сербы, пишущие сразу двумя алфавитами, являются, как известно, традиционными недругами. В Боснии к соперничеству этих двух групп добавляется присутствие мусульман. Причем мусульмане говорят по-сербски, пишут латиницей, но большей части законов ислама не знают и не соблюдают, но уверены, что с сербами и хорватами ничего общего не имеют.
Напротив, в соседней Албании религиозные различия между мусульманами и христианами не мешают всем говорящим на одном языке считать себя единой нацией. В Германии протестанты и католики составили единую нацию, хотя в прошлом воевали друг с другом. В Швейцарии говорят на четырех разных языках, но считают себя единой нацией, настолько отличающейся от остальной Европы, что даже членство в Европейском союзе воспринимается как нечто опасное.
В Киеве и Харькове говорят по-русски и считают себя добрыми украинцами. В Крыму считают, что ничего общего с Украиной не имеют, поскольку говорят по-русски.
Для англоканадца нет более страшного оскорбления, чем спутать его с американцем-янки, от которого он совершенно ничем не отличается. Франкоканадцы традиционно недолюбливали своих англоязычных соседей, но долгое время были самыми отчаянными патриотами Британской империи, которая их завоевала и языка которой они толком не понимали.
Арабы до сих пор не могут понять, принадлежат они к единой нации или же отдельными, пусть и родственными, нациями являются египтяне, ливийцы, иракцы и т.д. В Латинской Америке времен борьбы за независимость мечтали о единой нации, противостоящей говорящим на том же языке и таким же католикам-испанцам. Но за распадом Испанской империи последовал и распад Великой Колумбии, в результате которой сложились различные нации - с собственными традициями, культурой, историей.
Список можно продолжить. Ведь даже самый простой, казалось бы, признак - «общность языка» - не является бесспорным. Границы между языками и диалектами расплывчаты. Российская империя не признавала за украинским языком права на существование, он считался диалектом. И в самом деле, различия между украинским и русским, белорусским и русским языками не больше (а в ряде случаев -меньше), чем различия между диалектами в Италии и Гер мании.
Когда в конце XIX века формировались современные балканские языки, филологи, движимые романтической традицией, отправлялись в самые отдаленные горные деревни, чтобы записать там «настоящий» сербский или болгарский. Болгары записывали норму языка на востоке страны, сербы на западе. Если бы они поступили наоборот и записывали язык, на котором говорили в приграничных селениях, Болгария и Сербия сегодня говорили бы на одном языке. А македонский, признанный языком в Югославии, так и остался диалектом в Болгарии.
Когда одного известного филолога спросили, в чем все таки принципиальное различие между языком и диалектом, он, подумав, ответил: у языка есть армия.
В этом, пожалуй, и ответ на все вопросы. Не единство языка, крови или веры создает нацию, а государство.
Формирование наций
Английский марксист Бен Андерсон в книге «Воображаемые сообщества» отметил любопытное противоречие. Первыми нациями, осознавшими и заявившими себя как таковые, были американцы-янки в Соединенных Штатах и креолы в Латинской Америке (последние - под влиянием американской революции). Ни янки, ни креолы, борясь за независимость, не отличались от тех, с кем они борются. У них был общий язык, общая кровь, общая вера, общая культура. В Южной Америке отнюдь не угнетенные индейцы и метисы выступили решающей силой борьбы против испанского колониализма (а стремление Симона Боливара опереться на чуждые колониальной культуре индейские массы стоило ему, несмотря на все его заслуги, потери политического влияния).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73