– А я ведь тебя недавно видел. А ну, угадай, где? Ничего не помнишь? Нет, нет, не у костра, а еще раньше?
Куликов взглянул на Моргуна в одну минуту одичавшими глазами и остановился.
– Давай, шагай, ваше благородие! – закричали сзади.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
посвященная не только Salpingotus,открытому путешественником Козловым, но и некоторым лицам, уже известным читателю
Кто пришел вслед за хунхузом Камакой

– Не наступай на мои круги!
– Бросьте свое шутовство, Збук. Что вы опять придумали? Вы забываете свои обязанности. Смотрите, я вас отправлю к Шибайло!
– О, я счастлив, что вы, барон, помогаете освободить мой дух от такой безнравственной оболочки. Погодите, об этом надо поговорить серьезно. Кто сказал про круги? Архимед… Первый случай столкновения интеллигенции с грубой силой. Грубой силе непонятны круги, вам тоже непонятен мой Новый Ареан. Вот если бы он изобрел «Друг Дома», «Антибандитин», прибор от воров, тогда бы…
– Замолчите, я приказываю вам.
– Погодите… Я счастлив, что живу в такое жестокое время. Мой дух, душа не зависят от оболочки. Понимаете ли вы, какое блаженство испытываю я, сознавая это? Я велик, я совершенно свободен. Полная свобода духа! Счастье сознавать то, что вы – невероятно свободны. Вот – рука, нога, грудь и… голова! Смотрите, мое тело не тяготит меня, жизнь – пустяк! Вот эта образина, ваш головорез-казак, тряхнет чубом и зарубит меня, если вы этого захотите. Какой толк! Убивать привыкли все, и этому молодцу будет даже скучно лишать меня жизни. Знаете, я заметил, что ваши люди вшей бьют с большим удовольствием, чем людей… Что, что?… Погодите возражать… Ну, возьмем так… Этот молодец подойдет ко мне и выстрелит в упор… На секунду мне еще успеет показаться, что у меня отрывается затылок, что я куда-то проваливаюсь, нет, вернее, уношусь в темное пространство… А, я вам еще забыл сказать! Если бы я умел держать в руке перо, я бы написал рассказ, поэму, еще что-нибудь… Вообразите картину: царь, тиран, диктатор казнит человека перед громадной толпой… Казнимый видит громадное зарево… Закат, что ли… На этом зареве, перерезая его пополам, висит черная веревка. Больше ничего… А диктатор, – при этом слове Збук почти взвизгнул, – диктатор-то стоит в отдалении, взяв себя за грудную пуговицу – заметьте, жест-то гениальный – и можно видеть, как у него от волнения подогнулась одна нога… Нелегко убивать людей, барон… И вдруг диктатор видит глаза… Что вы уставились на меня, барон? Ничего? Итак, он видит глаза в толпе, он не знает, чьи они… Может быть, они принадлежат честному, может быть, ими смотрит такой же убийца… Но… Глаза, одни глаза, поймите, наконец, меня – ничего больше, чем глаза… Диктатору плевать, что смотрит вся толпа; он видит одни эти зрачки. Он закрывает свое лицо ладонью, стараясь не смотреть в толпу, но страх выше его, и он глядит сквозь пальцы на глаза… Вот что я изобразил бы, если бы умел писать… Веревка, зарево, нога подгибается…
– Замолчите вы, наконец, – прохрипел барон Юнг, и Збук увидел, что на шее Юнга в одну секунду посинели кривые жилы.
Збук стоял посредине песчаного двора баронского дома, в обычном ерническом виде, с длинной щепкой в руках. Под его толстыми ногами на земле вились странные узоры. Иногда Збук прыгал на одной ноге среди узоров, и все это походило на детскую игру в «классы».
Юнг довольно спокойно смотрел на всю эту чертовщину, прижимая ладонью края расходящегося на груди халата. Он был высок и сух, он держался прямо, как засохшее сыромятное плетье. Всякому в глаза бросались прежде всего две странных привычки Юнга. Во-первых, он курил длинные, шершавые папиросы, но окурков не бросал, а выдувал остаток табака из картонных мундштуков, совершенно не заботясь о том, куда упадет горящий табак. Второй привычкой Юнга была манера как-то по-женски рассматривать свою грудь, наклоняя голову и упираясь подбородком в основание горла. Все эти привычки он повторял почти каждую минуту, но вот сейчас, когда Юнг в последний раз выдул пылающий табак, Збук предупредительно вынул из кармана коробку сигарет с изображением серых куропаток на крышке и подал ее барону.
– Курите это, барон, – промычал Збук и, расталкивая бороду, сам присосался толстыми гулами к мундштуку сигареты. – Заядлые белогвардейские, англичане завезли… Не беспокойтесь, курите, у меня их много… У Аникина еще наменял… Как вам нравится моя выдумка о диктаторе?
– Если вам дорога шкура, раз навсегда прекратите ваши глупые сказки. Понятно?
Збук пустил кольцо дыма и посмотрел на барона.
– О, как это скучно! Ведь мне уже приходилось высказываться насчет собственной шкуры только что…
Голос Збука звучал сейчас почти жалобно. Он стоял с опутанной арканами дыма мохнатой головой. Жирные ноги его подрагивали. Он топтался на одном месте. Когда он брал сигарету – было видно, что пальцы его были покрыты фиолетовыми лишаями. Очевидно, Збук очень долго что-то писал.
– Не смотрите так на меня, – озлобленно закричал Збук на барона. – Я голоден у вас в этой дыре, а вы меня рассматриваете, как идола в паноптикуме… Ну, что вы хотите от меня? Всю жизнь про меня говорят, что я – « это не я. Что же я – призрак, фантом, что ли? Да, я – фантом, – вдруг заорал он, повертывая свою бороду к барону. – Я фантом с толстыми ляжками, я – призрак, но очень прожорливый! Что вы меня мучаете? Убить вы меня боитесь, духу не хватит, да и не за что… Идей я никаких не исповедую для того, чтобы после не отказываться от них, я вам не опасен. А злы вы потому, что от вас убежали поручик Ершов и князь Терек, не успели вы их вовремя прихлопнуть. Взяли вы меня к себе от тоски, я это сумею доказать. Не будем ссориться, барон. Лучше угостите меня, как обещали…
Шмыгая носом, Збук утомленно поплелся вслед за Юнгом в комнату барона. Бородач привычно рухнул на стул и забарабанил пальцем по столу, Юнг, в свою очередь, лег на кошму. Он лежал, окруженный пустыми папиросными гильзами и выдутым табаком. Збук нетерпеливо водил пальцами по краю фаянсовой тарелки, облизывался и ворчал, пока казак не принес ему миску с жареной бараниной и, на этот раз, не палочки, а даже ложку.
Поставив миску на стол, казак вытянулся у порога и доложил Юнгу о том, что неизвестный человек желтой расы, хорошо вооруженный и прибывший сюда с телохранителем, просит барона принять и выслушать его.
– Пусть зайдет, – сказал Юнг и, приподнявшись на локте, придвинул к себе револьвер.
Збук одолевал уже третий кусок баранины, когда желтый широко распахнул двери, быстро вошел в комнату и, поперхнувшись от табачного дыма, остановился и отвесил барону глубокий поклон.
Юнг молча взглянул на гостя.
– Мой господин получил твое письмо, – выкрикнул телохранитель. – Теперь мой господин думает, что храбрый генерал оценит храбрость господина и два солнца осветят двойным светом мир.
– Двух солнц не бывает, – проворчал Збук и, отложив в сторону ложку, повернул голову к гостю.
Збука прежде всего удивило, что гость не походил на китайца, хотя и был одет в стеганую кофту и такие же штаны, выраставшие на его теле, как громадная синяя опухоль. Он был широк плечами, но очень низок ростом и вообще мелок. Его ладони, например, были ничуть не больше козырька фуражки, надвинутой на редкие брови. Коротко остриженные волосы уменьшали и без того маленькую голову пришедшего, а лицо напоминало помятую дыню. Желтый человек наполнил комнату шелестом лакированных ремней, обнимавших его тело; даже ручка качавшегося на животе маузера была не из простого деревянного, а из обшитого блестящей кожей футляра. Кроме того, на нем висели бинокль и шашка русского образца. Все это держалось на тщедушном теле при помощи сложной амуниции, казавшейся каким-то нагромождением узких черных зеркал.
Приезжий вертел черепашьей шеей.
– Я согласен, – бросил Юнг. – Сколько людей?
– Три сотни маньчжурцев… Беглые солдаты и поденщики… Дерутся, как тигры…
– Вооружение?
– Русские винтовки, шашки, гранаты Милса… Есть пулеметы.
– Лошади?
– Все в седлах.
– Твоему господину известны мои обычаи и дисциплина?
– О, одному светилу видны лучи другого солнца!
– Не всегда так, но допустим. Когда можешь дать людей? Ага, хоть завтра. Пусть приводит. Но… пусть он знает, что в случае неповиновения и самовольства – перестреляю всех. Збук, напишите ему пропуск, а то заставы могут задержать, я подпишу. Кроме того, я взгрею тех, кто его пропустил, не зная, с кем имеет дело…
Карлик в черных ремнях вышел из комнаты так же легко, как и пришел.
– Кто это? – спросил Збук, ковыряя в зубах.
– Цицикарский хунхуз Канака… Японец… Многие ищут его головы. Ему надоело грабить поезда, и он пришел ко мне.
Збук прохаживался по комнате, засунув руки в карманы. Он насытился и поэтому впал в довольное настроение.
– Барон, – спросил он вкрадчиво, – вы не будете сердиться, если я вам открою одну штуку?
– Ну…
– Когда вы заставили меня писать ваши бумаги, я сознательно, нарочно сделал одну пакость… Я посадил кляксу, размазал ее, обмакнул палец и приложил его к бумаге… Это сделано с очень большим умыслом. Поняли?
– Ровным счетом ничего… Вы начинаете раздражать меня, Збук. Мне не до глупостей сейчас. Лучше продолжайте писание этих писем, которые я придумал. Текст воззвания надо переделать на письмо и послать его киргизским националистам…
– Барон, – взвизгнул Збук, – вы убиваете во мне душу, превращаете меня в писаря. Сейчас я хотел пооткровенничать с вами, а вы сразу начали меня запугивать. Что вы злитесь? Смотрите, у вас дрожит губа… Она висит, как красный замок…
– Откуда у вас такие сравнения? Можно подумать, что вы стихи пишете…
– Кто знает, – загадочно протянул Збук, но спохватился и, повернувшись на одной ноге, коротко свистнул. Вслед за этим он нечаянно толкнул Стол. На пол упала облепленная бараньим жиром ложка.
– Ого, барон, – будет гость, – весело сказал Збук, махнув поднятой ложкой.
– И даже не гость, а гостья, – подтвердил Юнг, поднимаясь с кошмы.
Пора, однако, выяснить отношения барона Юнга фон Штерна и безвестного человека, все богатство которого составляла лишь одна необычайная борода. В самом деле нужно удивляться, почему барон до сих пор не отправил Антона Збука на тот свет. Зачем ургинский владыка взял бородача к себе в дом и начал кормить Антона Збука, возясь с ним и в ответ выслушивая от него только дерзости?
Для того, чтобы уяснить себе причины странной благотворительности Юнга, нам следует заглянуть в историю жизни барона и отчеркнуть ногтем несколько десятков строк на одной из первых страниц этой толстой и истрепанной книги.
… В коридорах С.-Петербургского Морского Корпуса ходит высокий не по летам мальчик. Он уже с первого года учения удивляет учителей и товарищей своим странным поведением.
Товарищи говорят о нем:
– Крестоносец вчера на перемене ударил кулаком Иванова Тринадцатого так, что у него пошла кровь носом…
– Крестоносец заявил, что он не будет учить истории. Говорит, что все – сплошная выдумка.
– Крестоносец уколол пером…
Кличка Крестоносец пришла к Юнгу после того, как он заявил кадетам о том, что ни один из его предков не умирал от старости или от болезни. Они падали с разбитыми забралами в битвах с сарацинами и позднее – со славянами. Предки Юнга ругались перед смертью, пока копыта вражеских коней не заставляли лопаться их каменные затылки, пока мозги рыцарей не облепляли шпор врагов.
Молодой Юнг рассказывал обо всем этом, спокойно рассматривая холодными глазами собеседников и иногда делая особенные движения большой рыжей головой.
Казалось бы, такие подростки должны мучить не только товарищей, что Юнг и делал, стараясь задевать сильных, но и животных. Но одно событие из кадетской жизни до крайности удивило всех и создало Юнгу еще большую загадочную славу.
Как-то раз в ясное весеннее утро толпа кадетов, бегая по Невской набережной, увидела у самого берега кудлатого шелудивого щенка, барахтавшегося среди намокших окурков и щепок. Щенок захлебывался и жалобно визжал. Вода заливала ему глаза. Кадеты, нагнувшись над гранитным барьером, следили за последними минутами собачонки, которая вот-вот должна была потонуть.
– Господа, это свинство глядеть, как гибнет животное, – сказал краснощекий Иванов Тринадцатый, будущий капитан судна «Жемчуг».
– Свинство, – согласились кадеты, но вдруг замолчали, увидев Юнга. Он молча растолкал острыми локтями группу сверстников и камнем свалился с барьера вниз, на берег реки.
– Ну, конечно, – сказал Иванов Тринадцатый, – он ее совсем потопит, можете быть спокойны…
Но Юнг вместо того, чтобы потопить щенка, вытащил его из реки и швырнул на набережную.
Собачонка – черная в белых пятнах – мелко дрожала, распластавшись на камнях, мокрые окурки свисали с ее боков. Юнг посмотрел на щенка, обвел каменными глазами притихших кадетов и, заложив руки в карманы, повернулся для того, чтобы уйти.
– Слушайте, барон, – пролепетал Иванов Тринадцатый, – кто мог от вас это ожидать… Я охотно прощаю вам то, что вы меня обидели.
– А мне наплевать на твое прощенье, – раздельно произнес Юнг, напирая на слово «ты», ибо все почти товарищи из страха и нелюбви говорили с ним на «вы». Юнг пошел, медленно как всегда, к выступу набережной. Там, закинув за голову никогда не мытые руки, спал известный всему корпусу дюжий и всегда пьяный бродяга. Он подставлял речному ветру и солнцу спину, похожую на глыбу каменного угля.
Юнг растолкал бродягу и подвел его к собаке.
– Вот видишь? – буркнул Юнг, шевеля собаку носком штиблета.
– Вижу, – покорно ответил бродяга.
– Ты ее возьмешь себе. Корми чем хочешь и как хочешь, но чтобы пес был жив… Будешь приходить сюда каждую неделю и получать от меня по рублю… Могу после прибавить, если все будет на совесть.
Пьяница взял собаку к себе. Щенок подрос и превратился в крепкого пса по кличке Гардемарин. Он отличался мрачностью характера, имел громадные висячие уши, такие, что бродяга их иногда вывертывал и складывал на загривке Гардемарина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23