Тарелка опустела, и земляной аромат грибного супа сменился другим — сладким запахом Жени. Но теперь, впитав большую дозу этого запаха, Астапов осознал, что запах не всегда был частью Жени и семейной обстановки. Медовый, пряный аромат появился лишь недавно и очень постепенно. Теперь он стал навязчив и пробуждал воспоминания о забытой часовне в дальней губернии. Кажется, и по Жениному лицу пробежала тень осознания. Астапов подумал, что, может быть, жена сама не заметила, как сильно от нее разит сегодня вечером.
Женя увидела, что он раздувает ноздри, наполняя их запахом ладана. Она покраснела. Астапов отвел глаза, чтобы она не видела, как в них копится ярость.
А потом ярость прошла — не более чем рефлекторный спазм. Он всегда подозревал, что жена молится в его отсутствие; он не будет ее об этом спрашивать. Она удивительно хорошо держала в тайне свои религиозные отправления, и Астапов совсем не хотел напугать ее или вынудить прекратить. Жене нужно было время, чтобы изжить суеверия. И еще кое-что: Астапов предполагал, что ладан участвовал в молитвах об избавлении от бесплодия. Женя совсем отчаялась. Астапов, конечно, не верил, что от молитв или ладана может быть какой-то прок, но опасно будет, если Женя, даже втайне, начнет винить в своем бесплодии научный атеизм.
Астапов вернулся к газете и принялся читать речь Сталина. Сухие глаза жгло. Он с трудом пробирался взглядом вдоль первой колонки. Мелкий шрифт был набран в неровные строчки, и текст с момента, когда его напечатали сегодня утром, явно претерпел изменения к худшему. Слова менялись местами, произвольно перемещаясь в длинных предложениях. Как будто сама газета хотела сообщить что-то политически неблагонадежное.
Появление Жени совершенно не повлияло на повседневные ритмы жизни Астапова, но все же он думал о ней, выполняя свои служебные обязанности в Наркомпросе. Часто он ловил себя на том, что мысленно задается вопросом: где сейчас Женя и что делает, хотя для него это была такая же тайна, как если бы речь шла о времяпрепровождении, скажем, Жоржа Клемансо. Разрабатывая вместе с сотрудниками какую-нибудь новую кампанию по агитации и пропаганде, Астапов неизменно представлял на месте целевой группы Женю: политически инертную, необразованную, уклончивую в отношениях с властями, упрямую, русскую.
Женю сочли подходящей для него женой — предполагалось, что партийная сознательность у нее в крови. Степан, отец Жени, был известный деятель неудавшейся революции 1905 года — рабочий-булочник, он повел своих товарищей на пресненские баррикады, против полиции. Степан до сих пор вел себя как повстанец-революционер, хлопая партийцев по спинам на заседаниях. У него была грудь бочонком и большие кулаки, и он специально подстраивал себе случаи взвалить на плечи пятидесятикилограммовый мешок с мукой — просто так, чтобы показать, что он это еще может. Он стоял во главе профсоюза пекарей, рабочие любили его и доверяли ему — редкость для освобожденного партработника. Не очень образованный человек, Степан не мог занять особенно высокое положение в Партии, но все равно поднялся бы чуть выше, если бы не был таким откровенным бабником. Его личная жизнь была отмечена цепочкой скандалов, из которых он всегда выбирался, ухмыляясь и краснея. Даже сейчас в разъездах по профсоюзным делам его обычно сопровождала какая-нибудь привлекательная партработница. Жены и дети его, кроме Жени, канули в прошлое.
Астапову было не по себе в обществе тестя, он боялся, что его скомпрометируют тестевы байки о революции пятого года. Тесть красочно повествовал о самоотверженности и взаимной выручке участников пресненской коммуны, созданной по образцу Парижской. Весело тогда было, говорил Степан, втягивая дым из трубки и вспоминая романтические страсти на баррикадах. Конечно, в семнадцатом году он опять возглавил рабочих, а в промежутке участвовал во множестве подпольных операций партии большевиков. Степан даже с Ильичом был знаком, еще до революции, когда Ильич приезжал, официально будучи в ссылке. Но больше всего Степан любил рассказывать про своих женщин — революционерок, дамочек и работниц. Он рассказывал, как скрывался из-под носа разгневанных мужей и родителей, которые в его изложении неизменно выходили тупыми и мелкобуржуазными.
Сейчас Астапов курил, а Женя спала. Время от времени Астапов обращал взор на округлую, пухлую фигуру Жени, и ему представлялись миллионы людей. Миллионы смотрели на Москву как на столицу мировой революции. В эту весеннюю ночь столицу можно было уподобить стакану минеральной воды, где бурлят пузырьки мыслей, мнений, фантазий, претенциозностей — кое-какие из них принадлежали Астапову, и кое-какие уже были санкционированы Политбюро. Весь месяц Астапов занимался организацией театрализованного действа, которое должно было состояться в мае на Ходынском поле: Город Будущего побеждает в битве с Оплотом Капитализма. Уже возведены были трибуны и декорации. Для постановки требовалось также более двух тысяч пехотинцев, двести кавалеристов, пять аэропланов с мощнейшими прожекторами, бронепоезда, танки, пушки и мотоциклеты. В небе повиснут огромные лозунги, укрепленные на дирижаблях. Будут огнеметы и дымовые шашки.
На Женю это произведет впечатление. Она будет сидеть в первом ряду вместе с прочими женами наркомпросовских деятелей. Она сравнит революцию, организованную ее мужем, с другими двумя, которые ей довелось пережить. Тогда события развивались хаотически, особенно для их участников: как подозревал Астапов, Степан, идя на штурм укрепления, понятия не имел, что там сидят жандармы. Астапов собирался продуманным применением дыма и мигающих прожекторов отчасти передать неразбериху, неизбежную во время вооруженного переворота, но события, ведущие к поражению капитализма, так живо рисовались в спектакле, что должны были показаться предначертанными заранее — как это и есть на самом деле, по учению Маркса и Ильича. В Женином восприятии первомайская постановка должна была обрести близость и осязаемость, которой лишена история.
Астапов не говорил Сталину, что советская агитация и пропаганда — лишь промежуточный этап. Большевикам недостаточно поразить всех российских Жень. Культура будущего должна сочетать в себе кино, беспроводное радио, производственные процессы и еще не виданные, никем не вообразимые новшества. Она далеко превзойдет создания одиночек, нынешних так называемых художников. Культура будущего станет надличностной, ее будут создавать массы, и потреблять ее тоже будут массы. Каждое произведение искусства будет близко всем людям без исключения, потому что его породят условия, общие для всех людей, и еще потому, что реакция зрителей будет проверена заранее. Произведения искусства будут создаваться мгновенно. И уничтожаться тоже будут мгновенно — чтобы как можно лучше соответствовать нуждам текущего момента. В них не будет места личностному и невротическому — в них будет счастье. Они будут выражать новообретенную гармонию между природой, трудящимися и государством. Искусство завтрашнего дня будет поистине прекрасно по форме и по духу.
И само человечество приблизится к божественности. Астапов откопал письма, которые писал его отцу Николай Федоров, московский библиотекарь, всю жизнь работавший над так и не опубликованной им теорией человеческого бессмертия. По Федорову, настанет день, когда ученые смогут собрать атомы тел всех когда-либо живших людей и воскресить их. Это «общее дело» — единственная задача, достойная социальной революции. Идеи Федорова пользовались известностью, и даже сам граф когда-то воскликнул: «Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком». Впоследствии Ильич и Партия большевиков развенчали идеи Федорова, но определенные круги в Партии все еще интересовались его трудами. Астапов втайне организовал узкому кружку неболтливых ученых знакомство с рукописью Федорова.
Ученые написали отчет, в котором говорилось, что, по Федорову, следует воспринимать живое тело как набор атомов, выстроенных в определенном, известном порядке; мертвое тело представляет собою беспорядок, или же потерю информации. По мере разложения тела теряется все больше информации, однако не безвозвратно. Чтобы вернуть неживой материи порядок и вновь оживить ее, нужно всего лишь достаточное количество информации о первоначальном одушевленном состоянии, а также простейшие устройства-микроманипуляторы для возвращения атомов в прежнее положение. Ученые предсказали, что в будущем неминуемый прогресс вычислительной техники сделает возможным поиск и нахождение отдельных атомов, в точности как предвидел Федоров.
В свете этих выводов авторы отчета призвали усилить просвещение среди женщин, чтобы освободить миллионы работниц для управления потребными проекту оживления батареями из миллионов счетных машин. Астапов внимательно прочитал отчет и, понимая, что знакомить с ним Наркомпрос — опасно и преждевременно, — рассовал листы отчета случайным образом в папки никак не относящихся к этой теме дел.
Одиннадцать
На следующее утро Астапов в одиночку шел по Александровскому саду, где уже собиралась массовка для съемок фильма товарища Света о штурме Кремля. Холодный ветер пронизывал город. Астапов посильнее затянул пояс пальто и курил одну за другой папиросы, для тепла. За эти чумные годы сад превратился в голую песчаную полосу — все деревья и кусты срубили на дрова. Песок летел в глаза. На небольшом возвышении режиссер фильма, товарищ Свет — его, однако, не просветили, — расставлял кинокамеры и операторов так, чтобы в объективы видна была толпа. «Гневные рабочие и крестьяне» собрались в одном конце сада, у дороги. «Полиция» толпилась у подножия кремлевской стены, кое-кто из полицейских умело размахивал дубинками. Некоторые были настоящие милиционеры — они сегодня не на дежурстве и пришли сняться в кино.
Фильм изготавливался по предложению товарища Света. В Наркомпросе о ленте долго спорили и наконец разрешили, потому что Астапов неявно продвигал и подталкивал ее, не оставляя следов. В семнадцатом году бои шли местами и в городе, а захват Кремля обошелся без блестящих стратегических решений — однако сейчас крепость высилась узнаваемым для всего мира символом советской власти; этот парадокс следовало объяснить и рационализировать. Рабочее название картины не нравилось никому в Наркомпросе: «Кремль наш». Хотя бы восклицательный знак надо было поставить.
Свет был подозрительной личностью. Он вступил в Партию много лет назад, когда она была лишь одной из мелких, ничем не примечательных фракций; следовательно, был склонен к самостоятельному мышлению. Кроме того, он был интеллектуал. Режиссер, еще молодой, с копной блестящих черных волос и смуглым казацким лицом, писал манифесты кинематографического искусства, которые никто в Наркомпросе, кроме Астапова, не имел ни малейшего желания читать. Свет объявил, что театр — гнилое и разлагающееся воплощение буржуазного порядка. Он предпочитал не брать для съемок актеров и использовал сценарии лишь в самом зачаточном виде — режиссер должен удивиться тому, что видит в объектив, и передать это удивление пролетариату. Пролетариат требовал истины, проникновения вглубь вещей. «Киноглаз» просверливал дыру в реальность. Он «укрупнял» истину. Свет надеялся применить в кино теорию относительности Эйнштейна — в Кремле на его устремления смотрели несколько скептически, поскольку эйнштейнову физику еще никто не увязал с диалектическим методом, и ни один человек не знал, какое, черт возьми, отношение она имеет к кино. Сегодня утром, когда Астапов прибыл на место съемки и представился как сотрудник Наркомпроса, Свет принял его холодно и невнимательно.
Астапов обонял алкогольные пары, проходя меж участников массовки — те спорили друг с другом, видимо, из-за денег. Царящий хаос был весьма прискорбен. Он показывал, что массы не способны к организации — даже теперь, на четвертом году революции. Словно в доказательство его мысли, подошел вчерашний нищий с Арбата и пронзительным голосом потребовал «честной» работы. Его послали к другим участникам съемок, которые должны были изображать демонстрантов. Явился и Чепаловский — но не так зрелищно. Ему добыли нужную фуражку — в конечном итоге от самого Сталина, — но, согласно приказу Астапова, Чепаловский должен был держать ее в кармане до момента съемок. Астапов нашел себе место на пригорке, на краю съемочной площадки.
Прошел час, пока наконец камеры установили на пригорке, с которого был виден некогда пышный царский сад, а за ним — грязная Болотная площадь на том берегу Москвы-реки. Астапов сразу понял, что камеры расположены слишком далеко от места действия и у товарища Света ничего не получится. Товарищ Свет тоже понял это, как раз когда уже пора было начинать съемку, и приказал одной камере подъехать поближе. Режиссер ходил с громкоговорителем, но не использовал его, а просто орал на съемочную группу. Он гневно замахал руками, чтобы вернуть на место участников массовки, решивших побродить вокруг.
Свет утвердился в центре съемочного поля. Как только актеры собрались в обоих концах поля, он еще раз пригвоздил их взглядом, отошел в сторону и встал в нескольких метрах от Астапова, которого продолжал игнорировать.
— Пошли! — крикнул он.
Обе стороны, как им было велено, принялись сходиться размеренными шагами. Голоса не записывались, поэтому люди добродушно и нечленораздельно ухали в пронзительный встречный ветер. Они несли транспаранты, но те так сильно трепыхались, что написанного было не разобрать. Астапов услышал, как Свет отсчитывает вслух метры отснятой пленки. Внезапно течение грозного потока разгневанных рабочих и крестьян было чем-то нарушено. Астапов и Свет одновременно увидели, в чем дело. Группа рабочих столкнулась с другой группой, и те отпихнули их назад со смехом и руганью.
— Идиоты!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33