Если, к примеру, мы, как на обратной съемке, провернем вспять этот самый мифический взрыв, то с удивлением увидим, что Закон сохранения вещества перестает действовать, ибо пространство сжимается, «скукливается», а количество материи в нем остается прежним, – некуда ему деваться, веществу, кроме как менять форму, становиться полем, либо волной, оставаясь при этом – материей, некуда деваться родимой! – ибо так постулировано «большевзрывовцами», послушными бредням моим, что нету ничего за пределами пространства (иначе это было бы всего лишь часть пространства). Так вот, по законам любезной их сердцу ньютоновской физики, прежняя энергия в меньшем объеме дает повышенную плотность. Но если пространство не имеет формы и измеряемых границ, то для внутренних наблюдателей (а даже мне во внешние никак не выпрыгнуть) получается ничем не объяснимый рост количества материи во вселенной! Непонятно? Ну, если в безбрежной, бесконечной вселенной стало теснее – то что? Какой вывод?
И вообще, придурки: что значит – «сжимается пространство», если ему не в чем сжиматься, кроме как в самом себе, что уже абсурд, если вдуматься в слово «сжиматься» с помощью нынешней физики, а хотя бы даже и с помощью ортодоксальной, так называемой, ньютоновской? Сакраментальный вопрос, о котором всегда забывают недоучки от современной физики с абсолютом вместо мозгов в башке: для какой системы отсчета, в какой системе координат оно сжимается? Относительно чего? Это как в случае с пресловутой черной дырой: непротиворечивость, стройность той или иной теории Большой физики должна обеспечиваться единой системой смысловых координат, в которой исследуется тот или иной феномен. А то и я запросто опрокину незыблемое: разгоню во синхрофазотроне какой-нибудь электронишко до суб-суб-суб-световой, сложу на калькуляторе скорость его со скоростью Земли, которая в этот момент по тому же вектору двигалась вокруг Солнца, – вот и преодолен сверхсветовой барьер… Попран, проклятый! До тех пор, пока терпеливый психиатр не попросит меня поточнее определиться – что и относительно чего я считал, по каким формулам и в какой системе отсчета?…
Или наоборот: при расширении бесконечной вселенной, плотность материи (энергии, вещества) падает, то есть, это все равно, что ее становится меньше, поскольку бесконечного пространства в цифрах и фактах, грубо говоря, для включенного наблюдателя больше не стало.
Да, перезагрузись, Боливарушко, перезагрузись, по-моему ты перегрелся…
Время. Все карты путает так называемое время. Современная наука пользуется этим смысловым пережитком, ибо лучшего термина пока не придумало, а я, пока я человек, также вынужден пользоваться именно им. Вот и пользуюсь – а что делать? – и укоризненно качаю головой. Да – материя, да – пространство. Стерплю термины сии. Но материя, во всех ее проявлениях, имеет некий универсальный эквивалент в количестве энергии, в ней содержащейся (или, если угодно – ею являющейся), пространство же, при всем его терминологическом несовершенстве, имеет трехмерные координаты, векторы, а – время??? Время ведь – даже не векторная величина! Почему не векторная, если имеет условную ось и направление вдоль по ней вперед? Ну, милый мой, ты бы это сам должен. Потому не векторная, что если данный вектор однозначен, неколебим – вперед, как ты выражаешься – то есть, нельзя вернуться назад по времени, а вбок отпрыгнуть – и смысла нет под такое утверждение, то значит, именно как вектором этой константой можно пренебречь. Повторяю: раз при любых условиях этот вектор не поддается никаким корректировкам в описываемой системе координат, то им можно пренебречь в любых векторных расчетах, что непонятного? Оно, время, не то чтобы абсолютно, там, или относительно, оно… как бы это попроще… чтобы Боливар въехал… оно феноменологически – суть искаженные представления человеческого разума о взаимоотношениях ипостасей материи в – скажем для простоты – пространстве. Которое тоже отнюдь не пустота, а стало быть… НУ, ЗНАЧИТ, ЕЩЕ РАЗ ПЕРЕЗАГРУЗИСЬ, КАНАЛЬЯ!
Все. Все. Хватит на сегодня. КАМЕНЬ ТЫ ТУПОЙ! Спокойно. Полчетвертого. Хотелось бы, конечно, еще посидеть и определиться с теоретическими границами по уровню негоэнтропии для человеческой цивилизации, но… Бергамот!
– Да, сударь.
– Обед готов?
– Нет, сударь.
– Нет, сударь??? А поч… М-да. Приготовь, пожалуйста. Борщок со сметаной на первое. Второго не хочу сегодня. Салат из помидорчиков. Ну, там… зелень, то-сё, знаешь. Лаваш. Такой, как я когда-то в Бейруте, ну, ты помнишь. Потом вместе, неспешно и со смаком еще раз какао заварим и уж тут я не собьюсь на посторонние промыслы, всю чашку вдумчиво изопью, а Бергамот? Поддерживаешь?
– Да, сударь. Когда подавать на стол?
– Тотчас же. Проголодался я с этим… У, идол!
– Чем изволите запивать, сударь?
– Борщ запивать? А, пожалуй… Свежеотжатый арбузовый сок. Прохладный. Подай в кувшине, в том, зеленого стекла… Эстетики хочу, панимаеш. Накрой у Бруталина, чтобы мне в этого циклопа не пялиться.
– Да, сударь.
Вот так вот с этими компьютерами. И нервов никаких не хватит, и обедаешь ни свет ни заря, когда у нормальных людей не то что ужин – часовые стрелки на будильниках к сигнальным подкрадываются, к завтраку готовятся.
Справедливости ради скажу, что компьютеры, во главе с моим впечатлительным Боливаром, не так уж и виноваты. И без компьютеров люди напрочь отрывались от действительности, в попытках ее объяснить. Мыслители…
Вспоминаю, как пришла мне в голову блестящая идея: познать нечто с белого листа. Вырасти от нуля до приемлемого уровня квалификации в какой-нибудь из так называемых наук. Но только без этих латиноамериканских страстей с амнезией! Сферою эксперимента я выбрал, кстати сказать, астрономию. Забрался однажды наобум, в дальнейший из миров, где и солнечная система не та, не земная, и карта звездного неба ни разу мною не смотрена. Поразмыслил я, тык-мык – а от себя не уйдешь, я ведь понимаю, что такое орбиты, чем планета от звезды отличается. От этих знаний не уйдешь, а они концептуальны, они – ключ к пониманию очень большого количества наблюдаемых на небе явлений. Нет, не то, грязноват эксперимент. И тогда я выдумал и чуть ли ни в пляс пустился от собственного остроумия! Нашел я в одном царстве-государстве одного юношу из благородной и богатой семьи, настолько богатой и благородной – королевской крови без права наследования – что мелкие административно-хозяйственные бури того королевства (или халифата?…) не касались его благополучия и не вредили его повседневности. Юноша получил огромное наследство, вредных привычек и подспудных претендентов на его имущество не имел, жены попались скромные и смирные. Дед его, халиф, был относительно молод и круто сбит как властитель, никто при нем и не помышлял о мятежах и гражданских войнах. Одним словом, юноша не на шутку увлекся астрономией и стал строить жизнь в угоду своему увлечению. Я немало потрудился, поспособствовал, чтобы внушить ему сию благородную страстишку: собеседников подбирал, трактаты на руку подпихивал, а когда процесс пошел – то ввинтился к нему в доверие и стал ему наперсником и подручным, хранителем башни, с которой и шли все наши наблюдения. Ах, сколько же удовольствия я получил за эти годы поисков, сомнений и открытий! Так дряхлый старец сопереживает любовным победам юного удальца, упивается его рассказами, любуется его любовницам, сам уже не способный к страстям и горению… Я очень тщательно подбирал ему первоначальную, «стартовую» литературу, то же касается и рассказов умудренных предшественников, так что мой Гилуз (имя моего принца) начал свои наблюдения по самую маковку исполненный невежества, суеверий и энтузиазма. Первые месяцы были бестолковы, ибо открытия сыпались каждую ночь как из рога изобилия, одно красочнее и фантастичнее другого, и каждая следующая ночь опровергала предыдущую, или подтверждала ее ненадолго и забывалась, в суете последующих открытий. Я был юношей благородной фамилии, из бедного, но хорошего рода, и мне позволялось не только сопровождать принца Гилуза в его скитаниях по морям сомнений и океану познания, но также и подавать ему скромные советы, почтительно дискутировать по тем или иным частностям… Так я подвел его к мысли завести книгу наблюдений, «ночной дневник», можно сказать, дабы плоды наблюдений не исчезали в складках ненадежного человеческого сознания, но всегда были наготове, буде возникнет нужда освежить в памяти понятое и увиденное. Пословица гласит: доносчику первый кнут!… Но очень редко кто знает вторую ее половину: а советчику – второй и все остальные! Так я и был назначен вести эту самую книгу, ежедневно, а вернее еженощно пополнять ее ценными наблюдениями. Но мне отнюдь не в тягость был кропотливый этот труд, неблагодарный, на первый взгляд, но воистину бесценный. С точки зрения истинного познания первый год пропал впустую, но это только казалось моему нетерпеливому уму – на самом же деле в этот год свершилось главное чудо: принц вдруг обнаружил, что ночной небосвод – это не черное полушарие, вид изнутри, с бесчисленным количеством брешей и дырочек, расположенных в беспорядке, но – целый мир, живущий по своим законам. Полутора лет не прошло, как он научился определять время ночи по расположению звезд и Луны (почти такая же как спутница Земли, чуть подальше и чуть поменьше в размерах) и даже сезон, время года.
Еще год – и в небе из мешанины звездных светлячков появились устойчивые созвездия со своими именами и эти имена им дал принц. И сами звезды… У меня и сейчас хранится звездный кадастр, в последней редакции насчитывающий более восьми тысяч поименованных звезд! А вдруг обнаружились странные звезды, общим священным числом пять, которые не пожелали принадлежать созвездиям, но скитались по небу согласно своим, непонятным человеческому разуму, законам. Он тогда еще не знал и не представлял, что такое планеты и орбиты, но обратил внимание на странности… О, я был в восхищении от тех невероятных лет и смертельно боялся разрушить, прервать, испортить разворачивающуюся предо мною дорогу к истине. Только четырежды за все тридцать с малым хвостиком лет отпрашивался я у него на войну, как бы в отпуск, чтобы размять мышцы и просто для развлечения, и каждый раз менее, чем на полгода, и все четыре раза честно возвращался в нашу обсерваторию, к фолиантам, зрительным трубкам, картам звездного неба, расчерченным искуснейшими художниками дворца под его, принца, неусыпным оком.
Ни сном, ни духом, ни намеком не подвигал я принца Гилуза к той тропе, что я считал правильною, о, нет! Но я помогал ему в том, что составляло для него главную радость и смысл жизни, чему не мешала моя щепетильность: подсказал ему, как лучше ухаживать за линзами в примитивном телескопе, когда он сумел изобрести его (или почти изобрести, усовершенствовав придуманные до него очки), как математически грамотнее разграфить таблицы для простейших эфемерид. Гений – это большой и необычный склад ума. Вот он был гений, и за тридцать лет жизни на башне и возле нее он сумел пробежать путь, который под стать был бы целой плеяде гениев земных, живущих не вдруг, не в одно время, а в течение столетий, передающих друг другу по эстафете факел накопленных истин. Принц так и не стал никогда халифом и умер сорока пяти неполных лет… С собой я взял только первые два тома «ночных дневников» из семидесяти, повествующих о первом годе наблюдений, да звездный кадастр, да карту звездного неба, на которую ушло четыре телячьих шкуры. Остальное я сжег собственноручно, том за томом, свиток за свитком (том – на самом деле это связка из двунадесяти пергаментных свитков большого стандарта), год за годом. Иначе бы их без меня сожгли, порвали бы, или как-нибудь иначе надругались здравомыслящие растения – людишки-наследники. Ведь и Медный Всадник – с точки зрения голубя – простой унитаз…
Принц мой при жизни слыл слегка поврежденным в рассудке и это помогало мне удерживать придворную гопоту от интриг в его адрес, ибо никто не боялся его, не видел в нем соперника и врага, и мне оставалось только приглядывать, чтобы никто не почуял в нем легкую для себя добычу.
А не отдохнуть ли мне после сытного ужина? – Мой разум мне изменяет с моими мыслями, так что пора, пора, пора… На боковую. Я люблю видеть сны. Мне под силу помнить их все, и я волен воплотить любой – в формате бытия, кинофильма, либо в виде подробного описания. Но чаще всего я просто засыпаю, просто просыпаюсь и просто вспоминаю обрывки…
Глава 12
– Хороших людей на земле больше, чем плохих, но плохие живут дольше и гораздо ближе.
– Ничего себе! А я как-то не замечала. Филечка, а мы куда едем? На Петроградскую?
– Что значит – куда? Только ведь на совещании постановили: на острова, к стадиону имени товарища Кирова, продолжить и завершить порученное нам дело.
– Нет, я просто спросила, я готова ехать куда скажешь. – Филарет, услышав столь смелое заявление, слегка скосил глаза в ее сторону, но даже и головы не повернул. И Светка тотчас смутилась, заметалась внутренне, испуганная его суровостью, стала заметать следы.
– Филечка, а Киров – это который во времена Хрущева?
– Гм… Пораньше. Хотя Хрущев – да, был во времена Кирова.
– Как это, я не поняла?
– Хрущева сняли с должности, под предлогом отправки на пенсию, в шестьдесят четвертом, а Кирова при помощи убийства на тридцать лет раньше. Зачем тебе это все?
– Ну, интересно. Они же нами правили столько лет.
– А-а… – Филарет – видно было, что задумался на миг – вдруг спросил:
– И сколько лет они нами правили, у, Света?
– Ой, я сейчас точно не помню… Пятьдесят? Нет, нет, вспомнила: пятьдесят пять?… Да?…
– Примерно. Было их время да прошло, одни только бюсты с памятниками от него остались. И кое-какие социальные привычки. А тебе сколько лет, я забыл? – Света отклонилась чуть вбок, чтобы в зеркальце над рулем увидеть глаза таксиста – прислушивается ли? – но тому, как истинному таксисту, было наплевать на разговоры пассажиров, он слушал передачу о футболе и следил за дорогой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47