Слава Богу, она опять может читать. Долгое время ей это не удавалось. Не из-за нехватки времени. Для того, что любишь, найти время можно всегда. Только вот для нее наступали иные времена, когда книги читают только для себя, когда отходят в прошлое смешные желания блеснуть в разговоре эрудицией. Она входила в новый возраст, когда все меньше тянуло к разговорам, когда уже было над чем задуматься. Времена молчания. И до прошедшей зимы она три года читала математические справочники и сводки изменений в финансовом законодательстве. Вернее, после писем, постановлений и разъяснений по налогам и сборам, ей надо было обязательно успокоиться со старым справочником по статистическим расчетам или задачником по дифференциальному исчислению в руках, чтобы вновь почувствовать незыблемость и разумность мироздания. Правда, она ни разу не могла припомнить ни одного случая в жизни, когда бы ее выручило умение решать дифференциальные уравнения, но она была благодарна этим бесконечным рядам многоэтажных закорючек, непонятных для непосвященных. Только они никогда не лгали ей, в отличие от безумного количества прочитанных ею книг.
Неужели ей не удастся удрать? Лишь бы найти силы и решимость. Вот так. Без надежд и опасений. Глядя правде в лицо. Ну и гадкое же лицо у той правды!
Ни один ее побег пока не увенчался успехом. Ни одно из ее начинаний не принесло желаемого результата. Наверно, потому, что она всегда знала, чего хотела. Потому, что всегда стремилась к одной цели. Лишь однажды, на три долгих года она решила, что больше никуда стремиться не будет. Нет, так нет. Она больше не станет искать для себя любви. Раз именно для нее в этом получилась нехватка, то и просить нечего.
Как же легко оказалось лишить ее этой незыблемой твердости! Как просто она поддалась любовному искушению! Она попыталась представить себе лицо, или что-то там было у него вместо лица, врага рода человеческого. Он должен был, наверно, здорово веселиться над ее глупыми терзаниями. И как же холодно, как скучно ему там, одному, если его может развеселить такое. А может, только извечную скуку она доставила ему, так легко попавшись на крючок.
Нет, она все-таки должна была его развеселить, ведь как раз в тот момент, когда она беспомощно болталась на его леске с любовной приманкой, она всем сердцем безоговорочно поняла, что Бог есть. Проглотив любовную отраву, она вдруг уверилась в собственной значимости для этого изможденного заботами Демиурга. Она решила, что это именно он вдруг вспомнил о ее существовании и сыпанул ей персональных благодеяний от своих щедрот. Как же стыдно ей было тогда перед всеми своими подругами за свое невозможное счастье…
Через интернет ее ни с того, ни с сего разыскал мужчина. Из Америки. Что уже фантастично само по себе, поскольку, куда бы она ни пыталась удрать раньше, она твердо знала, что никакой Америки на самом деле не существует. Одного его слова о любви было достаточно, чтобы она забыла все свои планы о достойном образе жизни, которая могла бы служить кому-то примером, и выкинула из головы мысли о смирении. Она жила и дышала, упиваясь его обещаниями. О, какие это были обещания! Впервые она даже с уважением начала вглядываться в мелькавшие возле нее мужские лица.
Сколько она себя ни помнила, она никогда не могла ни на кого из них положиться и всегда боялась повернуться к этим лицам спиной, твердо зная, что нельзя оставлять спину открытой любому мужчине, даже отцу, поскольку можно пропустить момент, когда они начнут предавать. Мужчины, по ее представлениям, были слабыми созданиями, выживавшими благодаря установившимся в обществе традициям всеобщего потакания и благоприятствования. Совсем без мужчин было нельзя, она это хорошо понимала, поэтому мирилась с установившимся порядком вещей. И когда они, пользуясь тем, чем не позволяла себе воспользоваться она, выбивали у нее из рук кусок хлеба, она только пожимала плечами. Что поделать, это же мужчины! За всю жизнь не могла припомнить ни одного случая, когда бы ей кто-то из них помог или поддержал. Она не обижалась. В сущности, она полагала мужчин еще более бесполезными, чем дифференциальные уравнения, поэтому и не обижалась. Но отдавала себе отчет, что никакая ответная любовь с их стороны ей не грозит. Это позволяло с легким прищуром следить за всеми колыханиями безликой мужской массы, поражаясь ее неорганизованности.
Но тут… Уяснив буквально из двух писем, что мужчина впервые считает ее необыкновенно талантливой, что он уже договаривается о печати ее романа, от которого он в диком восторге, она поплыла. Без корабля. Без руля и ветрила.
В превосходных степенях мужчина описал ее особую одаренность в системном анализе, прочитав две ее работы, которые она и за работы-то не считала. Он сказал, что через два месяца включит ее в штат своего отдела какой-то там фирмы. Вопрос решенный.
В полной растерянности она поскакала к другому мужчине по фамилии К., который иногда давал ей дополнительный приработок именно в этой области, правда, всегда обманывая в деньгах. При этом он ссылался как раз на посредственный уровень ее способностей, значит, его мнение должно быть объективным.
Внимательно просмотрев ее распечатки, К., хмыкнув, сказал, что вот у нее в отличие от ее американца, очень крепкий системный подход, что, наверно, надо подключиться ему, иначе американец точно обидит ее в деньгах. Прижимая к себе листочки, Людмила попятилась от него и сказала, что у нее там совсем другие отношения, поэтому ему не стоит задумываться об ее материальном благополучии. Из дружеского расположения он попытался напомнить ей, что она уже несколько раз так влетала с работой и с мужиками, но Люда отмахнулась досадливо. Он просто не понимал, не мог понять, что все, случившееся с нею раньше, ни в какое сравнение не шло с тем, что происходило теперь! Теперь ей с другого конца света приходили письма с описанием каких-то диковинных карнавалов, шествий в необыкновенно красивых местах. Что может сказать ей какой-то К., если он никогда не слышал пения боливийских индейцев?
— Люд, ты чо в натуре? Крышкой поехала? — участливо спросил ее К. — Тебе что, никто из этих мудаков из Америки не писал, что ли? Они там сидят, к внешним условиям адаптируются. Ты же не Машка Борисова фотки с обнаженкой этим идиотам слать, а? Ну, на кой тебе Америка, а? Меня у тебя нету, что ли?
Аккуратно отодвинув К., она все-таки попрощалась с ним сердечно и вежливо, потому что он тоже был мужчиной, как и тот, кто обещал ей показать все эти чудеса. На пороге она на минуту задумалась все же над словами К. о том, что все может произойти как всегда, и ужаснулась той высоте, на которой уже парила. Она зажмурилась и упрямо решила лететь дальше.

— «Детей моря» — не бывает! Это все сказки! — лениво протянул чернокожий слуга, сбежавший от постели отца. Он стоял у кухонной двери в огромных розовых шальварах и сплевывал косточки граната прямо на пол.

— Если бы ты хоть раз встретился в море с этими разбойниками, ты бы так не говорил! — запальчиво крикнул ему из кухни старый слуга Синдбада — Сеил.
Во все путешествия Синдбад брал его с собой, а если снаряжал корабль сам, то неизменно назначал боцманом. Именно от этого старого идиота по всему городу пошли дикие слухи, что Синдбад разводил костры на рыбе-острове, упившись перебродившим дынным соком, встречал легендарную птицу Рокк и людей с песьми головами. Но он отдавал должное, что именно эти рассказы Сеила примиряли граждан с его нынешним богатством. Странные люди! Странные! В существование в море кровожадных племен Детей моря они поверить не могли, зато охотно верили в то, что сокровища могут прилипнуть к освежеванной туше быка, которую вынесет для них со дна ущелья огромный рыжий орел.
В узкий просвет между двумя шелковицами Синдбад вновь увидел ту женщину. Она медленно возвращалась со стороны базара. Не понимая, что делает, он следил за ней, переходя из комнаты в комнату. Ее силуэт растаял в дальнем конце улочки, но Синдбад еще долго смотрел ей вслед и думал, что она ведь могла бы пойти другой улицей, но который день проходила именно возле его окон…
И когда в лицо ему дохнуло вечерней прохладой от неспокойного, невидного из окон моря, он, наконец, вспомнил ту, кого напоминала ему проходившая каждый день мимо его окон женщина. Как же он был одинок тогда! В незнакомом городе, где все говорили на чужом языке, где думали чужими словами и молились чужим богам, он встретил ее на причале, молчаливо ожидавшую возле сбрасываемых с кораблей почтовых мешков. Она, опустив голову в желтом покрывале, без слов дожидалась разбора посланий и записок на тисовой доске почти у самого пирса. И так же молча уходила ни с чем, провожаемая смешками скучавших у борта матросов.
Однажды он решился пойти за ней, подгоняемый жаждой, желанием. Не любовь, не похоть подталкивали его к ней. Он лишь хотел в тот вечер отрешиться от своего одиночества. Тогда он еще не знал, что одиночество — эта сосущая тоска внутри, от которой никуда не деться. С мужской расчетливостью он полагал, что женщина, вновь и вновь испытавшая унижение на причале, вынужденная сама спускаться из города к разбору почты от отчаяния и нетерпения, может легко сдаться, чтобы тоже избавиться ненадолго от саднящей пустоты внутри.
Она заметила, что он идет за ней следом, почти у самого дома и ускорила шаг. Он тоже пошел быстрее, зорко оглядываясь, не следит ли кто за ними из скромных домиков, лепившихся друг к другу, будто стараясь согреться под пронизывающим холодным ветром. У самых дверей женщина попыталась его оттолкнуть, но он с силой распахнул жалобно скрипнувшую дверь и вошел в ее дом.
Он не мог ошибиться. Этот дом знавал и иные, счастливые времена. Каждая вещь была пропитана почти выветрившимся запахом чужой любви. Дом, как и его хозяйка, ждал и, как она, медленно терял надежду. Синдбад понял, что столкнулся с еще большим одиночеством, которое не смогло бы вместить его сердце. Он сел возле порога и сказал: «Прости, я чужой в вашем городе. Позволь мне провести этот вечер с тобой!»
— Все мы в этом мире чужие, — смиренно ответила женщина словами молитвы его матери. — Оставайся, если обещаешь не причинять мне зла.
И Синдбад обещал ей, поскольку чувствовал, что зла эта женщина видела достаточно и без него.
После ужина, который она подала ему на большом деревянном блюде, почтительно вырезав при нем подобие ложки из куска пресного хлеба, она зажгла светильники и душистые палочки, отгонявшие злых духов. Присев на разложенные подушки, женщина беспомощно взглянула на большой резной ларец, стоявший в углу. Синдбад догадался, что помешал ее одиночеству, которое успело обрасти в разлуке ритуалами, и лишь пожал плечами. Женщина истолковала его движение как дозволение пренебречь некоторыми обычаями гостеприимства и, раскрыв ларец, стала бережно вынимать из него доказательства своей любви. Синдбад с любопытством следил за ней, поражаясь душевной скупости ее возлюбленного. Пачка пергаментов с привязанным к нему пучком душистых трав и какие-то вещи, на которые женщина взглянула без особого интереса. От ее склонившейся фигурки светильники отбрасывали на белоснежные стены с вившимися по ним письменами причудливые тени. И у него в городе была эта милая причуда расписывать стены изречениями святых, но разве зло когда-то удерживали слова? Разве счастье удерживали стены?
Вещи, брошенные на дно ларца, покупала она сама. Ее возлюбленный с попутным судном присылал ей немного золотых монет невиданной в их городе чеканки. Целых два раза.
Синдбад понял причину несчастья этой женщины. Она была слишком сильной. Такую легко бросить и вспоминать без горечи, без холодного озноба жалости и слабости, зная, что она выстоит и не сломается, что всегда встретит с открытым сердцем и готовностью к любви. Но он тут же забыл об этом, глядя, как она перебирает развязанную пачку пергаментов. И отблеск ушедшего счастья на ее лице кольнул его сердце непонятной ревностью.
— Посмотри! Он пишет о пирах, на которых он был в почете и веселье! О, я понимаю его! Здесь он никогда не имел бы того богатства и достояния. Наша родина слишком скудное и унылое место. Послушай, какие страны бывают на свете, чужеземец! Он пишет, что хочет показать мне шествия, в которых красные люди славят своих богов, а черные люди в одежде воинов пляшут всю ночь до утра, — она показывала ему свитки с сургучными печатями никогда не виданных им городов, а в ее голосе звенело отчаяние.
А Синдбад думал, что именно ей ничего не должен был доказывать ее возлюбленный, именно ей, живущей своим сердцем в городе, пропахшем ржавой рыбой и бедностью, он не должен был дарить обещания и несбыточные надежды. Женщина еще не знала и не чувствовала, но дом ее уже знал, что он никогда не вернется. По крайней мере, так ему казалось, но женщина, отложив пергаменты, заговорила с грустной улыбкой.
— Ему недосуг писать, я понимаю. Он обещал написать подробно давно, но потом… Потом он написал странное письмо… Его приняли на чужбине. Никто теперь не смеет напомнить ему, что он чужестранец в том городе. И он пишет, что у него родилась там дочь, что она на него похожа… Понимаешь, чужеземец, мы любили друг друга, когда он знал, что другая ждет от него ребенка. Он не сказал мне этого! Он пишет, что разочарован в женщинах, перечисляя всех возлюбленных, называя их недостойными именами… Какие же имена подарит он мне перед своей смертью? Хотя… Думаю, что он забыл обо мне без сожалений. Но я все равно благодарна ему! Мне было так плохо, когда он появился! Я три года умирала здесь, дожидаясь только времени, когда я стану старухой! Он заставил меня проснуться и почувствовать жизнь. Только я не знала, что это так больно…
Синдбад почти не слушал ее. Он глядел на тени от ее тела, вдыхал ее запах, жадно следил за жестами рук. Он уже хотел ее.
1 2 3 4