Чтоб все население было охвачено, так сказать. Ну и чтоб ничего лишнего из списка не болталось. До последней буквы раздать. Ну, себя не забудь, конечно.
– А как раздавать-то, товарищ майор? Повестки, что ли, всем разослать?
– Какие повестки?
– Ну, там, «явиться в отделение милиции»
– Сдурел, что ли? – возмутился майор. – Ты б еще приказ об аресте всем разослал. Не волнуйся, оповещение – не твоя забота. Копии оповещений из райцентра прислали, целую пачку, так что хоть на бумагу не будем тратиться. С утра вон Катька с подружкой по деревне носятся. Сегодня в семь вечера в клубе полный сбор. Так что у тебя с библиотекарем на всё про всё. – Бузунько глянул на часы, – 8 часов. Дал бы я тебе Везунцова из райцентра, да заболел гад – по закону не имею права его дергать. Но, я думаю, вдвоем с Пахомовым вы и так справитесь. У нас ведь человек девяносто проживает, не больше?
– Девяносто семь. Это если с детьми. А так… чуток поменьше.
– Ну вот.
– А кто экзамен принимать будет?
– Какой? А-а, этот. Комиссия из города приедет. Аккурат 31-го.
– Ясно.
– Еще вопросы есть?
– Никак нет, товарищ майор. Вру. Есть. А что, ежели кто хворый там, или уехал?
– Чтоб никаких хворых или уехавших. Хворые пусть учат дома, уехавшие будут учить по месту пребывания. А кто у нас уехал?
Черепицын пожал плечами:
– Да никто, вроде, я так спросил, на всякий случай.
– Ну, никто, и слава богу. Всё. Выполнять приказ.
И майор намеренно твердым шагом направился к двери, но на полпути обернулся и, слегка понизив голос, добавил:
– Кроме Пахомова об указе пока никому не говорить. До собрания. Это приказ.
– Слушаюсь, – так же понизив голос, ответил Черепицын. – А Поребрикову можно?
– Кому? А-а, узнику твоему. Ему можно. И майор вышел из кабинета.
Надо было начинать действовать. Сержант подтянул телефон, полистал служебную записную книжку и набрал Пахомова.
Библиотекарь, слава богу, оказался дома.
После звонка Пахомову Черепицын посидел какое-то время, держа телефонную трубку в правой руке и прикидывая дальнейший план действий. Затем положил трубку и пододвинул список писателей и их произведений поближе.
Большинство авторов было ему незнакомо. Большинство произведений не вызывали в душе положительно никакого отклика. «Черт-те что, – подумал Черепи-цын. – А ведь и вправду учить придется и как в школе у доски отвечать». Именно этот факт волновал сержанта больше всего. Еще в школе, в классе пятом, читая вслух басню Крылова про волка и ягненка, он допустил глупейшую оговорку, прочитав вместо «как смеешь ты, наглец, нечистым рылом здесь чистое мутить питье мое» – «как смеешь ты своим нечистым рылом здесь чистое мутье питить мое». Оговорка была нелепой и бессодержательной, но весь класс так и рухнул от смеха. С тех пор Черепицыну время от времени снилось, что он снова стоит у доски. И что ему снова надо читать эту проклятую басню. И твердо зная, как правильно надо произнести строчку про питье, он каждый раз, приближаясь к ней, путался и в итоге читал неправильно. И снова: грохот парт, дебильные рожи ржущих одноклассников и покрасневшая учительница, с трудом сдерживающая свой смех. Теперь сон, прикидывающийся реальностью, угрожал превратиться в эту самую реальность. Черепицын быстро проглядел список, но басен там не было, и это его немного успокоило. Затем, чтоб не терять время в ожидании Пахомова, он взял чистый лист бумаги и начал наугад делить выданные произведения на количество жителей деревни Большие Ущеры. В среднем выходило не так уж и много. К тому же Черепицын рассчитывал, что местная интеллигенция, например библиотекарь Пахомов и, допустим, фельдшер Зимин из медпункта, возьмут на себя чуть больше, чем среднестатистический большеущерец. Помимо этого сержант вспомнил, что у него в обезьяннике третьи сутки томится Поребриков. Это был тоже явный кандидат на получение сверхнормы.
Поребриков, как и почти все взрослое мужское (а впрочем, и женское) население Больших Ущер, работал на молокозаводе. Но время от времени (как правило, это был понедельник), когда ослабленный алкоголем организм Поребрикова давал сбой, а сознание противилось всяческой мысли о работе, он звонил на проходную и говорил, что здание молокозавода заминировано. В первый раз был большой переполох – даже губернатор приезжал. Тогда Поребрикова быстро вычислили, дали два года условно и взяли на поруки. Но потом, когда угрозы стали поступать с завидной регулярностью (примерно раз в два месяца), никто уже не нервничал, работу не бросал и губернатора зря не тревожил. Дело решали локально и полюбовно. Поребрикову давали пятнадцать суток, и он их тихо отсиживал в обезьяннике местного отделения милиции. Причина такой снисходительности крылась в золотых руках Поребрикова, ибо не было никого во всей округе (а возможно, и в целом районе), кому бы в свое время этот телефонный хулиган что-нибудь да не починил. Он одинаково ловко справлялся и с устаревшим медицинским оборудованием, и с ржавым жигуленком, и с неисправным холодильником, и вообще любым предметом, который требовал специального технического подхода. За это ему готовы были простить и срыв работы комбината, и многочисленные запои, не говоря уже о сущих мелочах, как, например, драку в заводской столовой, которую он затеял, потому что не пожелал пропускать вперед себя начальника смены. И даже когда в прошлом году Поребриков по пьяному делу умудрился утопить в речке заводской «ЗИЛ», никто слова не сказал. Все знали: протрезвеет и всё исправит. И действительно – «ЗИЛ» Поребриков вытащил, отремонтировал, и тот стал работать даже лучше прежнего. Правда, через пару недель «ЗИЛ» он все-таки угробил, въехав на нем в телеграфный столб. Но и тут никто не повел бровью. Поребриков отоспался, протрезвел и собрал злосчастный самосвал заново, позаимствовав необходимые детали с заводской свалки. Свой нынешний пятнадцатисуточный срок местный Кулибин отбывал за очередной хулиганский звонок на проходную завода.
«Вот тебе-то, голубчик, я и дам что-нибудь позаковыристее», – думал Черепицын, сам толком не зная, что же из списка таковым является, ибо заковыристым казалось положительно все.
В этот момент в дверях появился запыхавшийся Пахомов.
– Что стряслось-то? – спросил он, кинув встревоженный взгляд на Черепицына.

5

Катька и Танька давно заполнили извещения и теперь бегали по дворам, разнося проклятые бумажки. Извещение для Климовых Катька приберегала на финал, так как очень уж ей хотелось задержаться у инженера, а заодно поглядеть в бесстыжие глаза климовского сынка. Танька же решила последнее извещение отложить для тракториста Валеры, который ей давно и отнюдь не безнадежно нравился. То, что не безнадежно – это Танька давно просекла. В свои неполные девятнадцать Танька умело пользовалась всем спектром данной ей от природы красоты и при желании могла вскружить голову даже самому верному однолюбу. Но из целого ряда претендентов ее сердце выбрало почему-то именно Валерку. Возможно, потому что Валерка долгое время не обращал на Таньку никакого внимания, и ее это стало задевать. А может, и безо всякой причины – это ж сердце, какой с него спрос?
В двенадцатом часу подружки вышли на финишную прямую. Каждая на свою. Мимо Таньки пронесся, спотыкаясь, чертыхаясь и застегивая на ходу непослушное пальто, библиотекарь Пахомов. Мимо Катьки проехал, взметая снежную пыль, уазик майора Бузунько. В остальном же никакого движения на улицах Больших Ущер не наблюдалось, что сильно облегчало задачу почтальонш, ибо никто их не останавливал с дурацкими вопросами о пенсиях, повышении цен на коммунальные услуги и прочей ерунде. В полдень Катька наконец постучалась к Климовым.
– Ау, есть кто живой?
– Заходи, – раздался чей-то мужской голос: то ли Климова-старшего, то Климова-младшего. У них были на редкость схожие голоса.
Катька вытерла варежкой нос и вошла. В ту же секунду на нее из темноты прыгнуло что-то черное, мокрое и тяжело дышащее. Катька охнула и, опрокинув табурет, забилась в угол.
– А-а-а! Кто это?! – заверещала она.
– Бульда, мать твою! Ко мне! – на шум выбежал Климов-старший. – Митька, чтоб тебя! Забирай своего сопливого!
– Он такой же мой, как и твой, – невозмутимо парировал Климов-младший. – И потом это не он, а она.
– Да хоть оно! Вишь, Катьку как напугала, стерва. Катька тем временем отбивалась от чего-то слюнявого и сопливого, что прыгало ей на грудь и норовило облизать лицо.
– Это че собака, что ли? – она облегченно вздохнула. – Я ж чуть не родила со страху. Вы б хоть табличку на двери сделали.
– Да собака, собака, чтоб ее, – Климов схватил Бульду за ошейник и начал оттаскивать от перепуганной Катьки. – Родственники из райцентра подкинули на пару недель. Они в отпуск в Турцию умотали, а псину не с кем оставить.
– Господи, – все еще приходя в себя и стирая варежкой собачьи слюни с лица, выдохнула Катька. – Я уж думала, нечисть какая. Да ну вас!
– Ну извини, – Климов держал хрипящую от натянутого ошейника собаку. – Да ты не бойся, она добрая.
– В темноте, дядя Вить, уж извините за выражение, хреново видно, добрая она или не очень. Я ж все-таки не одна.
И она многозначительно глянула на свой живот. Климов смутился и промолчал. Затем Катька скинула шубу и валенки, и, щурясь и привыкая к комнатному освещению после дневного света, прошла в комнату.
– А что за порода?
– Да леший их разберет.
– Французский бульдог это, – снова подал голос Климов-младший.
– Ты б хоть вышел, человек все ж таки, как-никак, пришел. Ну да, – повернулся Климов-старший к Катьке. – Бульдог. И зовут Бульда.
Он медленно отпустил псину, и та, виляя хвостом и выпучив глаза, радостно подбежала к Катьке. Там она, изловчившись, попыталась запрыгнуть на колени, но не рассчитала вес собственной задницы и грохнулась на пол, стукнувшись о половицу челюстью.
– Ишь, как тебя колбасит, – засмеялась Катька. – Теперь вижу, что добрая. А по первопутку аж дыханье сперло.
Бульда действительно была крайне добродушным бульдогом. Выросшая в городских условиях, она впервые оказалась в деревне и теперь осваивалась. Все ей здесь нравилось: и новые люди, и новые предметы, и новые запахи. Радость и любопытство буквально переполняли ее собачье сердце. Это любопытство сослужило ей плохую службу в день приезда, когда она, улучив момент, пока ее хозяева были заняты объятиями с деревенскими родственниками, шмыгнула под калитку и выкарабкалась на улицу. Как раз в это же время невдалеке от дома Климовых происходило событие, именуемое в народе собачьей свадьбой. Свора, состоящая из местных дворняг самых разнообразных и самых несуразных размеров, форм и окрасов, которые толкались, грызлись, запрыгивали друг на друга и лаяли, напоминала собой то ли несанкционированный митинг, то ли встречу бывших десантников. Люди старались обходить это стихийное бедствие стороной, не повышая голоса и не привлекая внимания. Бульда же, опьяненная свободой и привлеченная собачьим лаем, засеменила на своих кривых лапках по направлению к стае, виляя задом и добродушно потявкивая. Чистопородный французский бульдог жаждал новых знакомств и новых друзей. Однако все пошло не по плану. Заметив незваную гостью, свора замерла. Лай прекратился. Немытые, нечесаные псины с всклокоченной шерстью, кто с порванным ухом, кто с подбитым глазом, кто на трех лапах, в ужасе уставились на Бульду. Кривоногое чудо-юдо с приплюснутым носом и обрубком вместо хвоста вызвало настоящую панику в рядах дворняг. «Что это?» – читалось в их испуганных собачьих глазах. Они и представить себе не могли, что где-то на свете существуют такие уроды, как вот это надвигающееся на них колбасовидное существо с болтающимся языком и непрерывно капающей слюной. Когда Бульда была всего в паре метров от своры, нервы у дворняг не выдержали и они бросились врассыпную. Трехногие улепетывали, обгоняя четвероногих. Одноглазые сигали во всевозможные дыры в заборах, как будто у них было по паре запасных глаз. Здоровенные псы размером с маленькую лошадь неслись, поджав хвост, как нашкодившие щенки. К моменту, когда Бульда подбежала к месту «свадьбы», никого уже не было и в помине. Она растерянно озиралась, переминаясь на своих кривых ножках и отчаянно виляя упитанным задом. Но «новые друзья» испарились, как будто все это было лишь игрой воображения. Бульда жалостно тявкнула, но, похоже, играть с ней никто не собирался. Она еще с минуту потопталась на месте, а потом развернулась и в глубоком разочаровании затрусила обратно к дому.
Теперь Бульда компенсировала неудачи на собачьем фронте любовью ко всякому человеку, приходящему в гости к Климовым.
– У-у-у, слюнявка, – трепала Бульдино брюхо Катька. Бульда лежала на боку и млела, разложив свой язык на полу.
Митя все не выходил. Катька куснула губу от досады, но решила не сдаваться.
– А я вам извещение принесла.
– Что за извещение? – всполошился отец. – За коммуналку у нас всё уплачено. Да, Любаш? – кинул он куда-то вглубь дома, обращаясь к жене. И тут же поморщился – от собственного крика загудела медным колоколом тяжелая похмельная голова.
Чувствовал он себя после ночных посиделок с Пахомовым, Зиминым и трактористом Валерой отвратительно. Черт его дернул, вернувшись домой, заняться еще и воспитанием сына. «Мужской» разговор с Митей по поводу беременной Кати закончился тем, что, стаскивая сонного отпрыска с кровати, Климов не рассчитал силу и Митя свалился на пол, ударившись еще в полете носом об угол стула. Пошла кровь, Люба начала визжать, решив, что Климов-старший собирается лишить жизни Климова-младшего. По дурости позвонила в участок Черепицыну. Тот приехал, но, слава богу, только махнул рукой, сказав: «Разбирайтесь сами», и уехал в отделение. Но ночное гуляние и недосып не прошли даром. Теперь все тело инженера ныло, словно это его всю ночь роняли с кровати и стукали головой об стулья.
1 2 3 4 5