https://wodolei.ru/catalog/dushevie_dveri/v-nishu/
Всеволод Бенигсен
генАцид
Посвящается моим
родителям, а также Д., которая
в буквальном смысле проспала написание
романа, мужественно засыпая под стук моей
компьютерной клавиатуры.
1
О трагических событиях, что легли в основу этого рассказа, сейчас мало кто помнит. В свое время некоторые газеты, правда, не поленились и отвели несколько колонок случаю в Больших Ущерах, но всё как-то сухо, скомканно, а ведь словосочетание «большеущерский синдром» могло бы легко наряду со «стокгольмским» войти в журналистский лексикон. Один известный телеканал, впрочем, тоже посвятил происшествию в маленькой деревне на юге России получасовое ток-шоу, но в нем принимали участие сплошь умные политологи, именитые психоаналитики и ни одного реального свидетеля тех событий. А когда ведущий начал спрашивать мнение у каждого из присутствующих, оказалось, что все что-то подобное предвидели, все что-то предчувствовали, и вообще все всё знали. Однако никто из этих всезнаек так и не смог ответить на главный вопрос – почему произошла большеущерская трагедия. И почему никто из предвидевших столь печальный финал не попытался предотвратить его. И как случилось, что расследование, начатое по горячим следам, через месяц зашло в полный тупик, а заведенное уголовное дело, распухнув до нескольких увесистых канцелярских папок, развалилось и растаяло, как будто и не существовало вовсе…
Жизнь, конечно, продолжается и, в конце концов, не все ли равно, будут даны ответы на вышеуказанные вопросы или нет, но, может, все-таки стоит взглянуть на события в Больших Ущерах более пристально. И не говорите, что большое видится только на расстоянии, а Большие Ущеры слишком малы, чтоб через них смотреть на бескрайние просторы нашей Родины. Иной фрагмент может поведать об общей картине гораздо больше, нежели самое необъятное живописное полотно.
2
В воскресенье Антон Пахомов, 34-летний заведующий библиотекой, проснулся от сверлящей головной боли. Проснулся не сразу, а, как это всегда бывает, когда просыпаешься от головной боли, после долгого и мучительного барахтанья на зыбкой поверхности сна, то выныривая в хмурую утреннюю действительность, то погружаясь в мутную жижу забытья. Наконец реальность вместе с болью окончательно вырвали сопротивляющееся сознание Пахомова из слабеющих объятий Морфея, и он открыл глаза. С трудом преодолевая земное притяжение, Пахомов приподнялся на локте, облизал пересохшие губы, расцепил слипшиеся от долгого сна ресницы и, отодвинув занавеску, выглянул в окно.
Над Большими Ущерами плыл матовый диск зимнего солнца. Дома и деревья стояли запорошенные первым снегом. Дрожал в желтых лучах солнечного света морозный воздух. Белели не пойми откуда взявшиеся за ночь сугробы. И вообще, было приятное ощущение начала чего-то хорошего. Это ощущение передалось Пахомову, и он попытался сделать глубокий вдох, чтобы удержать его, но поморщился. Боль! Боль циркулярной пилой вгрызалась в измученный мозг, и из-под ее зубцов летели опилки брошенных накануне фраз о смысле бытия, щепки признаний в крепкой мужской дружбе, а также прочая дребедень, липнущая по обыкновению на язык во время посиделок за бутылкой.
Пахомов со стоном откинулся на подушку. Алкоголь явно не успел за время сна полностью покинуть его организм и теперь, подобно случайному туристу в незнакомом микрорайоне, хаотично бродил по венам. Присутствие алкоголя чувствовалось и в подступающей к горлу тошноте, и в отвратительной нестабильности предметов, попадавших в поле зрения заведующего библиотекой. Стараясь избегать визуального контакта с окружающим миром, он повернулся лицом к стене, накрыл голову подушкой и закрыл глаза. Но как только ему стало казаться, что все поправимо и он ускользнет из лап неумолимо надвигающейся действительности, раздался страшный звук. Он был тем страшен, что удачно дополнял и без того невыносимый рев циркулярной пилы в голове у библиотекаря. Это был звук работающего пылесоса. «Мать твою!» – завопил Пахомов и, закрывая ладонями уши, как ошпаренный выскочил из-под одеяла и вылетел в коридор в чем мать родила. В коридоре, слегка наклонившись и неспешно продвигаясь по направлению к кухне, елозила по протертому ковру длинной металлической трубкой пылесоса жена Пахомова Нина. Сам пылесос, похожий на домашнее животное, покорно семенил за хозяйкой на скрипучих колесиках и лишь иногда испуганно заваливался набок, когда хозяйка слишком резко подтягивала его за хобот-шланг.
– Ты что, озверела?! – заверещал Пахомов.
От неожиданности та вздрогнула и, оступившись, чуть не потеряла равновесие. Рука с хоботом-шлангом взметнулась вверх. Животное испуганно завалилось набок.
– Фу ты! Тоша! – охнула Нина. – Напугал, черт голый!
– Тебя напугаешь! Обо мне б подумала! Другого времени, что ли, не могла найти? Блин! – хриплой скороговоркой прокричал Пахомов.
– А вот не могла! На тебя попробуй угадай! Пахомов с досадой махнул рукой, быстро определил направление шнура и в два прыжка очутился у розетки. Там он выдернул штепсель пылесоса, и тот, хрюкнув на прощание, затих.
– Не видишь, что ли, что мне плохо? – спросил Пахомов и, не дожидаясь ответа на риторический вопрос, вернулся в спальню, хлопнув для усиления эффекта ни в чем не повинной дверью.
Там он забрался в еще теплую постель. Ноги подобрал к животу. Одеяло натянул по самый лоб. Но, согревшись, высунул голову наружу. «Ноги в тепле, голова в холоде», – вспомнил Пахомов знаменитую мудрость Петра Первого, который, как известно, после тяжелого похмелья любил разгуливать по нетопленому дворцу в валенках. И надо же – действительно слегка полегчало. Мысль о Петре и физическая встряска организма разбудили дремавшие до сей поры нейроны пахомовского мозга, и те забегали, засуетились. Пахомов в ужасе попыталась прикрыть дверь своего сознания, дабы не хлынул туда мутный поток информационного мусора, который беспрестанно грозил наводнением. Но дверь не выдержала напора, и плотину прорвало: полезли беспорядочные мысли о недоделанной работе, нерешенных проблемах, неотданных долгах и, уж совсем не к месту, о политической ситуации в стране. Среди всего этого разнообразия особняком стоял лишь вчерашний тост «За Пушкина!». «Ох, не к добру», – подумалось тогда библиотекарю. За классиков русской литературы в деревне Большие Ущеры отродясь не пили, но, может, именно оттого тост, предложенный инженером Климовым, пришелся по душе сидящим за столом. «Точно! Пушкин – наш весь!» – закричал тракторист Валера, фамилию которого Пахомов не помнил. «Наше всё», – невозмутимо поправил его фельдшер Зимин. И они выпили. Пахомов уже не хотел пить, но застолье явно двигалось к финалу, а покидать компанию первым было неудобно. И он тоже выпил за Пушкина. «Ай-да-сукин-сын! За негото теперь и страдаю», – думал Пахомов, лежа в постели. Поток мыслей все рос и ширился. Его бурные воды, разливаясь и затапливая берега, постепенно теряли свою силу и замедляли бег. Его поверхность разглаживалась. И когда он, наконец, превратился в море, Пахомов неожиданно для себя уснул. На этот раз глубоко и надолго, пока его не разбудил звонок телефона. К тому моменту голова уже не болела, и Пахомов чувствовал себя умеренно скверно, то есть хорошо.
– Алло, – сказал он натужно бодрым голосом, какой бывает у всякого, кто хочет избежать лишних вопросов вроде «а не разбудил ли я тебя?».
– Здорово, Антон, – хрюкнул в трубке знакомый мужской бас. – Не разбудил? Черепицын, участковый, беспокоит. Дело крайней важности. Так что одевайся и дуй ко мне. Жду. Алло, ты слышишь меня?
«Эх, – подумал Антон. – Как чувствовал! Не надо было пить за Пушкина».
И, промычав что-то утвердительное в ответ, начал одеваться.
3
Почтальонша Катька спала этой ночью отлично. Перед сном почитала какой-то детектив, но ей быстро надоело, ибо это был один из тех плохих детективов, где понять, кто убийца, было хоть и сложно, но совершенно не интересно. В таких детективах преступление не стоит выеденного яйца, а круг подозреваемых настолько широк, что стать им может любой неожиданно всплывший на страницах книги персонаж, например, консьержка из соседнего дома, хотя о ней до этого было сказано два слова, да и то вскользь. Бестолковая сложность подобных сюжетов обычно погружает не в сон, а в какое-то злое бодрствование, и потому Катька быстро бросила бесполезное чтение и прибегла к универсальному средству, а именно посмотрела по телевизору новости. Они действовали на нее успокоительно. Чем тревожней и страшней были вести со всяких там международных саммитов и мест военных действий, чем свирепее и непримиримее звучали угрозы наложить вето, ввести эмбарго, вынести вотум недоверия, объявить кого-то персоной нон-грата и признать что-то нелегитимным, как де-юре, так и де-факто, тем глубже и безмятежнее был Катькин сон. Мир, где всем заправляли непонятные латинские слова, казался почтальонше таким далеким, что и сообщения оттуда она воспринимала, как сообщения с другой планеты, где, ясен пень, все не по-людски. Большие Ущеры на этом кровожадном фоне очень выигрывали в ее глазах. Единственное, что Катьку тревожило, так это ее стремительно развивающаяся беременность и вяло-равнодушное отношение к этому процессу отца будущего ребенка Мити Климова, сына инженера Климова. Митя упорно обходил тему женитьбы стороной, а на прямые вопросы отвечал уклончиво и почему-то во множественном числе, например «Поглядим, как будут развиваться события» или «Будет надо – поженимся», как будто Катька требовала, чтоб на ней женилась вся деревня. Впрочем, Катька (сама детдомовская) хорошо знала Климова-старшего, и инженер уже пообещал ей поговорить с сыном по-мужски. Так что и этот вопрос можно было считать почти решенным. К тому же завтра воскресенье, и Катька еще с начала недели запланировала смотаться с Танькой в райцентр, в магазин для новобрачных, чтобы посмотреть, что да как. Танька, которая хоть и работала продавщицей в местном продуктовом ларьке, изредка за полставки помогала Катьке в письменосном деле. Теперь она обещала заскочить в одиннадцать часов. Так что проспала эту ночь Катька с блаженной улыбкой на симпатичном веснушчатом лице. И проснулась она, как и было оговорено, от стука в окно. Там стояла Танька. Только на часах было не одиннадцать, а начало девятого, и подружка выглядела совсем не празднично.
– Вставай, Кать, – через стекло Танькин голос звучал приглушенно, как из-под воды.
– Ты что, спятила? – зашипела Катька. – Мы ж на одиннадцать договаривались!
– Это не я, это кто-то другой спятил. Меня саму Громиха разбудила. Позвонила, сказала, чтоб мы обе пулей на почту летели, у них там какое-то срочное дело, предписание, в общем, хрень какая-то.
– В воскресенье?!
– А хрень только по воскресеньям и случается. Да не волнуйся, она обещала, что даст нам в другой день отоспаться. Давай одевайся, я тебя здесь подожду.
– А почему тебе?
– А у тебя телефон не отвечает.
– Вот блин!
Телефон у Катьки и вправду барахлил третьи сутки.
С трудом скинув ноги на холодный пол, почтальонша села на край кровати, пытаясь представить, за каким чертом потребовалось открывать почту в воскресный день да еще и поднимать ни свет ни заря ее работников. Но срочно значит срочно. Через десять минут подружки уже неслись на почту и под скрип свежевыпавшего снега делились соображениями насчет срочного вызова.
– Может, закрывают вашу почту? – спрашивала Танька.
– Чего это?
– Ну вишь, больницу-то закрыли.
– Так это когда было, лет уж поди восемь назад.
– И школу.
– А это вообще до нашего рождения.
– И что? Может, теперь черед почты и пришел.
– Сплюнь три раза.
– Что у тебя, кстати, с Митькой-то? – резко сменила быстро надоевшую тему Танька. – Упирается?
– А то. Как баран.
– Зря ты его летом в Москву отпускала.
– Ну ты даешь, Танька! Я ж тогда еще даже не знала, что залетела. А потом, кто я ему, чтоб на вступительные в институт не отпускать? Смешно даже. Тем более, вернулся.
– Брось, Катюха. Вернулся, потому что провалился. Только это ничего не меняет. Тот, кто в Москву один раз смотался, уже, считай, весь там.
– Да нет. Теперь ему до следующего лета здесь торчать, а до того я его уломаю.
– Флаг в руки. Но я тебе точно говорю, Москва как наркотик, один раз попробовал – подсел. У Нюрки из обувного в райцентре хахаль в Москву по делам смотался, а как вернулся, так всю дорогу какой-то странный. Она его и так и сяк, он – ноль внимания. Потом оказалось, какую-то бабу там подцепил, и так она ему в душу запала, что он мучался, мучался, а потом плюнул и сбежал от Нюрки. Обратно в Москву.
– Да ну тебя. Митька ж не такой.
– Ну, это да. Он же страшненький, кто там в Москве на него вешаться будет?
– Чего это он страшненький? – обиделась Катька.
– Ой, ну извини. Может, для тебя он, конечно, и красавец, но я бы с ним только под наркозом. Ладно, ладно, шучу. А в постели-то он как? – толкнула Танька на бегу Катьку в бок. – Может, я не в курсе? Может, он ураган?
– Не знаю, – пожала плечами Катька.
– Вот те раз! А кто же знает?
Катька задумалась. Она спала с Митей всего один раз (этого для беременности, впрочем, хватило), но никому о том, что больше ничего не было, не говорила, а многозначительно молчала, давая понять, что у них все серьезно. К тому же Митя был ее первым и единственным мужчиной, так что сравнительный анализ был физически невозможен. Ту самую ночь она помнила плохо, так как слегка выпила для храбрости. Помнила только легкую боль внизу живота и сосредоточенно сопящее лицо Мити. Продолжалось это недолго, удовольствия было не больше, чем от шоколадной конфеты, но и его хватило, чтоб втрескаться в Митю по самые уши. «Надо бы сказать, что ураган», – подумала Катька. Но решила не продолжать бесполезный спор, тем более что они уже добрались до здания почты.
1 2 3 4 5
генАцид
Посвящается моим
родителям, а также Д., которая
в буквальном смысле проспала написание
романа, мужественно засыпая под стук моей
компьютерной клавиатуры.
1
О трагических событиях, что легли в основу этого рассказа, сейчас мало кто помнит. В свое время некоторые газеты, правда, не поленились и отвели несколько колонок случаю в Больших Ущерах, но всё как-то сухо, скомканно, а ведь словосочетание «большеущерский синдром» могло бы легко наряду со «стокгольмским» войти в журналистский лексикон. Один известный телеканал, впрочем, тоже посвятил происшествию в маленькой деревне на юге России получасовое ток-шоу, но в нем принимали участие сплошь умные политологи, именитые психоаналитики и ни одного реального свидетеля тех событий. А когда ведущий начал спрашивать мнение у каждого из присутствующих, оказалось, что все что-то подобное предвидели, все что-то предчувствовали, и вообще все всё знали. Однако никто из этих всезнаек так и не смог ответить на главный вопрос – почему произошла большеущерская трагедия. И почему никто из предвидевших столь печальный финал не попытался предотвратить его. И как случилось, что расследование, начатое по горячим следам, через месяц зашло в полный тупик, а заведенное уголовное дело, распухнув до нескольких увесистых канцелярских папок, развалилось и растаяло, как будто и не существовало вовсе…
Жизнь, конечно, продолжается и, в конце концов, не все ли равно, будут даны ответы на вышеуказанные вопросы или нет, но, может, все-таки стоит взглянуть на события в Больших Ущерах более пристально. И не говорите, что большое видится только на расстоянии, а Большие Ущеры слишком малы, чтоб через них смотреть на бескрайние просторы нашей Родины. Иной фрагмент может поведать об общей картине гораздо больше, нежели самое необъятное живописное полотно.
2
В воскресенье Антон Пахомов, 34-летний заведующий библиотекой, проснулся от сверлящей головной боли. Проснулся не сразу, а, как это всегда бывает, когда просыпаешься от головной боли, после долгого и мучительного барахтанья на зыбкой поверхности сна, то выныривая в хмурую утреннюю действительность, то погружаясь в мутную жижу забытья. Наконец реальность вместе с болью окончательно вырвали сопротивляющееся сознание Пахомова из слабеющих объятий Морфея, и он открыл глаза. С трудом преодолевая земное притяжение, Пахомов приподнялся на локте, облизал пересохшие губы, расцепил слипшиеся от долгого сна ресницы и, отодвинув занавеску, выглянул в окно.
Над Большими Ущерами плыл матовый диск зимнего солнца. Дома и деревья стояли запорошенные первым снегом. Дрожал в желтых лучах солнечного света морозный воздух. Белели не пойми откуда взявшиеся за ночь сугробы. И вообще, было приятное ощущение начала чего-то хорошего. Это ощущение передалось Пахомову, и он попытался сделать глубокий вдох, чтобы удержать его, но поморщился. Боль! Боль циркулярной пилой вгрызалась в измученный мозг, и из-под ее зубцов летели опилки брошенных накануне фраз о смысле бытия, щепки признаний в крепкой мужской дружбе, а также прочая дребедень, липнущая по обыкновению на язык во время посиделок за бутылкой.
Пахомов со стоном откинулся на подушку. Алкоголь явно не успел за время сна полностью покинуть его организм и теперь, подобно случайному туристу в незнакомом микрорайоне, хаотично бродил по венам. Присутствие алкоголя чувствовалось и в подступающей к горлу тошноте, и в отвратительной нестабильности предметов, попадавших в поле зрения заведующего библиотекой. Стараясь избегать визуального контакта с окружающим миром, он повернулся лицом к стене, накрыл голову подушкой и закрыл глаза. Но как только ему стало казаться, что все поправимо и он ускользнет из лап неумолимо надвигающейся действительности, раздался страшный звук. Он был тем страшен, что удачно дополнял и без того невыносимый рев циркулярной пилы в голове у библиотекаря. Это был звук работающего пылесоса. «Мать твою!» – завопил Пахомов и, закрывая ладонями уши, как ошпаренный выскочил из-под одеяла и вылетел в коридор в чем мать родила. В коридоре, слегка наклонившись и неспешно продвигаясь по направлению к кухне, елозила по протертому ковру длинной металлической трубкой пылесоса жена Пахомова Нина. Сам пылесос, похожий на домашнее животное, покорно семенил за хозяйкой на скрипучих колесиках и лишь иногда испуганно заваливался набок, когда хозяйка слишком резко подтягивала его за хобот-шланг.
– Ты что, озверела?! – заверещал Пахомов.
От неожиданности та вздрогнула и, оступившись, чуть не потеряла равновесие. Рука с хоботом-шлангом взметнулась вверх. Животное испуганно завалилось набок.
– Фу ты! Тоша! – охнула Нина. – Напугал, черт голый!
– Тебя напугаешь! Обо мне б подумала! Другого времени, что ли, не могла найти? Блин! – хриплой скороговоркой прокричал Пахомов.
– А вот не могла! На тебя попробуй угадай! Пахомов с досадой махнул рукой, быстро определил направление шнура и в два прыжка очутился у розетки. Там он выдернул штепсель пылесоса, и тот, хрюкнув на прощание, затих.
– Не видишь, что ли, что мне плохо? – спросил Пахомов и, не дожидаясь ответа на риторический вопрос, вернулся в спальню, хлопнув для усиления эффекта ни в чем не повинной дверью.
Там он забрался в еще теплую постель. Ноги подобрал к животу. Одеяло натянул по самый лоб. Но, согревшись, высунул голову наружу. «Ноги в тепле, голова в холоде», – вспомнил Пахомов знаменитую мудрость Петра Первого, который, как известно, после тяжелого похмелья любил разгуливать по нетопленому дворцу в валенках. И надо же – действительно слегка полегчало. Мысль о Петре и физическая встряска организма разбудили дремавшие до сей поры нейроны пахомовского мозга, и те забегали, засуетились. Пахомов в ужасе попыталась прикрыть дверь своего сознания, дабы не хлынул туда мутный поток информационного мусора, который беспрестанно грозил наводнением. Но дверь не выдержала напора, и плотину прорвало: полезли беспорядочные мысли о недоделанной работе, нерешенных проблемах, неотданных долгах и, уж совсем не к месту, о политической ситуации в стране. Среди всего этого разнообразия особняком стоял лишь вчерашний тост «За Пушкина!». «Ох, не к добру», – подумалось тогда библиотекарю. За классиков русской литературы в деревне Большие Ущеры отродясь не пили, но, может, именно оттого тост, предложенный инженером Климовым, пришелся по душе сидящим за столом. «Точно! Пушкин – наш весь!» – закричал тракторист Валера, фамилию которого Пахомов не помнил. «Наше всё», – невозмутимо поправил его фельдшер Зимин. И они выпили. Пахомов уже не хотел пить, но застолье явно двигалось к финалу, а покидать компанию первым было неудобно. И он тоже выпил за Пушкина. «Ай-да-сукин-сын! За негото теперь и страдаю», – думал Пахомов, лежа в постели. Поток мыслей все рос и ширился. Его бурные воды, разливаясь и затапливая берега, постепенно теряли свою силу и замедляли бег. Его поверхность разглаживалась. И когда он, наконец, превратился в море, Пахомов неожиданно для себя уснул. На этот раз глубоко и надолго, пока его не разбудил звонок телефона. К тому моменту голова уже не болела, и Пахомов чувствовал себя умеренно скверно, то есть хорошо.
– Алло, – сказал он натужно бодрым голосом, какой бывает у всякого, кто хочет избежать лишних вопросов вроде «а не разбудил ли я тебя?».
– Здорово, Антон, – хрюкнул в трубке знакомый мужской бас. – Не разбудил? Черепицын, участковый, беспокоит. Дело крайней важности. Так что одевайся и дуй ко мне. Жду. Алло, ты слышишь меня?
«Эх, – подумал Антон. – Как чувствовал! Не надо было пить за Пушкина».
И, промычав что-то утвердительное в ответ, начал одеваться.
3
Почтальонша Катька спала этой ночью отлично. Перед сном почитала какой-то детектив, но ей быстро надоело, ибо это был один из тех плохих детективов, где понять, кто убийца, было хоть и сложно, но совершенно не интересно. В таких детективах преступление не стоит выеденного яйца, а круг подозреваемых настолько широк, что стать им может любой неожиданно всплывший на страницах книги персонаж, например, консьержка из соседнего дома, хотя о ней до этого было сказано два слова, да и то вскользь. Бестолковая сложность подобных сюжетов обычно погружает не в сон, а в какое-то злое бодрствование, и потому Катька быстро бросила бесполезное чтение и прибегла к универсальному средству, а именно посмотрела по телевизору новости. Они действовали на нее успокоительно. Чем тревожней и страшней были вести со всяких там международных саммитов и мест военных действий, чем свирепее и непримиримее звучали угрозы наложить вето, ввести эмбарго, вынести вотум недоверия, объявить кого-то персоной нон-грата и признать что-то нелегитимным, как де-юре, так и де-факто, тем глубже и безмятежнее был Катькин сон. Мир, где всем заправляли непонятные латинские слова, казался почтальонше таким далеким, что и сообщения оттуда она воспринимала, как сообщения с другой планеты, где, ясен пень, все не по-людски. Большие Ущеры на этом кровожадном фоне очень выигрывали в ее глазах. Единственное, что Катьку тревожило, так это ее стремительно развивающаяся беременность и вяло-равнодушное отношение к этому процессу отца будущего ребенка Мити Климова, сына инженера Климова. Митя упорно обходил тему женитьбы стороной, а на прямые вопросы отвечал уклончиво и почему-то во множественном числе, например «Поглядим, как будут развиваться события» или «Будет надо – поженимся», как будто Катька требовала, чтоб на ней женилась вся деревня. Впрочем, Катька (сама детдомовская) хорошо знала Климова-старшего, и инженер уже пообещал ей поговорить с сыном по-мужски. Так что и этот вопрос можно было считать почти решенным. К тому же завтра воскресенье, и Катька еще с начала недели запланировала смотаться с Танькой в райцентр, в магазин для новобрачных, чтобы посмотреть, что да как. Танька, которая хоть и работала продавщицей в местном продуктовом ларьке, изредка за полставки помогала Катьке в письменосном деле. Теперь она обещала заскочить в одиннадцать часов. Так что проспала эту ночь Катька с блаженной улыбкой на симпатичном веснушчатом лице. И проснулась она, как и было оговорено, от стука в окно. Там стояла Танька. Только на часах было не одиннадцать, а начало девятого, и подружка выглядела совсем не празднично.
– Вставай, Кать, – через стекло Танькин голос звучал приглушенно, как из-под воды.
– Ты что, спятила? – зашипела Катька. – Мы ж на одиннадцать договаривались!
– Это не я, это кто-то другой спятил. Меня саму Громиха разбудила. Позвонила, сказала, чтоб мы обе пулей на почту летели, у них там какое-то срочное дело, предписание, в общем, хрень какая-то.
– В воскресенье?!
– А хрень только по воскресеньям и случается. Да не волнуйся, она обещала, что даст нам в другой день отоспаться. Давай одевайся, я тебя здесь подожду.
– А почему тебе?
– А у тебя телефон не отвечает.
– Вот блин!
Телефон у Катьки и вправду барахлил третьи сутки.
С трудом скинув ноги на холодный пол, почтальонша села на край кровати, пытаясь представить, за каким чертом потребовалось открывать почту в воскресный день да еще и поднимать ни свет ни заря ее работников. Но срочно значит срочно. Через десять минут подружки уже неслись на почту и под скрип свежевыпавшего снега делились соображениями насчет срочного вызова.
– Может, закрывают вашу почту? – спрашивала Танька.
– Чего это?
– Ну вишь, больницу-то закрыли.
– Так это когда было, лет уж поди восемь назад.
– И школу.
– А это вообще до нашего рождения.
– И что? Может, теперь черед почты и пришел.
– Сплюнь три раза.
– Что у тебя, кстати, с Митькой-то? – резко сменила быстро надоевшую тему Танька. – Упирается?
– А то. Как баран.
– Зря ты его летом в Москву отпускала.
– Ну ты даешь, Танька! Я ж тогда еще даже не знала, что залетела. А потом, кто я ему, чтоб на вступительные в институт не отпускать? Смешно даже. Тем более, вернулся.
– Брось, Катюха. Вернулся, потому что провалился. Только это ничего не меняет. Тот, кто в Москву один раз смотался, уже, считай, весь там.
– Да нет. Теперь ему до следующего лета здесь торчать, а до того я его уломаю.
– Флаг в руки. Но я тебе точно говорю, Москва как наркотик, один раз попробовал – подсел. У Нюрки из обувного в райцентре хахаль в Москву по делам смотался, а как вернулся, так всю дорогу какой-то странный. Она его и так и сяк, он – ноль внимания. Потом оказалось, какую-то бабу там подцепил, и так она ему в душу запала, что он мучался, мучался, а потом плюнул и сбежал от Нюрки. Обратно в Москву.
– Да ну тебя. Митька ж не такой.
– Ну, это да. Он же страшненький, кто там в Москве на него вешаться будет?
– Чего это он страшненький? – обиделась Катька.
– Ой, ну извини. Может, для тебя он, конечно, и красавец, но я бы с ним только под наркозом. Ладно, ладно, шучу. А в постели-то он как? – толкнула Танька на бегу Катьку в бок. – Может, я не в курсе? Может, он ураган?
– Не знаю, – пожала плечами Катька.
– Вот те раз! А кто же знает?
Катька задумалась. Она спала с Митей всего один раз (этого для беременности, впрочем, хватило), но никому о том, что больше ничего не было, не говорила, а многозначительно молчала, давая понять, что у них все серьезно. К тому же Митя был ее первым и единственным мужчиной, так что сравнительный анализ был физически невозможен. Ту самую ночь она помнила плохо, так как слегка выпила для храбрости. Помнила только легкую боль внизу живота и сосредоточенно сопящее лицо Мити. Продолжалось это недолго, удовольствия было не больше, чем от шоколадной конфеты, но и его хватило, чтоб втрескаться в Митю по самые уши. «Надо бы сказать, что ураган», – подумала Катька. Но решила не продолжать бесполезный спор, тем более что они уже добрались до здания почты.
1 2 3 4 5