— с прищуром спросил капитан.
Осташа покачал головой.
— А ежели бы Гусевы тебя пытать стали, он бы сказал?
Осташа вздохнул:
— Нет.
Капитан с сомнением хмыкнул, скрестил на груди руки.
— Про клад пытать бесполезно, — с легким снисхождением пояснил Осташа. — Клад на пытошные слова не объявляется, уходит. Фролка, Стеньки Разина брат, сказал палачам о разинских кладах в Жигулях. Его четыре лета воеводы по Волге таскали, заставляли землю рыть, а ни единый клад им не дался.
Капитан насмешливо фыркнул, поразмыслил и спросил:
— А что это, позволь, за притча, будто клад возьмет тот, кто поймет, в чем суть истории? Ну, дескать, четверо братьев Гусевых — скала Четыре Брата?
Осташа понял, что капитан тоже расспрашивал людей о деле.
— Я отгадки ее не знаю, — ответил Осташа. — А клада на том бойце нет. Эта тайна лишь самому царю откроется. Больше никому.
Капитан презрительно сморщился:
— Тщитесь подражать народам иных держав в изобретенье легенд? Образованности у сермяжников недостанет, братец.
Осташа опять не понял, собрался с мыслями и продолжил:
— Батя недавно на сплаве погиб. Так сложилось, что вместе с одним из Гусевых, которого вы изловили…
— Ну-ка, постой! — снова перебил капитан. — Переход — это и есть твой батя?
— Он.
— Значит, я козла в огород пустил, когда Гусева к нему на барку определил?
— Оба же сгибли-то, — возразил Осташа. — Какая разница теперь?
— А почему ревдинский сплавной староста Крицын так ратовал, чтоб я разбойника на барку Перехода посадил?
«И тут Калистратов умысел… — подумал Осташа и сразу вспомнил рассказ Нежданы. — Нет, не случайно тут все…» Но выдавать сплавщиков Осташа ни за что бы не стал.
— Потому что батя лучший сплавщик был. Он всегда барку до места доводил. А приказчик небось и не знал про клад.
— Но теперь, значит, конфузия вышла? Утонули и сплавщик, и разбойник?
В вопросе капитана Осташа почуял подвох.
— Утонули, — твердо сказал Осташа. — Только другие сплавщики про батю слух пустили, что на самом деле он не утонул, а убил барку и убежал, чтобы казну забрать. Но это поклеп. Батя ведь и так казну мог забрать. А слух нужен, чтобы батино имя опорочить и меня к сплаву не допустить. Я-то ведь тоже должен был сплавщиком стать. Я бы хорошим сплавщиком был. Многим нынешним хвост бы прищемил. Вот и оттерли.
— Ты, братец, себя высоко ценишь, — заметил капитан.
— Это к делу уже не относится, — мрачно ответил Осташа. — Чего не стало, того и не было. А Гусевы теперь меня убить рыщут.
— Чем ты им насолил? Ты ведь не знаешь, где казна.
— Не знаю, — согласился Осташа. — Но как-то я им дорогу перегородил… Я думаю, они решили про себя, что разгадали батину загадку. Поняли, где казна зарыта. И сразу меня убрать захотели. Видно, по их мненью, и я могу загадку разгадать и казну у них из-под носа увести, как батя сделал.
— Отчего же они сами сей момент клад не выкопают, чтобы тебе не достался?
— Зима на дворе, — просто объяснил Осташа. Зимой и Бакирка уходит с Четырех Братьев, а пытаря от места отвадить труднее, чем кота отучить сметану жрать.
Капитан размышлял, проницательно глядя на Осташу:
— А может, ты все-таки знаешь?..
Осташа, зыркнув, угрюмо ответил:
— Если бы знал, так они меня трясти бы начали, а не губили.
— Коли они догадались, и ты догадаться мог. Соперник.
— Они не догадались. У них ума с курячью серку. И я не знаю.
Капитан Берг крепко помял бритый подбородок.
— Ну а где скрываются Гусевы?
— Один, Яшка, в скиту. Другой, Куприян, не знаю где.
— А третий?
— Сашка с баркой утоп, сам знаешь.
— А четвертый?
— Малафей-то вовсе полоумный был. Он сгиб, еще когда казну прятали. Упился царевым вином и блевотой захлебнулся. Его на Четырех Братьях и зарыли.
Капитан Берг снова хмыкнул.
— А-ля рюс смерть в бочке мальвазии, — пробормотал он. — Что-то, братец, у тебя в рассказе все эдак эфирно… — Глядя Осташе в глаза, капитан пошевелил в воздухе пальцами, будто бабью титьку пожамкал. — Домыслы одни.
Осташа и сам чувствовал, что как-то шатко все, неуверенно…
— А домыслы потому, что не знаю я ничего, — сказал он даже с обидой. — Как придумал, так уж и поведал.
— Почто же ты со сказками ко мне заявился?
— А я к тебе не сказки про клад рассказывать пришел, — огрызнулся Осташа. — Это ты сказок наслушался от доносчиков своих…
— Так зачем же пришел-то?
— Да как же «зачем»! Меня ведь в побеге, в поджоге, в убивстве обвиняют! В розыске я!
— Ах да… — с досадой вспомнил капитан, встал из-за стола, отвернулся к окошку и захрустел пальцами. — Ну и чего там?
— Яшка Гусев илимскому старосте денег дал, и староста на меня донос настрочил. Ты меня велел в осляную посадить в Илиме. А там ко мне Яшка явился. Сначала хотел через окно меня застрелить, да ружье осечку дало. Тогда он сторожа зарезал и поджег контору, чтобы я сгорел. А я убег. Свидетелем тому Федор Мильков из Каменской пристани, приказчик. Он вместе со мной сидел, все видел, подтвердить может. Ему врать незачем. Его-то в осляную сунули за кабацкий переполох по пьяному делу, случайно. А я не тать, не беглый. Я от хозяев, от оброка не скрывался, недоимок не имею. Я не убивал никого, не поджигал. Я хочу, чтоб с меня грех сняли да обратно домой отпустили.
— Ну, Милькову твоему доверья нет, — вздохнул капитан. — Кто тебя знает, на чем вы сговорились, чтоб он тебя выгородил…
— А кому тогда доверие? — разозлился Осташа. — Может, Яшке Гусеву?
Капитан Берг вдруг развернулся и с улыбкой посмотрел на Осташу.
— Точно, — согласился он. — Гусеву. Вот ему я поверю.
— Дак поди и спроси, — грубо сказал Осташа.
— Вот ты мне его достанешь, я и спрошу. Капитан испытующе глядел на Осташу.
— Как я тебе его достану?.. — опешил Осташа. — Он же в скиту…
— Выведешь солдат на скит.
Осташа замолчал, тоже разглядывая капитана Берга. Капитану было плевать на него. Капитана клад заинтересовал.
— Я в расколе, — веско предупредил Осташа. — Мне за выдачу скита смерть положена.
Капитан вдруг прошагал мимо Осташи к дверке в камору писаря, приоткрыл ее и приказал:
— Пошел вон! Живо!
За стеной протопали торопливые шаги.
Капитан перешел к другой двери, выглянул и вернулся.
— Вот теперь никто не подслушает. Можно и договориться. Выбирай. Или за поджог и убийство я тебя на каторгу сошлю, или ты мне скит с Гусевым выдашь. Про выдачу никто не узнает. Завтра я солдат отправляю до Ослянской пристани на смену караула. Те солдаты тобольские. Они на Чусовой люди чужие, про тебя никому не расскажут, потому как ни тебя, ни других людей на Чусовой не знают. Сержанту скажем, что ты, к примеру, крестьянин из-под Сысерти, другое имя назовем. Поедешь в кибитке, никто не увидит. По пути и возьмете скит. Я велю сержанту отпустить тебя сразу, как изловите Гусева. Ты — домой, а Гусева — под замок в Ослянке. Дальше — моя забота, а тебе — воля.
Капитан говорил, а Осташа даже дышать начал через раз, наливаясь яростью. Да, капитан поверил ему, что он не убивал и не поджигал, что он не знает, где казна… Но капитан поверил и Гусевым, будто те догадались о месте клада. Почему все одинаково? Почему при первом же слове о царевой казне с ним, с Осташей, сразу начинают торг? Хоть Конон с Калистратом, хоть капитан Берг — один и тот же разговор… И сулят-то не свое, а то, что Осташе по праву принадлежать должно: его собственное имя честное. Впрочем, нет, не имя — душу его обещают вернуть. Имя Перехода Осташе на пару с батей дадено. Коли батя казну спрятал, то Осташе искать ее, чтобы отдать, все равно что душу располовинить и дырнику подарить. Возможно ли от души половинку оторвать? Можно ли у ведра, до краев налитого, полдна отломить и надеяться, что воды только половина вытечет?
Капитан молчал, видя немой гнев Осташи, и вдруг сказал:
— Ну-ка пойдем со мной, покажу чего.
Он первым открыл дверь, прошел в сени, стал спускаться в подклет. Осташа шагал за капитаном. В подклете в каморе на лавке сидел солдат-часовой, подшивал дратвой подсумок.
— Дай-ка, Михалыч, мне ключ, — потребовал капитан. Солдат вскочил, бросил заделье и схватил длинное ружье, прислоненное к стене; вытаращив глаза, торопливо протянул большой ключ.
Капитан наклонился к низенькой толстой дверке, запертой на амбарный замок, отомкнул ее и потянул на себя.
— Пролезь-ка, чего увидишь? — кивнув на проем, предложил он.
Осташа, прижав шапку ладонью, полез в дверь и в полумраке едва не сверзился в пустоту, но успел нашарить ногой ступеньку. А дверь за его спиной захлопнулась, и дужка замка лязгнула в петле.
«Да ведь это ж арестантская камора!» — понял Осташа и тотчас прыгнул обратно к дверке, ударил в нее кулаками.
— Посиди подумай, — услышал он глухой голос капитана Берга.
Осташа сорвал шапку и швырнул ее куда попало: опять его провели! Ну что же он за дурак! Сколько же можно по своей простоте в неволю попадать!
Внезапно до слуха Осташи донесся стон. Осташа резко повернулся, невидяще вглядываясь во тьму, осторожно спустился со ступенек на земляной пол. Глаза потихоньку привыкали. Осташа разглядел невдалеке скамью и на ней — какую-то груду тряпья. Осташа подошел и неуверенно потрогал.
— А-а!.. — тихо раздалось из-под тряпья.
И тут Осташа понял. Это на скамье, на животе, свесив до земли руки, лежал человек, закинутый драной лопотиной.
— Дядя Флегонт!.. — крикнул Осташа, падая на колени.
Он тряхнул Флегонта рукой, и Флегонт по-щенячьи взвизгнул.
— О боже!.. — сорванным, глухим голосом просипел он.
Осташа понял, что причинил боль: небось вся спина у Флегонта после плетей была сплошным рваным мясом. Флегонт чуть повернул косматый ком головы, и Осташа увидел отсвет глаз.
— О-о… Остафий… — выдохнул поп. — Привел бог… Осташа, умираю я… Прочти надо мной…
— Оклемаешься, дядя Флегонт… — в страхе забормотал Осташа.
— Выдали меня… Взяли… Дыбой ломали, все палкой отбили… Кончаюсь… Я им ничего не сказал… Мо… монастырь Невьянский… попадью мою… деток… Туда… О… обещали…
Осташа увидел, что изо рта у Флегонта течет кровь. Руки его безжизненно лежали на полу ладонями вверх — белые, как лед.
— Про батьку твоего… не сказал, нет… — сипел Флегонт.
— Чего про батю?.. — помертвев, спросил Осташа.
— Камни мои… укладочки… он возил… Я платил ему… Осташа сразу все понял: значит, это батя увозил от Флегонта самоцветы, скупленные Невьянским монастырем у старателей Мурзинки! И деньги брал!
— Я просил… — твердил Флегонт. — Он не гордый был… Только спрашивал… от бога или от барина…
Осташа видел напряженный блеск глаз Флегонта: ему было очень нужно, чтобы Осташа почувствовал, понял.
— Я платил… Он брал… Не гордый… Подними меня…
Осташа вскочил на ноги, сверху обнял попа под мышки, с трудом приподнял. Флегонт прерывисто закричал, изо рта у него повалилась какая-то кровавая каша.
— На… на спину… — прохрипел Флегонт.
Он снова кричал, пока Осташа переворачивал его и укладывал на скамью вверх лицом. Мученически выкатившиеся глаза его были словно пузыри на лужах слез.
— Они думали… тело терзают… и душе больно… А не больно… Я прошел через все… все спытал… Ты слушай меня, Остафий… Ты раскольник… да все еретики, все… Думаете, душа как тело… только бестелесное тело… Ей всего, как телу, надо… С ней все, как с телом, можно… Нет… Душа… она не дым, не ветер, не свет… Душе нет сравненья… Я знаю…
Флегонт наклонил голову, глядя на Осташу, и неожиданно полнозвучным голосом произнес:
— Не так верим!
Он все вперивался в Осташу глазами, будто ждал ответа, и вдруг Осташа понял, что Флегонт уже мертв.
ГОРНАЯ СТРАЖА
— Подержи, Гордейка, занавесочку, — велел Агей, выглядывая из кибитки и вертя головой. — Ага, точно… Вон она, изба-то. Видите, братцы, на челе два венца новых, темных? Это мы по избе из пушки жахнули.
— Сам Белобородов, что ли, там сидел? — вытаращил глаза доверчивый Гришка. — Убили?
— Я ведь говорил давеча, дырявая твоя башка, — с досадой ответил Агей, — не было его уже! Он в этой избе стоял, когда воры только в первый раз Старую Утку осадили. А когда мы Паргачева скинули, Белобородов-то ушел на Екатеринбург. Ребята уж так — душу отвели. Изба-то, понятно, не виновата. В ней и жила-то какая-то старуха древняя, которая и как звать ее давно забыла. Да у солдат сердце придавило. Шестерых наших убили паргачевцы.
— Это когда ты у Гагрина был? — переспросил Гришка. — А когда же ты был под Бибиковым, под генералом?..
— Дурень, не зли, — осек Гришку Ефимыч, старый сержант. — Под Бибиковым вон Верюжин Иван служил.
Иван Верюжин, куривший трубку, молча кивнул.
Кибитка катилась по ледовой дороге, потряхивалась, скрипела. Солдаты единой плотной кучей сидели и лежали на сене и друг на друге, в лад покачивались на колдобинах, кренились то налево, то направо, но почти не шевелились. Агей все глядел на деревню Курью в проем, откуда в душную, провонявшую, но теплую глубину кибитки несло холодом. Гордейка послушно держал заскорузлый от инея и грязи полог, чтобы солдаты могли рассмотреть дом, по которому когда-то выпалила пушка Агея. Был Гордей, крестьянский парень из Сысерти, среди солдат чужаком, а потому больше угрюмо молчал.
Повизгивая полозьями, караван кибиток двигался по тракту Чусовой. Река длинной излучиной огибала низкий мыс, за которым в ряд растянулись домики Курьи. Сама же курья — старица — просторным устьем мелькнула справа и сразу была заслонена бурым обрывом камня Осыпь. Камень походил на шмат жилистого мяса, из которого поверху недогрызенными костями торчал ломаный, кривой, низкорослый сосняк. Низкое небо сплошь забили серые рыхлые тучи — будто говяжьи плены, непрожеванные, да и выплюнутые на стол.
Отлогий мыс перед деревней Курьей сплошь занимало большое плотбище. Сегодня праздновали Сретенье, зима с летом встречалась, а потому на мысу было пусто: не сновали мужики, не стучали топоры, костры не дымили. Утренний снежок покрыл кучи щепы и опила, растащенные ногами по всему плотбищу, — будто окрошку забелил молоком. Забыто, застыло громоздились груды бревен, плах и теса-палатника. На высоких срубах-чубашах словно замерзли остовы барок, ребра которых только начали обрастать плотью бортовин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85