.. — осторожно спросила баба Груня и заранее пригорюнилась, склонив голову и подперев ладошкой щечку. — Тело-то нашли, нет?..
Она спрашивала не про царя — про батю. Батю тоже звали Петром Федорычем. Осташа уж и забывать начал: все кругом называли батю только прозвищем — Переход да Переход. А переходами на Чусовой величали любого, кого баре из родной деревни в другую переселяли. Батю в Кашку Строгановы перевели из Нижних Чусовских городков, от казаков Ермакова корня, а матушка была из Билимбая.
— Не отдала Чусовая батю, — сухо ответил Осташа.
— Жаль-то, жаль-то как его, — завздыхала баба Груня. — Ведь такой человек был сердечный… Вы, Остафий Петрович, в Николин день Николе Угоднику поставьте свечку с волосом своим — и в Христову ночь всякий, без погребенья усопший, к родному крыльцу придет и под порожек записочку положит али еще чего, чтобы понятно было, где кости томятся…
— Добрый был Переход, да, — согласился дед Костеня.
— Дядька Переход Осташку бы сплавщиком сделал, а меня — водоливом, — добавил Никешка.
— А у вас-то, Остафий Петрович, с задельем как? У нас Колыван-то Бугрин всякое говорит…
— Да не слушай ты Колывана, баб Груня. Все слава богу. С дорожки-то меня, конечно, поспихивали…
— Знамо, — подтвердил дед Костеня.
— …да я все равно и сам пристроился. Барку батину продал, а по весне пойду бескуштно на барке купца Сысолятина из Илима. С купцом уж и по рукам ударили.
— Ну и хорошо. — Баба Груня облегченно махнула ручкой, и дед Костеня закивал. — А Никифора-то нашего не пристроите с собой?
Баба Груня просительно заглядывала Осташе в глаза. Никешка, покраснев, чуть отъехал от Осташи по лавке.
— Никифор мне верный друг, — сказал Осташа и требовательно поглядел на Никешку.
— Ну дак!.. — вскинулся Никешка.
— Никифора возьму с радостью, — пообещал Осташа. — Не водоливом, конечно, — не своя барка. Но уж если выйдет, то подгубщиком — точно.
— Хорошо — подгубщиком-то! — ободрилась баба Груня. — Никифор-то у нас — даром что последыш, а силен!..
— Летом вереи ворот меняли, так он кровлю на них в одиночку поставил, — похвастался дед Костеня.
— Да-а, это сила так сила, — важно склонил голову Осташа.
— Вы уж посмотрите за ним, Остафий Петрович, — опять попросила баба Труня. — Вас-то он уважает, слушает, не то что нас. Сила-то в нем великая, а умом-то сущий младенец… Не проследишь, так пропадет… Воров-то от простодушных хоть вицей гони, так и липнут…
Дед Костеня печально закряхтел.
— Ну что вот ты говоришь Осташке, маманя, — укоризненно сказал Никешка. — Прямо беда тебя слушать. Пошли, Осташка, лучше покурим…
— Во-от, — тотчас заметила баба Груня, — видите? Приучили парня к зелью табашники с меженных караванов! Это при нашей-то вере строгой!..
— А что вера? — надулся Никешка. Видно было, что ему тоже хотелось хвастануть перед Осташей какой-нибудь мужицкой статью. — Вере-то ничо! Табак — та же травка божья, в огороде растет, как щавель или там укроп… Царь Петр курил, вот.
— Травка-то растет, а откуда взялась-то? — Баба Груня строго посмотрела на Никешку, не приняв в расчет пример царя Петра. — Табак-трава и хмель-корень в Цареграде на могиле самой великой блудницы бес вырастил, табак — из чрева, хмель — из головы! Потому табак курить грешней, чем хмельное в рот взять! У какой божьей твари из пасти дым-то идет? Ни у какой! Только у сатаны!
— Так у него серный дым!.. — бесплодно и, похоже, не впервые возражал Никешка. — У него-то в пузе — сера кипучая, геенна! А тут травка сухая в трубочке дымит!.. Ты, маманя, еще скажи, что мыться нельзя, потому что щелок — бесовы слюни…
— Грех мыться, кто ж спорит, — подтвердила баба Груня, и дед Костеня кивнул. — Потому и живут в банях банники да обдерихи, которые мочалкой прикинутся и грешнику кожу с мясом до костей соскоблят… Но без мытья-то как? У нас ить Чусовая не Иордан, замерзает зимой, в проруби не попалькаешься… В мыльне помоешься — потом становись на чин грех замаливать.
— Ну вот потом и табак замолю, — решил не спорить Никешка. — Пошли, Осташ, а то мне сейчас пекло устроят еще до кончины…
Обожженным деревянным совком он подцепил с печного пода уголек и поманил Осташу за собой. Нагнувшись под низкую притолоку, они вышли в сени, где на полу валялся растоптанный и разодранный туес, а оттуда прошли на гульбище, смотревшее на двор. Никешка гордо расстелил на перилах тряпицу с табачным крошевом, достал откуда-то глиняную трубочку, нагреб ею табака, умело примял пальцем и принялся раскуривать угольком. Он отпыхивал дым краем рта и искоса поглядывал на Осташу: ну, каков он мужик, а? Осташа с деланным безразличием плюнул с крыльца и мимоходом порадовался, что Никешка не заметил, что плевок повис на тесинах, малым раскатом оторочивших повал.
— Хочешь, ночью сбегаем к Акульке, косоглазая которая? — щедро предложил Никешка. — Она с мужика по копейке берет.
— Чего мне, баб не хватает? — ухмыльнулся Осташа и пожал плечами.
Никешка завистливо вздохнул.
С гульбища за кровлей служб видны были крыши нижней стороны Кумыша — вон и черный конек Колывановой избы...
— Я Нежданку наказать хочу, — вдруг зло сознался Осташа. — Пусть тявкает, как хочет, но батю — не трожь.
— Нежданка — девка, — серьезно возразил Никешка. — Девке девятую пуговку расстегнуть — уж точно грех. Плюнь, дура она.
Девятая пуговка на сарафане приходилась как раз бабе на причинное место.
— Пусть дура, и пусть грех. Но и она пусть поплачет — за свой язык да за батю своего. Так-то. — Осташа посмотрел на Никешку.
Никешка растерянно молчал, приоткрыв рот, из которого курился дымок.
— Так — вроде забыл, а увидел — и вспомнил, — сказал Осташа. — Пусть ей. В моем дому — не в Митькином..
ДЕВЯТАЯ ПУГОВКА
Колыван не поленился: завидев Осташу с Никешкой, шагавших по улочке, он тпрукнул лошадь, слез с телеги, подошел. Под мышкой у него торчал свернутый кнут. Ладонь Колывана, толстая и твердая, как лопасть весла, уткнулась Осташе в грудь.
— Я тебе чего говорил — здесь мне не показывайся.
— Так, дядя Колыван, улица-то общая... — виновато забормотал сбоку Никешка.
— Да нет мне дела до твоих слов, — тотчас ответил Осташа, отбрасывая руку Колывана. Вчера-то с гульбища он на себя чуть не плюнул — значит, слышать ему на себя напраслину; но вот пуговицей он сегодня не остегивался — значит, битому не быть.
Колыван помолчал, тупо глядя на Осташу и вздрагивая короткой плотной бородой.
— О чем вчера у перевоза с Нежданкой говорил?
— О свадебке уходом.
Колыван медленно вытащил кнут из-под полы армяка.
— Только распусти, дядя Колыван, — предупредил Осташа. — Я за это тебе горло зубами хоть мертвый вырву.
Колыван засопел, постукивая кнутовищем по колену, словно стряхивал с кнута лишнюю злобу.
— Нежданке место за Прошкой Крицыным у Конона в Ревде, — передавленным голосом сказал он. — А тебе — в омуте под коргой, за батей вслед...
— Я, дядя Колыван, людей иль бога ждать не буду, пока тебя за поклеп на батю накажут, — спокойно сказал Осташа, сцепив за спиной руки. — Я тебя сам накажу. Хвати позору через краешек да покашляй так, чтоб сердце лопнуло.
Осташа не решился столкнуть Колывана плечом с дороги. Толкнешь, и будет драка, а в драке и гнев расплескаешь попусту. Обойдя Колывана, Осташа зашагал дальше. Никешка нагнал его и пристроился рядом, тяжело дыша.
— Маманя говорит, раньше Колыван таким не был, — виновато пояснил он. — Суровый, конечно, как старосте и положено, но обычный мужик был. Я-то сам не помню, не смотрел... А с прошлогоднего сплава он как озверел.
Осташа не ответил, оглянулся — Колыван боком усаживался в телегу, разбирал вожжи. Лошадь он не ожег кнутом, а легонько тронул, чмокнув губами: тоже, видать, копил злобу.
...Весь день Осташа и Никешка просидели на крыше амбара: отдирали прогнившие тесины, бросали вниз; под просветы подгоняли свежие. За амбаром на пустыре кумышские мальчишки стаскивали хлам в кучу, жгли вместе с бурьяном, на чугунных черепках жарили пшеницу. Баба Груня из окошка следила, чтоб они не подпалили дом. Осташа продрог на холодном ветру, но ему хотелось быть на воздухе, хотелось простора. Давил душу Колыванов поклеп, вчерашняя обида от Нежданы. Сколько ж можно ему щериться и отлаиваться, как трусливому псу из-под ворот? Пора рвануть живого мяса — легко и без сомнения, как хитник Ипат на Тискосе. И пускай сейчас перед ним — не сатаненыш, как у Веденея под Костер-горой… Осташа поднимал голову и с ненавистью оглядывал черные крыши Кумыша, черные ельники за голыми выпасами, бурую от лишайников груду Горчака над помертвелой, остывшей Чусовой. Северный ветер наволакивал на небо темные, сырые тучи — будто комьями земли заваливало крышку гроба в могиле.
— Работнички, вечерять пора! — позвала с крыльца баба Груня.
— Ты иди, я сейчас, — сказал Осташа Никешке. Среди парнишек на пустыре весь день вертелся Колыванов Петрунька. Осташа уже не раз заметил, что Петрунька поглядывает на него, словно хочет, да не может позвать.
С раската крыши Осташа спрыгнул в сторону пустыря, рукой поманил Петруньку. Парнишки двинулись к нему скопом, но Осташа отмахнулся:
— Мне, мальцы, он один нужен, насупротив…
— Ну, чего тебе? — буркнул Петрунька, глядя исподлобья.
— А тебе чего?
Петрунька сощурился, не отвечая. Правая щека у него была распухшей, на скуле — радужный синяк.
— У вас баню когда топят? — напрямик спросил Осташа.
— Сегодня и топят. Помыться, что ль, решил?
— А сеструха у тебя когда идет?
— А тебе чего?
Теперь молчал Осташа. Петрунька разглядывал его, словно что-то примеривал.
— Нежданку хочешь спортить?
— Хочу, — честно ответил Осташа.
Петрунька еще подумал, почесал пяткой лодыжку.
— Сейчас батя с матерью в баню пойдут, потом — Нежданка, — сказал он. — Валяй.
Осташа даже удивился Петрунькиному дозволению.
— Не жалко сеструхи-то? — с укором спросил он.
— Тебе жалеть, не мне, — буркнул Петрунька, отворачиваясь.
По мнущимся плечам Осташа видел, как Петрунька за спиной, ломая, сплетает руки.
— Эй, кашкинский, ты Петро забижать не смей!.. — крикнул кто-то из парнишек от костра.
Осташа посмотрел на мальчишек — они все глядели на него, сжимая в руках палки и камни. Осташа, не отвечая, снова перевел взгляд на Петруньку, бесчувственно ковырявшего мерзлую землю большим пальцем босой, черной от грязи ноги.
— Ну, говори, — велел Осташа.
— Ты Нежданку спортишь, так, может, грех покроешь и женишься, — глухо сказал Петрунька, не поднимая головы. — Так батя на мамке женился, он сам говорит… А я к вам жить уйду.
Осташе захотелось убить Колывана тут же. Он поднял за подбородок лицо Петруньки, повернул синяком к свету.
— Батя приложился?
Петрунька чумазым пальцем оттянул угол рта — справа вверху вместо коренных зубов из десны торчали белые обломки.
— Он ведь не ремнем, кулачиной бьет, сука… Мне теперь сплавщиком не стать. Как я без зубов буду заговоры читать?
— Без них обойдемся… Ты потерпи еще, я тебя и без Нежданки заберу, — хрипло пообещал Осташа. — Я ведь свои слова помню… Я уже на сплав купца нашел, у которого сплавщиком пойду, правда.
— А я и с Никешкой Долматовым уже условился, — угрюмо признался Петрунька. — Если ты меня не возьмешь, то он возьмет. Он сказал, что ты сплавщиком будешь, а он — при тебе подгубщиком, а я бурлаком на его потеси…
— Давай дотерпи до весны, мужик, — сказал Осташа.
— Остафий Петрович, стынет же на столе!.. — долетел со двора окрик бабы Груни.
…Уже в сумерках, отделавшись от Никешки, Осташа выскользнул от Долматовых через заднюю калитку и побежал пустырем к Кумышу. Он спрыгнул с обрывчика на приплесок и под кустами незаметно прокрался к бане Бугриных. Двор Колывана воротами смотрел на Горчак, а нижняя сторона, закрытая забором, протянулась вдоль Кумыша. Баня стояла в углу двора прямо над берегом, чтоб удобнее было носить воду — даже лесенка имелась. Осташа залез в почерневшую, давно не жгучую, гнившую на корню крапиву и послушал под окошком: в бане было пусто. Опоздал, что ли?.. Но в окошке светил огонек — значит, в баню кто-то еще придет. Незамужних сестер у Нежданы не было. Если Неждана придет, то одна.
Осташа перемахнул забор и залег в бурьян против дверки бани. Северный ветер сменился на западный, будто река ударилась о бойца и подалась в сторону. Толстые тучи за Горчаком оттащило обочь. Как выход из пещеры, рассквозилось ясное, желтоватое, стеклянистое небо, окрасившее облачный свод сиреневыми отсветами. Все дома деревни, что громоздились над Осташей по взгорью и по берегу, слились в единую, угловатую, черную груду. Из нее кое-где выплывали дымы, багровеющие перед закатной полыньей. Перегавкивались собаки, что-то стучало в глубине улочек, кто-то смеялся вдали на берегу.
Неждана со свертком белья в руках прошла по тропинке меж огородных грядок и скрылась за дверкой предбанника. Осташа покрутил головой, — нет ли кого на заднем крыльце дома? — выждал немного, освободил плечи от армяка, вскочил и бросился вслед за девкой.
Неждана не заперла за собой. Спиной к Осташе, она стояла в предбаннике в нижней рубахе. Она согнулась на сторону и расплетала черную косу. Осташа сзади обхватил Неждану обеими руками и бросил на пол, словно деревце сломил. Он упал сверху, рывком перевернул девку лицом к себе, уронив плечом ушат с грязным бельем, что стоял на скамейке, а скамейку повалил и оттолкнул ногой. Неждана не закричала. Осташа ладонью в лоб прижал ее голову к доскам пола, втиснулся губами в ее рот, словно хотел хватить хмельного перед рисковым делом, и пытался одной рукой сразу задрать подол ее рубахи на живот и раздернуть пошире мотню на своих штанах. Сердце, как в драке, стучало изнутри в затылок, а вожделение не ослепило, дурью не затмило ума.
— Тише ты! Мать идет!.. — вдруг шепотом крикнула Неждана сквозь его губы.
Осташа замер на ней, изогнувшись и глядя через плечо назад — как ящерка на камне. В приоткрытый проход он увидел, как от дома к бане, спускаясь по тропочке, топает, переваливаясь, толстая жена Колывана. Голова ее была обмотана полотенцем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85