.. а, между прочим, ведь это Миша, да-да, Миша, в прошлом - актер Новочеркасского ТЮЗа, в славном настоящем - один из столпов таинственной организации распространителей продукта "Группенкайф".
Он прохаживался по залу, волоча за собой провод от микрофона, то переступая через него, то умело и ловко позмеивая провод по полу, как юная гимнастка в "упражнении с лентой". Торжественно приставал то к одной группе гостей, то к другой, веля им чувствовать себя как дома, наливать себе что душа пожелает, и - терпение, чуточку терпения... Вы увидите сегодня такое!
Вместе с тем он немедленно включался в нерусские разговоры, с мелькающими в них "анцисами", "супердяками" и двойными "пудэлями", и даже вставлял что-нибудь вроде: "В паблисити с "пудэлем" аккуратнее. В нем закодирована исходная цепочка". Или попросту: "Боря, к йом ришону - две тысячи комплектов".
Постепенно выяснялось, что и гости, и родители новобрачных, и распорядитель, и даже ансамбль (музыкальный перпетуум-мобиле) - словом, все присутствующие - тем или иным образом причастны к делу распространения (воспевания и увековечения) великого продукта "Группенкайф", который, кстати, меньше всего напоминал продукт.
А у стойки со спиртными напитками стоял низовой потребитель продукта Танька Голая. Ее обнаженные плечи тускло отсвечивали, как инкрустированный перламутром театральный бинокль - любимая игрушка Мишиного детства, дядин трофей, привезенный из Берлина в 46-м.
В его душе затеплилась тихая грусть, и все-таки, безотчетно, ему почему-то захотелось прикрыть салфеткой эти голые плечи.
К тому же не Бог весть как сшитый сарафан то и дело сползал с левой Танькиной груди, и она, оживленно беседуя, забывала этот косой лиф подтянуть вверх.
Вот что было непостижимо: никто из мужчин - от интеллектуалов квартала "Русский стан" до дюжих, с бычьими шеями распространителей "Группенкайфа", похожих на бабелевских налетчиков с Молдаванки, - никто не посягал на эту святую наготу. Как не посягнет на наготу ребенка ни один нормальный человек. Наоборот - постоянная беспечная Танькина нагота вызывала в них обеспокоенность ее здоровьем и отеческое желание укутать потеплее эту не по сезону раздетую девочку.
- Ну, - спросил Миша, - как дела?
- Кайф! - сияя, отвечала Танька Голая.
- Продукт принимаешь?
Она оттопырила большой палец.
- Медитируешь вовремя?
Танька закатила глаза и полетно замахала руками. При этом безлямочный лиф ее сарафана сполз с обеих полных грудей.
- Улучшение чувствуешь? - строго спросил Миша, рассматривая носки своих мексиканских туфель на каблуках (такие туфли идеально подходили к образу сутенера из "Розового квартала").
- Еще бы.
- Ну вот, - сказал Миша. - Пришло время. На нашей стороне вся дискриминируемая русская община. Есть люди в России, заинтересованные нам помочь. Будем сколачивать партию. Для этого и собрались.
- Как? - удивилась Танька Голая, переступая длинными красивыми ногами. - А свадьба? Фиктивная?
- Почему - фиктивная? - усмехнулся Миша. - Свадьба - само собой. Мы за продолжение рода потребителей "Группенкайфа". Но партия - это назревшая необходимость. Мы можем получить до восьми мандатов в кнессете. Сколько можно терпеть? До каких пор?
- Мишка, а знаешь, у нас в театре, где я билетершей работала, был один актер, экстрасенс. Страшный алкоголик. У него в гримуборной на стене рядом с зеркалом были отметки - граммы. Он приставлял стакан и отмерял: перед первым актом можно было выпить 50 граммов, после первого - еще пятьдесят, после второго - сто...
- К чему ты это сейчас?
- А он головную боль лечил, когда пьяный не был. От его ладони такой жар исходил - ужас!
- Ну? - строго спросил Миша, - А при чем тут "Группенкайф"?
- Ни при чем, - улыбаясь и почесывая над грудью розовый гофрированный след от резинки лифа, проговорила Танька Голая. - Просто вспомнила. Он у себя дома батареи парового отопления красил почему-то "золотой" и "серебряной" краской.
- Тебе не холодно? - перебил ее Миша. - Смотри, простудишься!
- Не-а, - отозвалась Танька. - Я люблю, чтоб тело дышало.
Наконец появился ребе с тремя молодыми людьми в униформе ультраортодоксов - черные шляпы, черные костюмы. Если б не ухоженные кудрявые пейсы, свисающие вдоль щек, все они были бы похожи на присяжных поверенных, тем более что среди присяжных поверенных в России и евреи попадались.
Вся эта компания вошла под балдахин хупы и напряженно замерла, к чему-то приготовилась. Отсутствие новобрачных всех уже беспокоило.
Вдруг музыка оборвалась. Сверху раздался странный скрип и даже лязганье металла. В высоком потолке зала открылся люк, и в огромной стеклянной коробке, напоминающей поставленный на попа хрустальный гроб, словно парочка кукол Барби, стали спускаться жених и невеста.
Публика очумела. По обморочной, сдавленной тишине стало ясно, что на свадебной церемонии с подобными театрально-сценическими эффектами еще никто из присутствующих не был.
Спустившись до середины, гроб с молодоженами завис между полом и потолком.
Не успели гости решить, что это неполадки с подъемным механизмом, как в ту же минуту квадрат пола, на котором была установлена хупа, с медленным ленивым скрипом стал подниматься вместе с оцепеневшим стареньким ребе и тремя его учениками.
С публики посыпались очки и вставные челюсти.
А наверху, между небом и землей, шла в это время брачная церемония. Пылающий небожитель-жених повторял за стариком слова, которые надлежало ему произнести, а воздушная невеста вообще готова была, порхая фатой, вылететь из этого затейливого сооружения на все четыре стороны и даже в открытый космос.
Словом, это было нечто среднее между синагогой и космодромом Байконур.
Но вот все участники брачной церемонии благополучно приземлились, распорядитель Миша пригласил гостей поздравить молодых, и пунцовые от счастья новобрачные полетели по-над залом - приветствовать гостей и принимать поцелуи и конверты.
Свадебное веселье началось.
глава 36
- Мустафа шатается!
Зяма открыла глаза... Бродяга гремел своей баночкой, пробираясь в проходе между рядами кресел. Опять она не заметила, как он прошмыгнул в автобус, и даже задремала. Как он возникает? Может быть, он бестелесен?
Дойдя до ее кресла, Мустафа остановился и требовательно тряхнул баночкой. Зяма полезла в кошелек, достала два шекеля и протянула ему на ладони.
- Дай еще! - крикнул он, уставясь ей в лицо своими иссушенными безумной тоской глазами.
- Ты наглец, приятель, - сказала Зяма. - Бери, пока я не раздумала.
- Дай больше! - повторил он требовательно. - Мустафа за тебя помолится.
- Да мне ведь самой не хватит до дома добраться, - смутившись, объяснила она. - Я далеко живу.
Он не мигая смотрел ей в глаза неприятным, тревожно проникающим взглядом.
- Тебя друзья повезут! - вдруг выпалил он. - Дай денег! Дай все деньги, что есть, Мустафа тебя отмолит. За тебя нужно много молиться, долго, тяжело... Устанет Мустафа...
Зяма молча достала из кошелька последние пять шекелей и отдала сумасшедшему. Ей было не по себе.
Он пошел дальше по проходу, качаясь и напевая в такт гремящей баночке:
"Вот, вот идет Машиах!.."
Автобус подкатил к местечку Бейт-Зайт - пролетел мимо придорожный ресторан, высокий серый забор какого-то предприятия - и стал подниматься выше и выше, круче и круче, к последнему виражу перед въездом в Иерусалим...
Сегодня она зашла к родителям - пообедать.
Мать, с ее дикой энергией, время от времени готовила какое-нибудь любимое Зямино блюдо, вернее, то, что в детстве любила дочь. Например, принято было считать, что Зяма обожает студень. Поэтому, когда мать готовила студень, Зяма - к черту все остальные дела! - обязана была явиться его есть. Мать сидела напротив и требовательно вглядывалась в ее жующий рот. Она извлекала свою порцию деятельного удовольствия из усталого удовольствия дочери.
Сегодня Зяму ждали пирожки с капустой.
- Ну? Ну?! - с напором спрашивала мать. - Начинку пересолила, а!
- Да нет, что ты, очень вкусно... - отвечала дочь.
- А я тебе говорю - передержала тесто!
- Ничего не передержала, - утомленно возражала дочь. Попробуй не возрази. - Пирожки замечательные.
- Возьмешь Косте и ребенку!
- Да ну, мам, ну что я буду ездить с пирожками...
- А я сказала: возьмешь!
После обеда Зяма с отцом смотрели программу новостей. Она переводила ему с иврита. Искоса она поглядывала на профиль отца: поразительно, как ничего нет в нем от деда. Ни внешне, ни в характере...
Она вздохнула, прислушалась к себе. Да, следует признаться: у нее развился самый настоящий психоз, или, как бы это помягче, - некоторое безумное допущение. Через этих старух, подумала она... Чувство, что дед где-то тут неподалеку как бы... существует.
- Как ты думаешь, - спросила она вдруг отца, - во что может обойтись перевоз сюда с Востряковского этого... останков?
- Чьих? - спросил отец с недоумением, повернувшись в кресле.
- Деда...
Он обалдел. Растерялся. Засуетился. Воскликнул раздраженно:
- Зачем это?!
- Ну-у... понимаешь, - стесненно проговорила она, - мне кажется, он был бы тут... уместен...
- Зяма! - сказал отец, испуганно в нее всматриваясь. - Ты устала.
На стеклянной стенке остановки двадцать пятого автобуса, куда добрела порядком уставшая Зяма, было наклеено очередное "Сколько можно терпеть?!.". На бахроме жетончиков внизу был написан телефон и имя "Маша". Но кто-то из прохожих не поленился зачеркнуть карандашом "терпеть" и написал поверх другое слово, так что объявление начиналось менее торжественно и революционно и приобретало несколько оппозиционное делу "Группенкайфа" звучание: "Сколько можно п..деть?!" - так в новой редакции звучало обращение к страдающим массам репатриантов. Зяма прочла его и на какое-то мгновение испытала удовольствие подлинного гурмана. И тут на нее налетел Мишка Цукес.
- Вот так тебя встретишь раз в году на остановке! - ругался он, троекратно касаясь щекой ее щеки. - А чтоб самой когда-нибудь позвонить!..
Мишкина манера общаться - он напирал на собеседника, заваливал его статистическими данными по теме разговора, агрессивно возражал по любому вопросу, заглядывал в глаза, хватал за лацканы пиджака или рукава рубашки, постукивал пальцем по плечу, требовал вникнуть в суть доводов и немедленно согласиться с ними - утомляла собеседника с третьей минуты. Что бы он ни говорил или писал, выступал ли с докладом на симпозиуме или читал кадиш по усопшему - всем всегда казалось, что Цукес ругается.
И поскольку он жил в Неве-Якове и добирался домой все на том же двадцать пятом, Зяма с ужасом поняла, что минут двадцать обречена выслушивать все, что Мишка думает о редактируемой ею газете "Полдень" и, в частности, об одном из ее авторов.
Она глубоко вздохнула и отключилась: сочувственно смотрела в Мишкино мельтешащее перед ней лицо, вдумчиво кивала, удивленно поднимала брови и время от времени восклицала: "Ты шутишь!" - на что Мишка с дикой энергией начинал что-то доказывать, хватая ее за рукав плаща и требовательно заглядывая в глаза.
Подъехал двадцать пятый, уже переполненный. Но Мишка подтащил ее к дверям, подтолкнул, впихнул в автобус и зачем-то заплатил за нее, хотя у Зямы был проездной, - все это не переставая ругаться.
- Слушай, ну как ты - приличный человек - печатаешь эту скотину, этого русофоба, эту жидовскую морду - Фахрутдинова! - кричал Мишка на весь автобус, время от времени валясь на Зяму всем телом, потому что, жестикулируя, на поворотах забывал хвататься за поручни. - Что он несет, что несет! Любой начинающий психиатр поставит диагноз по двум абзацам его пачкотни.
- Но, Миша, он же аргументирует, - отбивалась Зяма, - ты не можешь не согласиться...
- Аргументирует! Его аргументы - это воспаленный бред малолетнего онаниста! Нет, кончится тем, что я просто изобью его. Он у меня получал и еще получит.
- Ми-иша! - укоризненно проговорила Зяма. - Ты интеллигентный человек. Что значит - изобью?
- Кулаками, - простодушно объяснил тот. - Как в детстве, на даче у тети.
- У какой тети? - не поняла Зяма, начиная прислушиваться к этому странному разговору.
- У тети Фиры. Нашей общей тети.
И поскольку Зяма недоуменно молчала, он сказал:
- Мы же с ним двоюродные братья. Ты что - не знала?
- Кто - братья, - ахнула Зяма, - ты и Рон?!
- "Ро-он"! - передразнил он ее. - Этого афериста зовут, как и меня, Мишка Цукес. Мы с ним в честь общего деда названы...
На тремпиаде в это время всегда толпился народ - поселенцы разъезжались по домам. По две, по три к тротуару подлетали легковушки, останавливались "рафики" - расхватывали "своих" седоков, как горячие пирожки. Выкрики взлетали над шумом шоссе:
- Бейт-Эль!
- Офра!
- Кохав-а - Шахар!
- Псагот, двое!..
Кого-нибудь из своих она ждала долго, минут двадцать. Как назло, ни из одной машины не раздавалось такого желанного в этот вечер: "Неве-Эфраим!"
Вдруг она увидела одного знакомого йеменского еврея, из Офры. Когда-то по дешевке он продал им холодильник. Зяма бегло улыбнулась ему, в наступивших сумерках продолжая напряженно вглядываться в каждого, кто сидел за рулем подъезжавших машин.
Но знакомый йеменец подошел к ней и спросил:
- Кого из ваших сегодня ранили?
Она обернулась.
- Ты не знаешь? - спросил он. - Кого-то из ваших часа четыре назад подстрелили у поворота, недалеко от мечети. Говорят, с минарета и стреляли... Я думал, может, ты знаешь - кого.
- Я возвращаюсь из Тель-Авива, - сказала она.
И сразу увидела подъехавшую машину Давида Гутмана. Наконец-то!
Она бросилась вперед, открыла дверцу, села на переднее сиденье.
- Давид, - сказала она, - кого-то из наших ранили.
- Где? - спросил он.
- Возле мечети. Этот проклятый поворот, там всегда что-нибудь случается.
Давид достал из бардачка оружие и положил перед собой. Поехали...
- Кого - не знаешь?
- Да я же весь день в этом Тель-Авиве! - раздраженно проговорила она.
Они ехали молча и быстро. У поворота перед мечетью, как всегда, отстегнули ремни.
- Ты глянь, как тихо, - сказала Зяма. - Ни души не видать.
- Попрятались, - отозвался он спокойно. - Ничего, сейчас спустимся в Рамаллу и немного их развлечем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42