Все для ванны, рекомендую
Давайте встретимся. Я приеду к вам в выходные. Хотите?
– Да.
– Только две просьбы. Очень важные.
– Я слушаю.
– Никогда не пытайтесь мне врать, Мики. Я вижу людей насквозь.
– В устах хирурга это звучит очень убедительно. Какая же вторая просьба?
– Я еще не закончил с первой. Говорите всегда прямо все, что вы думаете, что собираетесь предпринять. Не действуйте за моей спиной, не затевайте дурацкие женские игры в завлечение и коварство. Я их не выношу.
– Мне это не нужно.
– Сейчас не нужно, но, может, очень скоро понадобится. Понадобится, если вы влюбитесь в меня. Умоляю вас, Мики, заклинаю! Не делайте этого. Не стройте иллюзий. Я намного старше вас, у меня отвратительный характер, я избалован женщинами, славой, властью. Я абсолютно не гожусь для семейной жизни. Пожалуйста, Мики, не влюбляйтесь в меня. Это очень утомляет.
– Очевидно, это и есть вторая просьба?
– Да.
– Вы выдали такой монолог, словно я сутки сижу у вас под дверью и умоляю впустить. Впрочем, меня ваши слова мало волнуют, точнее, вообще не касаются. А ваша уверенность в себе – чудесное качество для моего будущего сына. Приезжайте в выходные и берегите себя.
Кладу трубку и долго смотрю на обезьяну с дистанционным управлением. Хирург. Злюсь на него за наглые, самоуверенные слова, хотя, если честно, благодарна ему. Это словно отрезвление... Сразу предупредил: ты не имеешь на меня никаких прав. Только сын. Никаких претензий. Никаких витаний в облаках и несбыточных надежд. Что ж, он прав. Тысячу раз прав этот хирург.
Обнимаю обезьяну. Представляю, что я – это она, а он – это я. Чувствую его руки на своих плечах. Вижу их – этот образец скульптурного искусства.
Отстала от группы. Попросила, чтобы меня не ждали. Далеко-далеко виднеется металлическая указка экскурсовода. Длинная указка с розовой салфеткой на конце. Такой смешной ориентир для туристов. Для тех, кто отстал случайно, кто чуть-чуть потерялся...
Пытаюсь заглянуть в дырявые глиняные горшочки—таинственное изобретение Древнего Востока. Глиняные загородки ограждали крыши богатых домов. Скрепляющий раствор, а внутри множество глиняных горшочков без дна, то есть множество одинаковых отверстий. Отверстия наклонены под таким углом, что, находясь на крыше, можно рассматривать все происходящее внизу, но самого наблюдателя увидеть невозможно.
Наблюдательницами в древности были женщины гаремов. Полуобнаженные, выходили они на свои жаркие восточные крыши и рассматривали крепких голубоглазых чужестранцев в шелковых рубахах, плавящихся в солнечном мареве. Муэдзин взбирался на самый высокий минарет, чтобы выкрикивать оттуда молитвенные благословения. Он – единственный, кто мог бы видеть изнывающих от страсти пленниц. Мог бы видеть, как прикрывают они черные ресницы и касаются трепетными ладонями своих коричневых возбужденных сосков, отдаваясь белокожим чужестранцам в пряных розовых мечтах и прозрачной голубизне полуденного неба. Все это мог бы видеть единственный человек в городе – муэдзин, выкрикивающий восхваления Богу. Мог бы видеть, если бы не был слеп, а в те далекие времена ни один зрячий не мог стать муэдзином.
Вдруг чувствую себя узницей на этой загадочной крыше. Разгоряченной, страстной пленницей, заточенной на всю жизнь в четырех дырявых загородках. Мои длинные волосы запутывает пряный ветерок с хлопкового базара, мои тонкие пальцы страстно перебирают нежный батист прозрачной накидки, а влажные распахнутые глаза жадно следят за плывущей между торговыми рядами спиной любимого чужестранца. Вижу, как он грациозно спускается с лошади, вдыхает благовония в хрустальных сосудах, отсчитывает золотые монеты. Вижу, как вспыхивают в солнечных лучах их драгоценные края. Мой любимый покупает благовония, но не мне, конечно, не мне...
Женщины давно не живут в гаремах, но по-прежнему заточают себя на жарких восточных крышах, с которых можно видеть все, но невозможно заметить того, кто наблюдает. Эти крыши называются благовоспитанностью, скромностью, гордостью. И только муэдзин, выкрикивающий благословения Богу, мог бы увидеть тысячи несчастных и сказать им что-то важное. Но муэдзин слеп...
Эйтан приезжал ко мне в прошлые выходные, а за день до этого я была в больнице, где он работает. Найти не составило никакого труда. Он оказался знаменитым хирургом, одним из немногих, которые делают пересадку сердца.
В коридоре, возле операционной, сидели огромные сильные парни, худенькая женщина со светящимися от слез глазами, старушка в джинсах и мальчик лет десяти. Эйтан не мог меня узнать, ведь мы не были знакомы. Он вышел из операционной, и все люди взглянули на него, как на живого Бога. Я даже не запомнила выражения глаз самого Эйтана, и вообще – был ли он бледным, усталым, грустным? Помню только взгляд ожидающих людей и – как молния – жесткий приказ: «Только не влюбляйся в меня!»
Разве можно влюбиться в Бога?.. Он приехал в выходные. Гуляли по парку, сидели на солнечной скамейке, потом на закате пили крепкий сладкий кофе с кардамоном, ходили в кино, смотрели очень смешную комедию, смеялись до слез, мчались по тихим, засыпающим улицам Иерусалима, возвращаясь к моему дому. Эйтан был уверен, что приглашу его. Даже заказал музыку, которую хочет услышать в моем маленьком садике. Я тоже была уверена: вот сейчас выйдем из машины... тихий джаз окутает розовые кусты, унесется к огромным восточным звездам, и Эйтан наконец обнимет меня. Так жаждала этого, что не хватало дыхания, боялась смотреть в его сторону. Но мы подъехали к дому, и я вдруг сказала:
– Был чудесный день. Спасибо. Спокойной ночи. – сама слышала свой голос. Такой звонкий, как стальная проволока, и его легкое удивление:
– А когда же будем тренироваться делать сына?
– Простите... Мне нужно все обдумать. Мы мало знакомы. Еще раз спасибо.
Выскочила из машины и стремительно понеслась в подъезд, словно затворяя по дороге все затворы... И снова заточила себя на жаркой полуденной крыше. Здесь, где меня не мог увидеть никто, кроме слепого муэдзина, я любила Эйтана страстно, бесконечно, жадно. Я любила его безоглядно, бездумно, не боясь быть опозоренной, униженной, забытой, непонятой...
Недавно ходила в гости к Илане, смотрела, как Ринка писает в мой горшок с музыкой Чайковского. Музыка звучала очень тихо, едва различимо. Наверное, батарейки сели. Илана напомнила о возможности забеременеть и без контактов с мужчиной. Я ответила, что именно это со мной произошло, только я забеременела не от него, а им – Эйтаном.
Потом мы пили чай с малиновым пирогом, и Ринка сказала, что выйдет замуж за героя Шестидневной войны. Его как раз показывали по телевизору. Очень красивый парень. Тогда, в 67-м году, ему было лет двадцать.
Вспомнила, как влюбилась в дедушкиного однополчанина – солдата в военной форме и фуражке со звездочкой. Он стоял около березы и улыбался. Мне было двенадцать лет, а солдату девятнадцать. Погиб за два дня до Победы, 7 мая 1945 года. Держала фотографию – и не верила. Не могла поверить. Солдат был живой и влюблено смотрел на меня. Вдруг совершенно отчетливо вспомнила этот снимок. Глаза. Рука с папиросой на стволе березы, рука, словно произведение скульптурного искусства. Это был Эйтан. Конечно! Любимый! Единственный! Ты никогда не умирал! Ты жил во мне все эти годы. Ты и сейчас живешь во мне.
Словно что-то затонуло. Ушло на дно, позволив тихим, спокойным водам сомкнуться надо мной. Я поняла: рождение ребенка, то есть зачатие его, – такое же Божественное дело, как встреча суженого, а человеку лишь кажется, что он принимает решения, выбирает...
Прошло еще три месяца. Я перестала читать книги о воспитании детей. Мне больше не снился чудесный младенец, которого кормлю грудью. Мое состояние можно было назвать отчаянием. Но мне ведь не семнадцать лет. Научилась топить в себе несбыточные мечты. Не смотреть десятки раз в день на безмолвный телефон, не рисовать в воображении любимые черты. Я умею заполнить свою голову различными мыслями. Другими, абсолютно другими...
На какие-то несколько дней все же утратила смысл жизни. Открывала глаза, утопала в прозрачной утренней свежести, весеннем щебетании птиц, и сердце сжималось от тоски. Казалось, не вынесу больше данную мне непонятно для чего жизнь, что жизнь – слишком невыносимое испытание для меня. Но зарядка, горячий душ, душистый кофе, бутерброды с красной икрой, нежнейшие конфеты, новое платье, розы в капельках росы в моем маленьком садике, чудесные духи, экскурсии, диссертация по психологии... В общем, постоянно находила себе занятие, способное удержать отчаяние на самом дне, утопить его поглубже, чтобы затянуло илом и песком.
Даже съездила на несколько дней в путешествие по маршруту Лондон – Париж. Потрогала восковые фигуры великих людей в музее Тюссо, покаталась по Темзе, посмотрела французский стриптиз... Из Франции привезла большого белого пушистого кота. Его звали каким-то именем, которое выговорить было невозможно. Переименовала красавца в Царфати. Купила кота в парижском ветеринарном магазине. Царфати вдруг уставился на меня, и я, словно загипнотизированная, вынула франки, взяла корзину.
Месяц все было чудесно, но потом кот начал дико орать. Илана, большой специалист во всех житейских вопросах, объяснила, что коты не философствуют, как люди, а просто трахаются или возмущенно орут, если не с кем. Я совершенно не представляла, где можно взять кошку для Царфати, но Илана притащила ворох воскресных газет, и мы с котом за час-полтора нашли ему чудную подружку соответствующей породы. Я договорилась с хозяйкой кошечки, записала адрес и позавидовала Царфати. Кот, видимо, почувствовал, что его проблема чудно разрешилась, перестал орать и мирно задремал на моих коленях.
Опаздываю. Немного не рассчитала время. Забыла дома номер телефона, чтобы предупредить об опоздании. Корзинка с Царфати больно оттягивает руку. Он волнуется, жалобно мяукает. Я бы тоже с удовольствием жалобно мяукала, если бы меня кто-то нес в корзинке. В который раз спрашиваю, где находится нужный мне дом. Палисадники, палисадники в бело-розовых облаках цветущих деревьев. Ну вот, кажется, и он! Слава Богу. Один из одинаковых. Белый, с красной черепичной крышей. Душистый цветник у крыльца, как в сказке «Снежная королева». Звоню. Никто не открывает. Нерешительно топчусь у порога. Отчаянно оборачиваюсь назад. Какой-то старик смотрит на меня восхищенно из-за калитки.
– Хозяйка не открывает. Не знаете, где она?
– Дома должна быть, А ты входи, входи, чего боишься?
– Неудобно.
– Красавица такая! Любой обрадуется...
Старик входит в калитку, останавливается около меня, нажимает звонок и, не дожидаясь ответа, исчезает в тени прихожей. Я ступаю следом за ним и оказываюсь в просторной комнате с современной железной печью, арабскими резными столиками, медным антиквариатом над кухонным столом. В комнате красиво, здесь много замечательных вещей, старинных, необычных, нет только людей.
Старик суетливо заглядывает в двери, ищет хозяйку, очевидно, видит и гордо произносит:
– Привет! Смотри, какую красавицу в гости привел. – Хитро подмигивает, манит пальцем, причмокивает.
Мне жарко. Чувствую, как пот выступает каплями на лбу. Оделась по-иерусалимски, а здесь, в пригороде Тель-Авива, уже лето в разгаре.
– Иди! Иди, не бойся!
хожу в дверь и замираю.
– Ты?!
За старинным письменным столом сидит Эйтан. По-моему, с ним происходит то же, что и со мной. Какой-то мгновенный столбняк. Наконец он встает, бросается ко мне, обнимает, прижимает к себе, почему-то целует в лоб. Будто благословляет мою тайную любовь. Жутко мешает корзина с Царфати. Рука словно онемела. Ставлю корзинку на пол, и кот тут же начинает жутко орать.
– Мой кот надеялся, что я везу его к кошечке, теперь, наверное, возмущен – разбила его мечты. Это Царфати ты должен целовать, а не меня, – смущенно шепчу, не зная, что делать и что говорить.
С удовольствием бы заорала, как мой кот. И почему я всегда ему завидую! Завидую с первого взгляда, когда он уставился на меня в парижском ветеринарном магазине и загипнотизировал. Тогда я позавидовала коту – он умеет гипнотизировать.
– А где Эсти? – наконец произношу я.
– Мама должна была срочно уехать в Тверию. Вот, попросила дождаться кота. Я сегодня выходной.
Эйтан говорит громко, чтобы перекричать Царфати, но не очень получается. И вдруг в комнату вплывает белая голубоглазая кошечка, животные замерли, глядя друг на друга, как мы с Эйтаном две минуты назад.
– Пойдем отсюда, не будем им мешать.
Эйтан берет меня за руку. Покорно иду за ним. Мне страшно. Страшно, Отчаяние накрывает тяжелой волной.
– Куда мы идем?
– В душ.
Упругие струи обрушиваются водопадом на прохладный кафель.
Сбрасываю с себя все-все. Жаркую одежду, тяжелые мысли, робость, неуверенность, отчаяние. Будь что будет! Хватит думать о приличиях!..
– Ты дрожишь? – Эйтан восхищенно прижимает ладони к моим розовым соскам. – Дрожишь! Почему?
– Я люблю тебя. Очень! С первого взгляда. С тех пор, когда была десятилетней девочкой.
Эйтан входит в меня. Перехватывает дыхание. Вижу бело-розовые облака цветущих миндальных деревьев в стеклянных дверях ванной. Облака кружатся и уплывают...
...Господи! Великий Господи! Зачем ты сделал женщину такой зависимой от мужчины! Без ребра жить можно, это точно. А вот ребру без всего остального!..
Просыпаюсь от взгляда. Чувствую горячее плечо Эйтана. Кто-то смотрит на нас. Боюсь открыть глаза. Эсти! Конечно, это она! Делаю вид, что сплю. Эйтан вдруг поворачивается ко мне, обнимает так крепко, словно сейчас, сию секунду, я выпорхну из его объятий и исчезну. Исчезну навсегда. Неужели я рожу от него ребенка? Неужели я рожу ребенка от любимого мужчины? Господи! Может быть, ты услышал мои молитвы! Мои слезы. Клянусь! Клянусь Тебе, Господи, я буду самой лучшей в мире матерью. Самой заботливой, самой преданной...
Не выдерживаю, открываю глаза... Яркое солнце вспыхивает в капельках росы на бутонах лилий около кровати. Эйтан! Значит, он вставал ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
– Да.
– Только две просьбы. Очень важные.
– Я слушаю.
– Никогда не пытайтесь мне врать, Мики. Я вижу людей насквозь.
– В устах хирурга это звучит очень убедительно. Какая же вторая просьба?
– Я еще не закончил с первой. Говорите всегда прямо все, что вы думаете, что собираетесь предпринять. Не действуйте за моей спиной, не затевайте дурацкие женские игры в завлечение и коварство. Я их не выношу.
– Мне это не нужно.
– Сейчас не нужно, но, может, очень скоро понадобится. Понадобится, если вы влюбитесь в меня. Умоляю вас, Мики, заклинаю! Не делайте этого. Не стройте иллюзий. Я намного старше вас, у меня отвратительный характер, я избалован женщинами, славой, властью. Я абсолютно не гожусь для семейной жизни. Пожалуйста, Мики, не влюбляйтесь в меня. Это очень утомляет.
– Очевидно, это и есть вторая просьба?
– Да.
– Вы выдали такой монолог, словно я сутки сижу у вас под дверью и умоляю впустить. Впрочем, меня ваши слова мало волнуют, точнее, вообще не касаются. А ваша уверенность в себе – чудесное качество для моего будущего сына. Приезжайте в выходные и берегите себя.
Кладу трубку и долго смотрю на обезьяну с дистанционным управлением. Хирург. Злюсь на него за наглые, самоуверенные слова, хотя, если честно, благодарна ему. Это словно отрезвление... Сразу предупредил: ты не имеешь на меня никаких прав. Только сын. Никаких претензий. Никаких витаний в облаках и несбыточных надежд. Что ж, он прав. Тысячу раз прав этот хирург.
Обнимаю обезьяну. Представляю, что я – это она, а он – это я. Чувствую его руки на своих плечах. Вижу их – этот образец скульптурного искусства.
Отстала от группы. Попросила, чтобы меня не ждали. Далеко-далеко виднеется металлическая указка экскурсовода. Длинная указка с розовой салфеткой на конце. Такой смешной ориентир для туристов. Для тех, кто отстал случайно, кто чуть-чуть потерялся...
Пытаюсь заглянуть в дырявые глиняные горшочки—таинственное изобретение Древнего Востока. Глиняные загородки ограждали крыши богатых домов. Скрепляющий раствор, а внутри множество глиняных горшочков без дна, то есть множество одинаковых отверстий. Отверстия наклонены под таким углом, что, находясь на крыше, можно рассматривать все происходящее внизу, но самого наблюдателя увидеть невозможно.
Наблюдательницами в древности были женщины гаремов. Полуобнаженные, выходили они на свои жаркие восточные крыши и рассматривали крепких голубоглазых чужестранцев в шелковых рубахах, плавящихся в солнечном мареве. Муэдзин взбирался на самый высокий минарет, чтобы выкрикивать оттуда молитвенные благословения. Он – единственный, кто мог бы видеть изнывающих от страсти пленниц. Мог бы видеть, как прикрывают они черные ресницы и касаются трепетными ладонями своих коричневых возбужденных сосков, отдаваясь белокожим чужестранцам в пряных розовых мечтах и прозрачной голубизне полуденного неба. Все это мог бы видеть единственный человек в городе – муэдзин, выкрикивающий восхваления Богу. Мог бы видеть, если бы не был слеп, а в те далекие времена ни один зрячий не мог стать муэдзином.
Вдруг чувствую себя узницей на этой загадочной крыше. Разгоряченной, страстной пленницей, заточенной на всю жизнь в четырех дырявых загородках. Мои длинные волосы запутывает пряный ветерок с хлопкового базара, мои тонкие пальцы страстно перебирают нежный батист прозрачной накидки, а влажные распахнутые глаза жадно следят за плывущей между торговыми рядами спиной любимого чужестранца. Вижу, как он грациозно спускается с лошади, вдыхает благовония в хрустальных сосудах, отсчитывает золотые монеты. Вижу, как вспыхивают в солнечных лучах их драгоценные края. Мой любимый покупает благовония, но не мне, конечно, не мне...
Женщины давно не живут в гаремах, но по-прежнему заточают себя на жарких восточных крышах, с которых можно видеть все, но невозможно заметить того, кто наблюдает. Эти крыши называются благовоспитанностью, скромностью, гордостью. И только муэдзин, выкрикивающий благословения Богу, мог бы увидеть тысячи несчастных и сказать им что-то важное. Но муэдзин слеп...
Эйтан приезжал ко мне в прошлые выходные, а за день до этого я была в больнице, где он работает. Найти не составило никакого труда. Он оказался знаменитым хирургом, одним из немногих, которые делают пересадку сердца.
В коридоре, возле операционной, сидели огромные сильные парни, худенькая женщина со светящимися от слез глазами, старушка в джинсах и мальчик лет десяти. Эйтан не мог меня узнать, ведь мы не были знакомы. Он вышел из операционной, и все люди взглянули на него, как на живого Бога. Я даже не запомнила выражения глаз самого Эйтана, и вообще – был ли он бледным, усталым, грустным? Помню только взгляд ожидающих людей и – как молния – жесткий приказ: «Только не влюбляйся в меня!»
Разве можно влюбиться в Бога?.. Он приехал в выходные. Гуляли по парку, сидели на солнечной скамейке, потом на закате пили крепкий сладкий кофе с кардамоном, ходили в кино, смотрели очень смешную комедию, смеялись до слез, мчались по тихим, засыпающим улицам Иерусалима, возвращаясь к моему дому. Эйтан был уверен, что приглашу его. Даже заказал музыку, которую хочет услышать в моем маленьком садике. Я тоже была уверена: вот сейчас выйдем из машины... тихий джаз окутает розовые кусты, унесется к огромным восточным звездам, и Эйтан наконец обнимет меня. Так жаждала этого, что не хватало дыхания, боялась смотреть в его сторону. Но мы подъехали к дому, и я вдруг сказала:
– Был чудесный день. Спасибо. Спокойной ночи. – сама слышала свой голос. Такой звонкий, как стальная проволока, и его легкое удивление:
– А когда же будем тренироваться делать сына?
– Простите... Мне нужно все обдумать. Мы мало знакомы. Еще раз спасибо.
Выскочила из машины и стремительно понеслась в подъезд, словно затворяя по дороге все затворы... И снова заточила себя на жаркой полуденной крыше. Здесь, где меня не мог увидеть никто, кроме слепого муэдзина, я любила Эйтана страстно, бесконечно, жадно. Я любила его безоглядно, бездумно, не боясь быть опозоренной, униженной, забытой, непонятой...
Недавно ходила в гости к Илане, смотрела, как Ринка писает в мой горшок с музыкой Чайковского. Музыка звучала очень тихо, едва различимо. Наверное, батарейки сели. Илана напомнила о возможности забеременеть и без контактов с мужчиной. Я ответила, что именно это со мной произошло, только я забеременела не от него, а им – Эйтаном.
Потом мы пили чай с малиновым пирогом, и Ринка сказала, что выйдет замуж за героя Шестидневной войны. Его как раз показывали по телевизору. Очень красивый парень. Тогда, в 67-м году, ему было лет двадцать.
Вспомнила, как влюбилась в дедушкиного однополчанина – солдата в военной форме и фуражке со звездочкой. Он стоял около березы и улыбался. Мне было двенадцать лет, а солдату девятнадцать. Погиб за два дня до Победы, 7 мая 1945 года. Держала фотографию – и не верила. Не могла поверить. Солдат был живой и влюблено смотрел на меня. Вдруг совершенно отчетливо вспомнила этот снимок. Глаза. Рука с папиросой на стволе березы, рука, словно произведение скульптурного искусства. Это был Эйтан. Конечно! Любимый! Единственный! Ты никогда не умирал! Ты жил во мне все эти годы. Ты и сейчас живешь во мне.
Словно что-то затонуло. Ушло на дно, позволив тихим, спокойным водам сомкнуться надо мной. Я поняла: рождение ребенка, то есть зачатие его, – такое же Божественное дело, как встреча суженого, а человеку лишь кажется, что он принимает решения, выбирает...
Прошло еще три месяца. Я перестала читать книги о воспитании детей. Мне больше не снился чудесный младенец, которого кормлю грудью. Мое состояние можно было назвать отчаянием. Но мне ведь не семнадцать лет. Научилась топить в себе несбыточные мечты. Не смотреть десятки раз в день на безмолвный телефон, не рисовать в воображении любимые черты. Я умею заполнить свою голову различными мыслями. Другими, абсолютно другими...
На какие-то несколько дней все же утратила смысл жизни. Открывала глаза, утопала в прозрачной утренней свежести, весеннем щебетании птиц, и сердце сжималось от тоски. Казалось, не вынесу больше данную мне непонятно для чего жизнь, что жизнь – слишком невыносимое испытание для меня. Но зарядка, горячий душ, душистый кофе, бутерброды с красной икрой, нежнейшие конфеты, новое платье, розы в капельках росы в моем маленьком садике, чудесные духи, экскурсии, диссертация по психологии... В общем, постоянно находила себе занятие, способное удержать отчаяние на самом дне, утопить его поглубже, чтобы затянуло илом и песком.
Даже съездила на несколько дней в путешествие по маршруту Лондон – Париж. Потрогала восковые фигуры великих людей в музее Тюссо, покаталась по Темзе, посмотрела французский стриптиз... Из Франции привезла большого белого пушистого кота. Его звали каким-то именем, которое выговорить было невозможно. Переименовала красавца в Царфати. Купила кота в парижском ветеринарном магазине. Царфати вдруг уставился на меня, и я, словно загипнотизированная, вынула франки, взяла корзину.
Месяц все было чудесно, но потом кот начал дико орать. Илана, большой специалист во всех житейских вопросах, объяснила, что коты не философствуют, как люди, а просто трахаются или возмущенно орут, если не с кем. Я совершенно не представляла, где можно взять кошку для Царфати, но Илана притащила ворох воскресных газет, и мы с котом за час-полтора нашли ему чудную подружку соответствующей породы. Я договорилась с хозяйкой кошечки, записала адрес и позавидовала Царфати. Кот, видимо, почувствовал, что его проблема чудно разрешилась, перестал орать и мирно задремал на моих коленях.
Опаздываю. Немного не рассчитала время. Забыла дома номер телефона, чтобы предупредить об опоздании. Корзинка с Царфати больно оттягивает руку. Он волнуется, жалобно мяукает. Я бы тоже с удовольствием жалобно мяукала, если бы меня кто-то нес в корзинке. В который раз спрашиваю, где находится нужный мне дом. Палисадники, палисадники в бело-розовых облаках цветущих деревьев. Ну вот, кажется, и он! Слава Богу. Один из одинаковых. Белый, с красной черепичной крышей. Душистый цветник у крыльца, как в сказке «Снежная королева». Звоню. Никто не открывает. Нерешительно топчусь у порога. Отчаянно оборачиваюсь назад. Какой-то старик смотрит на меня восхищенно из-за калитки.
– Хозяйка не открывает. Не знаете, где она?
– Дома должна быть, А ты входи, входи, чего боишься?
– Неудобно.
– Красавица такая! Любой обрадуется...
Старик входит в калитку, останавливается около меня, нажимает звонок и, не дожидаясь ответа, исчезает в тени прихожей. Я ступаю следом за ним и оказываюсь в просторной комнате с современной железной печью, арабскими резными столиками, медным антиквариатом над кухонным столом. В комнате красиво, здесь много замечательных вещей, старинных, необычных, нет только людей.
Старик суетливо заглядывает в двери, ищет хозяйку, очевидно, видит и гордо произносит:
– Привет! Смотри, какую красавицу в гости привел. – Хитро подмигивает, манит пальцем, причмокивает.
Мне жарко. Чувствую, как пот выступает каплями на лбу. Оделась по-иерусалимски, а здесь, в пригороде Тель-Авива, уже лето в разгаре.
– Иди! Иди, не бойся!
хожу в дверь и замираю.
– Ты?!
За старинным письменным столом сидит Эйтан. По-моему, с ним происходит то же, что и со мной. Какой-то мгновенный столбняк. Наконец он встает, бросается ко мне, обнимает, прижимает к себе, почему-то целует в лоб. Будто благословляет мою тайную любовь. Жутко мешает корзина с Царфати. Рука словно онемела. Ставлю корзинку на пол, и кот тут же начинает жутко орать.
– Мой кот надеялся, что я везу его к кошечке, теперь, наверное, возмущен – разбила его мечты. Это Царфати ты должен целовать, а не меня, – смущенно шепчу, не зная, что делать и что говорить.
С удовольствием бы заорала, как мой кот. И почему я всегда ему завидую! Завидую с первого взгляда, когда он уставился на меня в парижском ветеринарном магазине и загипнотизировал. Тогда я позавидовала коту – он умеет гипнотизировать.
– А где Эсти? – наконец произношу я.
– Мама должна была срочно уехать в Тверию. Вот, попросила дождаться кота. Я сегодня выходной.
Эйтан говорит громко, чтобы перекричать Царфати, но не очень получается. И вдруг в комнату вплывает белая голубоглазая кошечка, животные замерли, глядя друг на друга, как мы с Эйтаном две минуты назад.
– Пойдем отсюда, не будем им мешать.
Эйтан берет меня за руку. Покорно иду за ним. Мне страшно. Страшно, Отчаяние накрывает тяжелой волной.
– Куда мы идем?
– В душ.
Упругие струи обрушиваются водопадом на прохладный кафель.
Сбрасываю с себя все-все. Жаркую одежду, тяжелые мысли, робость, неуверенность, отчаяние. Будь что будет! Хватит думать о приличиях!..
– Ты дрожишь? – Эйтан восхищенно прижимает ладони к моим розовым соскам. – Дрожишь! Почему?
– Я люблю тебя. Очень! С первого взгляда. С тех пор, когда была десятилетней девочкой.
Эйтан входит в меня. Перехватывает дыхание. Вижу бело-розовые облака цветущих миндальных деревьев в стеклянных дверях ванной. Облака кружатся и уплывают...
...Господи! Великий Господи! Зачем ты сделал женщину такой зависимой от мужчины! Без ребра жить можно, это точно. А вот ребру без всего остального!..
Просыпаюсь от взгляда. Чувствую горячее плечо Эйтана. Кто-то смотрит на нас. Боюсь открыть глаза. Эсти! Конечно, это она! Делаю вид, что сплю. Эйтан вдруг поворачивается ко мне, обнимает так крепко, словно сейчас, сию секунду, я выпорхну из его объятий и исчезну. Исчезну навсегда. Неужели я рожу от него ребенка? Неужели я рожу ребенка от любимого мужчины? Господи! Может быть, ты услышал мои молитвы! Мои слезы. Клянусь! Клянусь Тебе, Господи, я буду самой лучшей в мире матерью. Самой заботливой, самой преданной...
Не выдерживаю, открываю глаза... Яркое солнце вспыхивает в капельках росы на бутонах лилий около кровати. Эйтан! Значит, он вставал ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32