Алик всегда и во всем с ней согласен: смотрит с восторгом, кивает, молчит, что неизменно ее раздражает. Володя учит ее простым, нормальным вещам, а они ей и в голову не приходили.
- Контрастный душ - это здоровье!
Но сейчас Володя ее не видит, и вместо душа Рабигуль снова ныряет в постель, сворачивается калачиком, с наслаждением вдыхает льющийся из открытого окна воздух. Никогда прежде не чувствовала она своего тела, никогда его не любила. Да что там, своего тела она просто не замечала - так, телесная оболочка, вместилище ее мыслей и чувств.
А теперь... Почему это? "Потому что его любит Володя", - радостно поняла Рабигуль и на мгновение закрыла глаза.
Вчера она вернулась, как всегда, поздно и, как всегда, шла на цыпочках, оберегая глубокий сон немцев, соседей по коридору. Вот уж кто все делает правильно! Дородные супруги, а с ними неуклюжая, некрасивая дочь-подросток, и воду пьют пунктуально - медленно, глотками, как ведено, - часами ходят, поглядывая на часы, по "лечебной тропе", вежливо улыбаясь, здороваются при встрече, старательно выговаривая немыслимо трудное русское слово "здравствуйте". А однажды господин Майер, как мог, как умел, разъяснил Рабигуль, что бывал здесь, в Пятигорске, в войну, и уже тогда полюбил этот город, что он - о да! - учитель литературы - "нихт фашист, нихт эсэс, плейн золдат", - что знает Толстого и Достоевского.
- Только Толстого и Достоевского? - удивилась западному невежеству Рабигуль. - А Лермонтова?
- О да, Лермонтофф, Пушкин... Но Толстой, о-о-о!
- Значит, у вас, в Германии, не очень-то удачные переводы Лермонтова, решила Рабигуль, но немец, похоже, ее не понял.
С тех пор они всегда обменивались при встречах двумя-тремя фразами: о весне, о погоде, и всегда, неизменно господин Майер преподносил Рабигуль комплимент, старательно подыскивая слова.
- Вы есть не фрау, вы - фрейлейн. О да, по-французски белль фрейлейн.
- А по-немецки? - смеялась Рабигуль.
- По-немецки - шен, очень, очень шен вы есть, да!
***
- Как ты можешь разговаривать с этим фашистом! - прошипела однажды постоянно чем-то возмущенная Рита. Да и Люда как всегда поддержала подругу, смотрела на Рабигуль очень строго, даже сурово.
- А почему вы решили, что он фашист? - удивилась Рабигуль.
- Так ведь немец! - в унисон воскликнули Рита с Людой. - Оккупант!
- Была война, - пыталась объяснить очевидное Рабигуль. - Призвали в армию - попробуй-ка откажись! - бросили на Кавказ. Помните у Высоцкого?
"А до войны вот этот склон немецкий парень брал с тобою..."
- Ну и что? - обозлилась Люда: все-то знает эта чечмечка! - Я бы с таким никогда...
Но господин Майер ни с ней, ни с Ритой не заговаривал, так что ей не пришлось демонстрировать свое презрение к "фашисту". Зато Рабигуль за него доставалось.
- Чего эти фрицы сюда приперлись? - ярилась Рита. - У них что, своих, что ли, гор нету? Есть! Как их там? Ну, словом, есть горы.
- И своя вода есть, - подхватила Люда. - Мы ж к ним не ездим!
Рабигуль хотела сказать, что немец полюбил Пятигорск еще в юности, но вовремя спохватилась: не стоит подливать масла в огонь, ведь юность Майера пришлась как раз на войну.
- Стране нужна валюта, - примирительно сказала она. - Серафима Федоровна говорит, их путевки намного дороже наших.
- Еще б не хватало! - воскликнула непримиримая Рита. - Это ты у нас артистка, а мы вообще платили двадцать процентов, да еще подбросил профком на лечение.
Ни та ни другая не признавались даже себе, что хотели бы - еще как хотели! - пообщаться с немцем - поговорить, как получится, а то и пройтись по аллее, - но гад Майер видел одну Рабигуль, с ними только здоровался, вежливо приподнимая шляпу, и эта его вежливость и тирольская шляпа с пером тоже вызывали бешенство.
- Гутен морген, гутен таг! Хлоп по морде - вот так так! - хохотала Рита, ей вторила Люда, и обе при этом вызывающе поглядывали на Рабигуль.
Ох и не нравилась им эта чечмечка! Худая, как щепка, строит из себя фифочку. В карты не играет, в кино не ходит, все записывает что-то в своей дурацкой тетрадке. Однажды, когда Рабигуль ушла на процедуры, порылись в ее тумбочке, нашли, полистали тетрадку. Точки, палочки, какие-то знаки.
- Ноты, - определила Люда так, будто поймала Рабигуль на воровстве.
- Скажите, пожалуйста, музыкантша! - Рита произнесла последнее слово почти с такой же ненавистью, как слово "фашист". - Пиликает на своей скрипочке. Тоже мне, работа!
- Не на скрипке, - поправила ее грамотная Люда. - На виолончели.
- Да какая разница! - вспылила Рита. - Работать надо!
Она прямо полыхала негодованием. Обе они полыхали. А уж когда возник на горизонте Володя, на которого засматривались все женщины в санатории...
- Что он нашел в этой дохлятине?
- Дома небось жена, дети!
- А эта, гордячка... Ах, ах, она такая скромница!
А сама бегает к нему в палату.
- Крадется на цыпочках. Думает, что мы спим, не слышим...
- Написать бы в ее профком...
- Или мужу. Вон - каждый день по письму...
- А что... - призадумалась Люда, и ямочки заиграли на ее пухлых щеках.
- Да там нет домашнего адреса, - мгновенно поняла ее Рита. - И фамилия неразборчива.
- При чем тут фамилия, - досадливо отмахнулась Люда от что ни говори, а глупой Риты. - Фамилия небось общая, а вот то, что без адреса...
- Низкая пока у нас культура быта, - немного успокоившись, важно сказала Рита, вспомнив вчерашнюю передачу по телику. - Положено ведь писать обратный адрес? Вот и пиши! А здорово было бы...
Никогда не признались бы себе эти две несчастные женщины в том, что отчаянно завидуют, что забиты и одиноки, замордованы грубыми мужиками, которых надо кормить и обстирывать, а толку от них - как от козла молока, и сыновья не учатся и не слушаются, грубят, матерятся, вот-вот влипнут в какую-нибудь блатную кодлу, хорошо если не уголовную. Здесь, где не приходилось стряпать, обстирывать, мыть полы, проснулось что-то далекое, женское, но реализовывалось это женское лишь в похабных анекдотах, сплетнях, яростном осуждении всех и вся да в неясной тоске по какой-то другой жизни, откуда и явилась к ним Рабигуль. Как же было не ненавидеть ее? Выше человеческих сил было бы - не ненавидеть.
***
"Все, подъем!" - весело сказала себе Рабигуль и встала. Какая пришла к ней жизнь! Какая огромная, неуходящая радость! Сейчас она оденется, выйдет из корпуса и быстрым шагом, изо всех сил сдерживаясь, чтоб не бежать, спустится с горы к источнику, мимо роскошных по склонам вишен, мимо маленьких крепких яблонь, мимо всей этой новорожденной зелени.
Белые и розовые лепестки летят к ее стройным ногам, падают на волосы, украшая их словно блестки; справа, внизу, крохотная прелестная церковь, мелодичный звон колоколов - сегодня Пасха! - чисто звучит в утреннем воздухе. Все - счастье, все - диво.
А там, у источника, прислонясь плечом к каменной стенке, возвышаясь над всеми на голову, стоит белокурый и синеглазый рыцарь и ждет только ее, Рабигуль. Он вообще ее теперь ждет - везде и всегда. И всюду они теперь ходят вместе, такие счастливые, что не заметить этого невозможно. Кто-то откровенно любуется такой не похожей на другие парой, кто-то отводит в смущении взгляд, старики покачивают головами: они-то знают, чем обычно кончается настоящая, большая любовь - разлукой. Отчего, интересно, так происходит? Кто его знает... Может, оттого, что жизнь - простая, каждодневная, рутинная жизнь - неизбежно вступает с любовью в непримиримое противоречие? А ведь рутина всегда побеждает.
***
- Не хочу больше и слышать об этом! - Рабигуль сердито махнула ножкой в сандалии с длинными ремешками, опоясывающими икры почти до колена. - У нас с тобой так мало времени, а я, значит, буду шляться по процедурам?
- Но ведь тебе нужно, - радуясь ее решимости все ради него бросить, тем не менее возразил Володя. - Смотри, какая ты худенькая.
- Тебе тоже нужное - улыбнулась Рабигуль, - а ты разве ходишь?
- Да ты взгляни на меня! - расхохотался Володя. - Меня ж об дорогу не разобьешь!
Посмотреть на него не предоставлялось никакой возможности: они сидели на выступе высокой скалы, беспечно свесив ноги в зияющую под ними пропасть, Володя крепко обнимал Рабигуль, защищая ее от ветра, прижимая к себе, а над ними тихонько пела знаменитая арфа - наконец они до нее добрались.
- Зачем же тебя сюда послали? - закрыв глаза и перебирая Володины пальцы, сонно спросила Рабигуль.
Шум ветра, шорох листвы, плач арфы навевали на нее дрему. Да и не спали они все ночи! Куда девалась восточная застенчивость, природная сдержанность Рабигуль? Она же, природа, заставила ее распахнуться, раскрыться любви навстречу, и все полетело в тартарары. Рабигуль уже не возвращалась к себе, невозможно было друг от друга им оторваться, - презрев правила приличия, общественное мнение в лице Риты и Люды, наивные вопросы господина Майера: "Где вы все пропадаете?" - она любила, любила, любила.
- Зачем меня сюда послали? - переспросил Володя и коснулся губами закрытых век Рабигуль. - Чтобы мы встретились. Разве неясно?
Рабигуль только вздохнула, теснее прижалась к теплому, родному плечу. О чем там поет Эолова арфа?
Отзывается струнами на дуновение ветра, шепот листвы, на их мысли и чувства.
- У тебя есть бумага? - задыхаясь от волнения и отчаянной надежды, спросила Рабигуль.
Володя понял ее мгновенно.
- Блокнот, - быстро ответил он. - И ручка. Только отодвинься, ради Бога, от края. А то я боюсь тебя потерять.
- Не бойся.
- Вон же лавочка.
- Ах, ладно, - с досадой бросила Рабигуль, и видно было, что она уже не с ним, далеко от него, в какой-то другой Вселенной.
Выхватив у Володи блокнот и ручку каким-то новым, неизвестным ему хищным движением, вскочила - он едва успел ее поддержать, - не глядя на Володю, не видя его, вообще ничего перед собой и вокруг не видя, вывернулась из-под его руки, в несколько легких шагов очутилась у лавочки, села на краешек, и вот уже точки и линии - вверх, вниз, и двойные разбивки стали ложиться на чистые страницы блокнота. Володя тихонько сел в отдалении. Не говоря ни слова, искоса поглядывая на Рабигуль - новую, чужую, отстраненную от него, - почувствовал такую печаль, какой не испытывал давным-давно, со дня смерти матери, когда подростком еще ощутил каждой клеточкой тела, что не будет ее никогда - ни рук ее, ни ее голоса, что никогда не услышит он знакомых, привычных шагов, позвякивания посуды на кухне, ее добродушной ворчни по поводу рваных брюк и грязных рубашек...
- Она всегда любила зеленое, - тихо сказал отец. - Говорила, это цвет жизни.
Гроб был обит зеленым и черным. Красивый был гроб.
"Да что это я? - ужаснулся себе Володя. - Как смею сравнивать? Это же творчество - мне ли не знать? Она ушла от меня лишь на время. Она вернется!" Но что-то внутри противилось этому превращению, замерло перед новой, чужой Рабигуль, которая сегодня утром так покорно и нежно лежала в его объятиях, и сейчас они пойдут к нему снова, и все у них повторится. Почему же так больно?..
Рабигуль склонилась над блокнотом ниже: на Кавказе темнеет быстро. Она уже не писала, а вслушивалась в себя, в то, что в ней зрело. Потом снова по блокноту заскользила ручка, и нервно, отрывисто ложились точки и линии. И что-то она, досадливо хмурясь, чертила, и Володя понял что: нотное поле для этих точек и черточек.
2
Домик Лермонтова напоминал "Тамань". Чистенький, ухоженный, маленький и уютный. Так Рабигуль и сказала.
- Почему "Тамань"? - буркнул Володя. - Там, сколько я помню, рыбачья хижина. Бедная, грязная... - Он расстегнул ворот рубахи. - Духотища какая...
- Почему "Тамань"? - переспросила рассеянно Рабигуль. - По настроению...
И улыбнулась загадочно. И взяла Володю за руку, и уже не выпускала ее из своих смуглых рук. Так они и ходили по крохотным зальцам, точно влюбленные школьники. Потом вышли из домика, сели на лавочку, и в сей же миг, как чертик из табакерки, перед ними возник господин Майер. Упитанный, с округлым уютным животиком, в шортах и пестрой майке, в своей неизменной тирольской шляпе с пером, со своей неизменной улыбкой - от уха до уха.
- О Господи, - вздохнул Володя. - Да он за тобой просто охотится!
Рабигуль виновато моргнула.
- Он любознательный.
- Он влюбился, старый дурак, - стиснул зубы Володя.
Рабигуль хотела сказать, что не такой уж немец и старый, но вовремя спохватилась: не стоит сердить Володю, он и так почему-то сердится. От жары, что ли?
Жизнерадостный толстячок бесцеремонно плюхнулся рядом, отирая со лба обильный и крупный пот.
- О-о-о, колоссаль! - заговорил он, не особенно заботясь о лексике, полагаясь в основном на собственную жестикуляцию и догадливость слушателей.
С возрастающим бешенством наблюдал Володя за тем, как чертов фриц то и дело касался руки Рабигуль, похлопывая себя по волосатым голым коленкам, хохотал во всю глотку, заглядывал Рабигуль в глаза.
- Все! - встал Володя. - Уже поздно. Мы уходим.
- Поздно? - не понял немец. - Что есть "поздно"?
- Ну-у-у, - смешалась Рабигуль, - он хочет сказать, что у нас дела.
Немец оглушительно расхохотался.
- Дела? Там, дома, дела, в Баварии... И в Москве... Здесь у всех релакс, отдых.
Он развел руки, как бы приглашая полюбоваться домиком, садом, синим небом, горами вдали...
- А у нас, русских, везде дела, - вызывающе заявил Володя.
- Да, да, я знаю, - радостно закивал в ответ немец. - У вас все, как это, миш-маш... - Он завертел руками, завинчивая невидимую крышку на банке.
- Вперемежку, - машинально подсказала Рабигуль.
- Как-как? - залюбопытствовал немец, но Володя уже тащил Рабигуль от лавочки - вон из сада.
Он был так зол, так красен, взбешен, что Рабигуль засмеялась.
- Эй, - тронула она его за рукав, - ты чего?
- А чего он лезет? - совсем по-мальчишески вспыхнул Володя. - Пристал как банный лист...
- Так ведь наши комнаты рядом, - попыталась объяснить Рабигуль.
- Это не основание! - снова вскипел Володя. - Зачем он до тебя дотрагивается?
- Может, у него такая привычка? - предположила Рабигуль.
- Козел!
Это недавно вошедшее в моду слово вырвалось у Володи совершенно случайно: ну какой в самом деле господин Майер козел?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23