А что до тебя… Раз уж до правды дошло, что промеж таких, как мы с тобой, не часто бывает, то и я тебе честно скажу: был у меня баб не один десяток. И не два, и не три… Всех я сам выбирал, но таких, как ты, в моем выборе не было.
– Тем легче тебе позабыть меня, господин мой Гарпогар.
Он безнадежно махнул рукой, пошел к постели. Рухнул, потом перевернулся на спину и уставился в проклятый зеленый навес над головой.
– Забыть-то я тебя, конечно, забуду, куда денусь, – пообещал он, – да вот только не просто это будет.
– Я помогу тебе, – проговорила она, и в ее голосе прозвучали какие-то покровительственные, чуть ли не материнские нотки. – Постараюсь сделать так, чтобы больше не попадаться тебе на глаза.
– Нет, ничего ты не понимаешь! – он безнадежно махнул рукой. – Мне совесть не даст тебя позабыть, точно я обокрал тебя, понимаешь?
– Нет. Ты дал мне то, о чем я мечтать не смела до тебя… У меня ведь сын будет.
– Тоже мне гостинчик! – фыркнул он. – Другие бабы по дюжине рожают без всякой о том мечты. Не о том я…
– Так о чем же?
Он даже замычал от отчаяния. Чувство, томившее его все эти дни и недели, было четким, реальным… и неописуемым.
– Понимаешь… Я точно дал тебе грошик зелененый и тем грошиком заслонил от тебя сокровища несметные.
– Значит, не мои они, сокровища эти.
– Глупая ты, потому как не привеченная, не обласканная. Сокровища эти каждому человеку от рождения завещаны.
– Кем же?
– Кем, кем… Богом.
– Твоим?
– Да хоть и моим. Тем более что един бог, только вы до этого еще не дошли умишками вашими зеленеными. Только пока дойдете, для тебя-то уже поздно будет! Сейчас ты не только от меня – от любого мужика на полет стрелы шарахаться будешь, хотя по секрету тебе скажу, что первую половину преджизни девка брюхатая – кусочек лакомый: добрая, нежная, и самой ей в самую радость… да не красней ты, дело я тебе говорю, коли больше сказать некому! А как родишь ты, так начнешь с дитем тешькаться; по твоему нраву на то годков десять и уйдет. Потом еще попривередничаешь, а время-то – ау! Так и не узнаешь, что есть на свете слаще самой жизни.
– Зачем ты говоришь мне это, господин мой?
– А затем, что приходи завтра на то же место!
– Это ты из жалости?..
– Да хотя бы и так! Видишь – правду тебе режу, а другой бы наврал с три короба. Приходи, с утра росного буду ждать тебя, плащом заморским ножки укутаю, жемчуг озерный на паутинку лесную нанизаю…
Понесло менестреля.
– А не ты ли говорил, Гарпогар: не желай чужую жену?
Вот тебе и на. Да сполна. Недаром ведь Махидушка прямо-таки зеленела, когда про кружала проклятые упоминали. Набрехал с три короба, а что – и сам не помнит, по в кружалах-то намертво вписано, не отвертишься. Все беды на свете – от бабского ума! И более всех – самим им не в радость.
– Когда ж правда за тобой стояла, господин мой Гарпогар, – тогда или сегодня?
– Была мне забота врать тебе, – проговорил он устало, потому что понял: крепче золотого тумана заслонится она словами мудреными. – И тогда я был прав, и сейчас как на духу. Потому как есть закон, солнышку-живу любый: не убивай. Но если замахнется кто мечом на дитя беззащитное – пришибу голыми руками, и бог мой возрадуется. Поняла?
Она опустила голову и мяла в руках какую-то тряпочку.
– Говорил я тебе: почитай родичей старших. Но ежели продал меня отец мужелюбам слюнявым, то плюну я на его могилу, и бог мой меня не охаит. Непонятно?
И снова она не ответила, видно, только Махиду ждала, чтобы кружала свои окаянные у нее попросить.
– И еще я тебе говорил: не поклоняйся идолу рукотворному. Но ежели, скажем, полюблю я тебя больше жизни своей – да не волнуйся, это я к примеру, потому как скорее земля под нами надвое треснет, чем такая бредуха со мной наяву приключится, – так вот, если я, окончательно сбрендив, на ровной беленой стене нарисую тебя такою, как во снах своих буду видеть, и на лик твой ежеденно молиться начну, точно красноризник князев на солнышко ясное, думаю, бог мой на меня не осерчает.
Она перестала разглаживать на колонках свою золотистую тряпочку и глядела теперь ему прямо в рот, как зачарованная:
– А… разве бывает такое, господин мой?
– Было, – вздохнул он. – Рассказывают про одного князя на нашей земле… Только нет его более, и никто не знает, с какой такой печали.
– Значит, есть законы, которые нельзя преступать, – Тихо проговорила она.
– Нет, – жестко оборвал Харр по-Харрада. – Нет правила, через которое нельзя было бы переступить, если надобно. Потому как над всеми законами есть закон законов, завет заветов: нет греха большего, чем поступать… несообразно.
Она даже слегка удивилась: и всего-то? Как-то очень легковесно прозвучал этот закон законов. Харр и сам понимал, что слово он выбрал не совсем подходящее, должно быть точнее, жестче, но откуда ему было знать, что это емкое верное слово еще не придумано ни на Тихри, ни на Джаспере и уж никак не на этой первобытной планете, названия которой он еще так и не узнал.
– Если нарушаешь закон, – повторил он, убеждая больше себя, чем ее, потому что поступал он так всегда, а высказывал вслух это правило впервые, то делай это сообразно…
– Сообразно с чем?
Он безнадежно помотал головой, потому что лгать не хотел, а словами выразить то, что бессознательно жило в его душе, не умел.
– Ох, и тянешь ты из меня жилы, горе мое! Человек-то напридумывать да наболтать с три короба может, вот как я тебе. И в словах его правда-истина, как вот в моих… Но кроме слов людских еще есть и вечная правда, которая просто есть на свете, и весь сказ. И словами-то ее не выразишь… Вот, к примеру, лучи солнечные: тянутся они во все времена от светила красного к земле зеленой, и всегда они прямы, и нет такого урагана, чтобы согнул их или скрутил. Но возьми калеку, который слеп от рождения: он знает, что есть они, лучи солнечные, он их всем существом своим чувствует а описать не может. Вот и я сейчас перед тобой, как крот слепой: солнца не вижу, а нутром его чую.
– И чутье это тебе подсказывает, – подхватила она, – что ты можешь нарушить заветы, мудрые и справедливые, и к тому же тобою самим высказанные, ради какой-то невидимой правды вечной?
– Чаще всего мне чутье мое говорит, что я – брехун, бабник и петух драчливый, но я все равно вру, увожу чужих девок и бью чьи-то морды, просто потому, что я такой человек. И знаю, что нехорошо, но уж больно хочется. И все это вечной правды не касаемо. Она – как молния, что бьет в твою тропу возле самых ног. Не каждому это в жизни хоть раз выпадает. И не к счастью это. Но такая, видно, моя судьба: повстречал я тебя – и шарахнуло меня, как из тучи грозовой. Не любовь это, и не блуд шальной, и не жалость слюнявая. Просто должен я увидать, как глаза твои счастьем исполнятся.
– Посмотри на меня, Гарпогар: разве я сейчас не счастливая?
– Глупая ты, как утка нетоптаная, – сказал он в сердцах. – Вот ты какая. Да разве знаешь ты, какие лица у девок бывают, когда их в первый раз до восторга поднебесного доведешь? А ты без этого хочешь весь свой век прокуковать…
– Значит, бог твой единый мне такую долю отмерил.
– Тю, скаженные, а они опять о боге! – кожаная дверная занавеска липко шмякнула о приворотное деревце – кувшин у Махиды был полон до краев.
Пряный запах терпкого вина поплыл впереди ее шелестящей юбки.
– Махида… – тихо и просительно проговорила Мадинька.
– Что? Опять тебе кружала твои? Ох, не доведут они тебя до добра, помяни мое слово… – она поставила кувшин возле постели и полезла в потайной сундучок. – И каким местом думал тот, кто тебя обучать замыслил… На!
Она протянула подружке зелененые обручи, и тут ее взгляд скользнул по окаменелому лицу сердечного своего друга, который лежал, стиснув голову руками.
– Да что ты с ним сотворила, злая жисть? – крикнула она, с размаху швыряя кружала об пол; раздался хруст – это одно из колец попало точно по драгоценному камню, венчавшему эфес Харрова меча, и распалось надвое.
– Ладно, хватит с меня заветов, – печально проговорила Мадинька и, не прощаясь, выскользнула вон.
– Споила-одурманила она тебя словесами мудреными, – запричитала хозяйка дома. – Ишь, глаза-то побелели…
– Уйди, а? – просительно промычал он. – Оставь меня на одну ночь, пока я с ума тут не стронулся…
– Как же!
Она плюхнулась рядом с ним на постель, положила его голову себе на колени и принялась гладить по белым его кудрям, не забывая другой рукой наливать одну чашу за другою, и так до тех пор, пока не забылся он тяжело и бездумно.
Наутро, с трудом продрав глаза, первым делом увидел посапывающую рядом Махиду, понял: в ее доме ему хозяином не быть. Значит, надо зарабатывать свой.
С луками да стрелами провозился он много долее, чем ожидал, – руки у него были хоть и искусные, да не про деревянное дело. И на двор к аманту ходить перестал, пока не сварганил три лука: для себя – здоровенный, а для амантовой ребятни – словно как игрушечные. Несколько раз ходил в рощу подалее, пристреливался тупой лучиной. Наконец выбрал три наконечника поплоше и увел на целый день наследников, к делу приспосабливать.
А вот тут он и не ожидал, что они окажутся такими прыткими – может, помогло то, что на кряжистом столетнем стволе нарисовал угольком тупое свинячье рыло, в которое целить было одно удовольствие. Дни летели быстро, как оперенные лебедиными перьями стрелы, и вот наконец Харр заявился к Иддсу с плоским коробом за плечами.
– Куда подаваться надумал? – равнодушно осведомился амант, словно виделись они не далее как вчера.
– Да на ужин к тебе. Стеновой! Позовешь ли?
– Считай, что напросился.
– А ежели я двоих своих сподручных прихвачу?
Иддс поднял бровь:
– Что-то охамел ты, как бирку я на тебя навесил. Ну и кого?
– А наследников твоих.
Вот тут уже амант удивился по-настоящему:
– Вы там что, вместо науки ратной шутки шутили в роще-то?
– Шутки кончились, воин-слав. Зови детишек.
Брат с сестрой вошли степенно, поклонились, точно званые на чужой пир. Сели. К блюдам почти не притрагивались, на Харра не косили – словом, вели себя так, что в который раз подумалось: от таких не ушел бы, ежели б свои такими удались. Наконец подали на блюде поросенка, зажаренного на вертеле; тут уж Завка не выдержала, стрельнула рысьим глазом на своего наставника. Тот нахмурился: а вот такого уговора не было. Отставить, значит. Завка, знавшая о предстоящем визите Харра и с вечера улещивавшая кухарей, чтоб побаловали свининкой, капризно надула было губки, но тут Харр поднялся, потянувшись за своим коробом:
– А что, воины мои малые, не потешить ли нам аманта-батюшку, так сказать, на сладкое?
Амант и тут бровью не повел – ждал сдержанно, несуетливо. Харр повел его на ратный двор, а стражей попросил на время убраться из дому. Иддс и тут промолчал. Завл нырнул куда-то в угол, достал припасенное на этот случай чучело. Отставил к супротивной стене. Когда гость начал вытаскивать из короба невиданные на всем Многоступенье луки, амант не выдержал – вытянул шею и подлез Харру под локоть. Тот усмехнулся:
– Ну что, с тридцати шагов сможешь положить недруга?
– Копьем.
– Сам говорил: копье мимо просвищет – и нет его, безоружен ты.
Амант не дурак был, уже понял, что к чему. Сопел на весь двор.
– Ну, теперь гляди! – сказал Харр.
И было аманту на что поглядеть. Три стрелы вошли в травяной мешок, на котором была нарисована усатая рожа; три – где положено быть сердцу, желчи и вздоху. Отступил. На место его встал отрок, старательно прицелился, и из трех стрел две-таки вмазал прямо под намалеванные усы. Уступил боевой рубеж сестренке. Она, правда, на пяток шагов подошла, но, почти не целясь, угодила в глаз – и в бою, и в поединке честном такая рана вывела бы противника из строя, а ежели стрела заговореная или ядом опоеная, то и совсем из жизни. И это ручонкой дитячьей-то!
Харр, усмехаясь, глянул в лицо аманту – слюнки-то не потекли? Пока нет, но были готовы.
– Так, – сказал амант. – Оружье тут оставьте и подите пока прочь.
Наследники, поклонившись, вышли.
– Похвалил бы…
– Успею. Сколь многие знают про это?
Харр молча поднял руку, показав четыре пальца.
– А девка твоя?
– Виноват. Как ладил – видала, а вот для чего, вряд ли догадалась.
– Да коваль, что наконечники мастерил… Понятно теперь, почто они за тобой охотились. Поняли, что дело это оружное, новое. Все тонкости хотели из тебя вытянуть. Вместе с жилами, разумеется.
Рыцарь поежился, вспомнив несчастную мудродейку. От того, что в Серостанье тамошний зверь не синье производил, а серь-серебрень, ему было бы не легче…
Иддс принялся чесать грудь, на которой от носимой почти постоянно дырчатой кольчужки отпечаталась красная сетка.
– Выберешь десяток воинов, у кого рука потверже, а язык покороче, заключил он. – Натаскивать будешь тут же, а за стенами моими – ни-ни. Мастерить будешь так, чтоб я видел, горницу тебе отведут.
– Кстати, о покоях, – обрадовался по-Харрада. – Несподручно мне будет за каждой шалостью из околья сюда бегать.
– Присмотри дом, что без хозяина, – по всему стану с десяток таких.
– А платить кому следует?
– Все хоромы, что промеж стен, – мой доход. Так что, считай, мы в расчете. Казначея только с собой прихвати.
Харр взялся за свой лук, намереваясь спрятать его в плоский короб, но Иддс и тут остановил его:
– Себе другой смастеришь.
Харр понял, что воин-слав при нем не хотел позориться, неумехой себя выставлять. Ну да дело его, воин он бывалый, быстро освоится. Харр поклонился и вышел, кликнув казначейного телеса. Хотя было ему чуточку обидно – ни тебе спасибо, ни какого другого слова приветного.
Но зато – дом.
И тогда он впервые за все эти дни позволил себе вспомнить о том, о чем запретил даже думать…
На самом верхнем уровне благоприобретенной башенной хоромины, в просторной и совершенно пустой светлице он шумно вздохнул, даже не веря, что все так просто обошлось, и ринулся к окну.
Зелогривье, если не считать амантовых домов, все лежало под ним, подставляя его жадному взгляду свои крыши, огражденные кадками с зеленью, уставленные лежанками да скамеечками, устланные коврами и полосатыми циновками, – все напоказ солнышку, равнодушному и не то чтоб слишком ясному.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64