Он пошел наугад, забирая влево и надеясь напасть на тропу. Было ему как-то тягомотно, и недовольство собой толкало найти кого-то другого, виноватого в непоправимо приключившемся. Виноватый отыскался сам собой – ну конечно же, лесовой амант, запродавший девочку в вековечную кабалу и, естественно, не даром – с каждого рокотана, проданного на сторону, небось половину имел. Харр твердо решил, что рано или поздно повстречает его на узкой дорожке. А уж там – держись, хряк лесовой.
И за мстительными такими помыслами он и не заметил, как попал и вовсе в незнакомое место: на гладкой, словно вытоптанной поляне росло несколько небывало высоких деревьев с громадными – на размах двух рук – резными листьями, над которыми недвижно замирали в дурмане собственного благоухания пирамидальные свечи запоздалых цветов. У подножия самого высокого дерева виднелась какая-то глыба, рыжевато-белесая, точно загаженный птицами камень. Странные звуки неслись вроде бы от этого камня: «Уу-фу-уу-фу-уу-фу…» точно заматерелый боров с Дороги Свиньи чесался о шершавый ствол. Любопытство чуть было не подтолкнуло дотошного странника вперед, но тут ленивый лесной ветерок донес до него острый запах хищного зверя; Харр замер, внимательно оглядывая одно дерево за другим – за которым же прячется плотоядная тварь? Меж тем звуки начали набирать высоту, сливаясь в одно непрерывное: «Ууууууууууу! -…фу».
И тут глыба шевельнулась, разворачиваясь, и двинулась прямо на Харра. Изумление его было столь велико, что ему не пришло даже в голову спрятаться за какое-нибудь соседнее дерево, и он, вытаращив глаза, разглядывал приближающееся к нему лесное чудо.
Это, несомненно, был человек, но что за мурло! Выше Харра чуть ли не на голову (хотя в Зелогривье он уже привык глядеть на всех свысока), этот страшила в ширину был точно таков же, как и в высоту. Ощущение законченного квадрата создавала еще и соломенная щетка, подымавшаяся дыбом с его плеч и ворота и доходившая точно до макушки, так что голова казалась приклеенной к этому ощетиненному заслону. На его фоне трудно было как следует разглядеть бесцветное лицо, поросшее седовато-сивым волосом, и только уже совсем вблизи Харр понял, что волос этот стоит дыбом, как иголки у ежа, традиционно обрамляя немигающие стылые глазки и верхушки ярко-розовых щек, меж которых страшно алели две дыры вывороченных ноздрей.
Коробчатое блекло-желтое одеяние скрывало ноги этого чудовища, и его квадратная туша перла вперед с неуклонностью гигантской черепахи. Харр сделал шаг в сторону, чтобы сойти с небезопасной прямой, по которой продолжал двигаться этот мордоворот, по свиные глазки по-прежнему глядели только перед собой, теперь уже мимо Харра, и ему уже начало казаться, что это взгляд слепца; он уже начал поворачиваться, пропуская мимо себя этого безразличного ко всему лесового хряка, как вдруг тот стремительным движением выпростал из складок одежды бугрящуюся мускулами руку, и свинцовый кулак влепился точно в скулу не успевшего отшатнуться менестреля.
И для того наступила ночь.
Ночь была и тогда, когда он разлепил наконец веки. Что-то мелькало над ним, заслоняя звездное небо, и едва уловимо касалось левой половины лица, сведенной болью, десятком крошечных влажных крыльев, от которых боль вроде бы утихала. Пирли.
– Брысь, – сказал он, едва двигая челюстью. – Раньше предупреждать надо было…
Они все продолжали роиться над ним – да что он им сдался, за мертвяка принимают, трупоеды? Он мотнул головой и поднялся, постанывая. Кругом была непроглядная темень.
– Дорогу показали бы, что ли… – пробурчал он, и несколько самых крупных мотылей тут же послушно засветились каждый на свой лад и послушной цепочкой огоньков поплыли на уровне глаз. Еще счастье, что уцелевших. Харр припомнил апатичную харю лесового хряка, и ему уже не хотелось встречаться с ним на узенькой дорожке. И даже с мечом в руке. Он двинулся вслед за уплывающими огоньками, беззвучно понося все и всех в этом скудоумном мире. И мясистых потаскух. И костлявых юниц. И расплодившихся амантов. И их шуструю ребятню. И вороватых стражей порядка. И вонючих бесштанных подкоряжников. И вообще весь этот тупой, скудоумный народец, и живущий-то непонятно зачем…
Он вдруг впервые с острой, щемящей тоской подумал о Тихри, где у каждого есть цель жизни – следовать за Незакатным солнцем. И только смерть может остановить того, кто родился под его благословенными лучами. А тут… Родился, нагадил тридцать три ведра и помер на том же самом месте. Тьфу! Нет, завтра же надо будет взять аманта за жабры, чтобы караван снаряжал. А начнет увиливать да оттягивать – так недолго ведь плюнуть и податься в соседний стан, а там в другой, третий…
Лежа рядом с Махидой, по счастью не заметившей в темноте распухшей щеки, он тщетно старался заснуть, но в голове роились неотступные мстительные мысли, а над головой – такие же прилипчивые букорахи, упорно овевающие его ноющую скулу. В конце концов он не выдержал и вылез на двор, присев на теплый еще камень очага. Предутренний ветерок приятно холодил лицо, но неотвязные пирли уже были тут как тут. Харр хрюкнул от злости – и тут же свиная харя лесового аманта воссияла в его памяти во всем своем сквернообразии. Расквитаться с ним было ну просто позарез необходимо, чтобы на душе не осталось впечатления позорного бегства, но как?..
И тут шальная мысль посетила менестреля.
– Эй, кто-нибудь из рыженьких! – негромко позвал он, подставляя тут же засветившейся пирлипели свою четырехпалую ладонь.
Светляк тут же опустился на нее, продолжая солнечно мерцать.
– А на нее – еще две таких же!
Лучащийся треугольничек невесомо завис над рукой.
– На них – три рядком!
Исполнили.
– Четыре сверху!
Ох, только бы Махида не проснулась…
– Еще пять золотых! – Вроде и опираются на руку, а веса даже не почуять.
– Эй, рыжая, что посередке, уберись пока, а на ее место стань голубая!
Волшебство, да и только, вот бы бабы так мужиков слушались…
– Вот в таком порядке и стройтесь вверх, рядов двадцать!
Он уже почти без изумления следил, как вырастает над его невидимой в темноте ладонью гигантский призрачный клинок, истекающий избытком позолоты, изукрашенный голубой змейкой вдоль лезвия. Он надстроил темно-лиловый эфес, осыпал его драгоценными каменьями, задохнулся от одуряющего восторга – это был самый прекрасный меч, виденный им в жизни. Не его. Командора Юрга.
– А теперь тихонечко подымайтесь вверх, но чтоб ни одна пирлюха строй не нарушила! – и меч торжественно взмыл в вышину, где еще совсем недавно злобно мерцала яростная лихая звезда.
– И таким вот порядком, медленно-медленно, двигайте в город, пока не зависнете над домом лесового аманта, – он уже не сомневался, что приказание его будет выполнено безукоризненно, и было так – призрачный меч, словно подхваченный ночным ветерком, плавно сместился влево и уплыл за верхушки деревьев, ограждающих Махидин дворик.
Харр подскочил – как же так, самого смачного не увидеть! – и зашлепал громадными босыми ступнями по утоптанной глине, добежал до проулка, выходящего прямо на городскую стену, – отсюда было хорошо видно и все бархатное небо, простершееся над спящим становищем, и грозно лучащийся меч, застывший в ожидании нового приказа.
– Эй, пирлюхи, кто еще есть в городе кроме этих, подымите-ка всю челядь в амантовых дворах!
И он дождался. Не меньше двенадцати вздохов пришлось насчитать, прежде чем раздался первый вопль, не различить даже за беспросветным ужасом, мужской или женский. А затем еще и еще – Зелогривье сходило с ума от непредсказуемой жути, которой разразилось проклятое лихолетье. Харр представил себе, как лесовой хряк, дотоле бесстрашный в своей звериной непобедимости, нагишом прет на крышу или к окну…
– Рассыпьтесь! – крикнул он, взмахивая обеими руками.
И точно фонтан брызг, поднятый этим взмахом, выметнулся вполнеба сноп разноцветных искр.
– А теперь всем затаиться, чтобы ни одна козявка не трепыхалась! – отдал он последнее распоряжение.
В том-то и соль была, чтобы сам амант, выродок лесовой, не успел ничего ни увидеть, ни догадаться. Неизвестность всегда страшнее, а наврут уж ему с три короба…
– Вот так-то, рыло поганое, – пробормотал он в темноту. – Скажи еще спасибо, что я хрен свинячий над твоим домом не вывесил!
Ему и в голову не пришло, что такая форма мести едва ли укладывается в строгие каноны рыцарской чести.

VII. Долг паладина

Отчаянный визг резанул ему уши, и он поморщился: и тут вопят. Хорошо бы сунуть голову под подушку, но таковых, похоже, в Межозерье не водилось: его, как почетного гостя, уложили между двумя пуховыми перинами, к середине ночи уже повлажневшими от пота, и он чувствовал себя как ломоть ветчины между пышными горячими лепешками. Визг усилился, срываясь и переходя в икоту, и окончательно прогнал возникшее тяготенье к завтраку. Но, несмотря на гадливо сморщившуюся физиономию высокого гостя, полуголый телес, дежуривший у порога, тут же метнулся к нему с подносом, на котором томилась, выдыхаясь, утренняя чаша с опохмелкой.
– Поди прочь, – отпихнул его Харр, – и скажи, чтоб потише…
– Никак нельзя, повели меня придушить.
– Не понял!
– Так мудродейку мажут, повели меня придушить.
– Чем мажут?
– Так голубищем же, повели меня придушить.
Он оттолкнул поднос, так что опохмелка выплеснулась на перину, оставив остро пахнущее пятно, и свесил ноги с высокой постели. Вот и попутешествовал. Визг, доносившийся снаружи, захлебнулся и смолк – видно, мудродейке замазали рот.
– Где мои люди? – хмуро спросил он.
– На зрелище собрались, прика…
– Заткнись!
Он потянул к себе пестротканый балахон, в который его облачили вчера, едва они прибыли в Межозерный стаи. Караван, чуть ли не полдня пропетлявший по узким каньонам и подземным тоннелям, где Харру приходилось передвигаться на полусогнутых, а горбаням – пригибать длинные, как у строфионов, шеи, только поздно вечером выполз на каменистый берег узкогорлой бухточки, обставленной сказочными лазоревыми теремками межозерной знати. Окольные селились по склонам гор, круто сбегавших к озерной воде, и их плитняковые хижины, теснившиеся друг у друга на крыше, напоминали соты горных пчел.
В гостевальной хоромине, как и предупреждал его Иддс, ему, как старшому караванному обережнику, первому оказали честь – сняли промокшие в подземном лабиринте одежды, долго маялись с белыми джасперянскими сапогами, пока Харр сам их не раскнопил, облачили в сухое и нахлобучили невыносимо мешавшую ему шляпу с громадными полями, спереди свернутыми в трубочку, заколотую булавкой с бесценным синим камнем. Под ноги подсунули расшитые шелками шлепанцы на толстой голубой подошве – вероятно, по здешним меркам просто громадные; Харр долго трудился, вколачивая в них ноги, но пятки все равно свешивались; хорошо, подбежала проворная телеска, подвязала голубыми лентами, а то потерял бы на первых же двух шагах.
Насколько Харр успел заметить, таких же забот удостоился только глава купецких менял, с довольной ухмылкой подмигнувший ему – мол, все путем, сейчас еще и накормят на славу.
Харр уже наслышался по дороге о пирах-обжираловках, надолго оседавших в памяти стражей, которых кормили хоть и не голодно, но однообразно. Поэтому, не прислушиваясь к подробностям, он загодя предвкусил шумное пиршество с застольными байками, песенками срамного пошиба и прочей мужицкой веселостью.
Ничего подобного. Их сразу же развели по отдельным комнатам, где хоть и были накрыты столы, но один вид дежурного сотрапезника, после каждой перемены блюд поочередно осведомлявшегося: «А здоров ли третий сын аманта ручьевого?» или «А не занемогла ли матушка аманта лесового?», вселял тоску, доводящую до жгучей изжоги, тем более что на блюде с маринованной головой озерного сома ему вдруг почудилась отечная харя лесовой матушки, что окончательно подкосило его аппетит. Блюда уносили нетронутыми (как он догадывался – сперва главе купецких менял, затем поочередно всем рядовым караванным менялам, и уже остатки – стражникам), но вот бурдючок с крепкой ягодной наливочкой он рукой придержал, да так до конца застолья и прикладывался, пока не выкушал до сухого донышка. Ягода была дурманная, и голова наутро трещала немилосердно.
Чтобы проветриться, он пошел вон из гостевальной хоромины и, как нарочно, угодил прямо к шапочному разбору мерзейшей церемонии казни.
На мощенной плитняком площади, которую они вчера миновали в сумерках, не очень-то озираясь по сторонам, было вкопано около десятка столбов разной высоты, и между ними, не касаясь земли, было растянуто то, что когда-то было молодой и стройной женщиной с тончайшей талией, грубо захлестнутой веревками, и длинными волосами, которые, связанные в пучок и вздернутые кверху, не позволяли опуститься голове, как и все тело, покрытой густой синюшной блевотиной тутошнего звероящера. На страшной маске неподвижного лица время от времени вспыхивали ослепительными белками безумные глаза, старательно не тронутые опытными палачами.
В толпе, окружавшей пыточные столбы, то и дело мелькали переходящие из рук в руки лазоревые кругляшки монет – на кон шли последние пропойные денежки, поставленные за или против того, откроет ли обреченная мудродейка еще раз свои поганые очи. Острый взгляд Харра уловил и травяную зелень звездчатых плюшек, имевших хождение в Зелогривье, – это караванная стража не могла пропустить непредвиденное развлечение. Он передернул плечами – вот уж мерзость, какой не бывает на Тихри: позволять солнцу глядеть на муки казнимого. На родных дорогах, конечно, хватает отребья, по которым локки ледяные плачут, но тех хоть спускают в глубокие ямины, подальше от людских взоров, солнечных лучей и милосердных анделисов.
Дикий мир…
Он заметил в толпе Дяхона и кивнул ему: отойдем, мол. Тот понял и начал выбираться. Перед Харром, праздничный наряд которого сразу бросался в глаза, с поклонами расступались, и он направился к озеру, сердитое дыхание которого долетало даже досюда в виде неуловимых для глаза брызг, покалывающих лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64